На пути к рассвету

3

Над аэродромным полем стоял сырой тяжёлый туман. Где-то рядом передвигались люди, стучали по железу, негромко переговаривались, иногда вспыхивало жёлтое пламя — механики зажигали факел, и тогда впереди прояснялся силуэт приземистого биплана.

Недалеко от деревянного домика, над которым курился, то и дело припадая к земле, дым, раскинув на влажной земле плащ-палатку, завтракали подпольщики.

— Хуже нет ждать и догонять, — бурчал Яковлев, медленно намазывая на ломоть хлеба толстый слой комбижира.

Анна осторожно откусывала сухарь и медленно посасывала его, заложив за щеку.

— В самый раз бы лететь, никакой истребитель не увяжется, — сказала Марийка, — так нет, не положено, не хотим вас подвергать риску. По-моему, они просто дрейфят. Им что: лётчик спит — служба идёт, а у нас срочное задание.

— Пойду за чайником. Чайник вскипел, — медленно, с сильным финским акцентом сказал Маунумяки.

— Я сбегаю, — тут же отозвалась Анна, отрывая нагретую спину от своего большого сидора.

— Я с тобой, — подхватилась Марийка.

Они пошли рядом, Марийка прижалась к Анне, зашептала:

— Финна этого, Паули, я в спецшколе видела. А в мешках у них что-то квадратное. Или рация, или взрывчатка, я пощупала незаметно.

— Не наше дело.

— Всё же интересно, куда они и с какой целью.

— Выбрось это из головы. Главное качество подпольщика — знать столько, сколько надо.

— Ты старшая, значит, ты права, товарищ командир. А я всё же думаю — разведчику есть до всего дело. Может, я упражняюсь, учусь. Нам в спецшколе что говорили: пуговица пришита свежей ниткой — уже зацепка, — недавно из дому; пальцы коричневые — значит нашенский, самокрутку курит. Кстати, тот лётчик с усиками на тебя глаз положил, хитрюга, видать: головку набок склонил и пялится. Неужто ты не заметила?

— Перестань, Мария, там кто-то на крыльце стоит.

Накинув на широкие плечи старую меховую куртку, у двери стоял тот самый, с усиками, кончик папиросы желтел тусклым огоньком.

— Самоварчик ещё не поспел, — сказал он мальчишеским голосом, — я бы сам принёс. В тумане голоса слышны далеко, поэтому мне, очевидно, надо представиться. Честь имею, штурман, он же летнаб, он же воздушный разведчик, лейтенант Алексей Жандорак. Пока простой кипяток превращается в крутой, позвольте одну историю, связанную с туманом. Прилетел я в Одессу. Туман густой и крепкий, как стена. Я гвоздь в него забил, повесил лётную куртку и лёг рядом спать на травке. Утром проснулся — ни тумана, ни гвоздя, ни куртки.

— Пустите, чайник давно готов. Ну-ка, в сторонку, военный. Слышите? Вот глухой, а ещё внушает нам: я — воздушный разведчик.

— Да уж где нам. Разведчики — это вы, девушки. Можно сказать, настоящие глаза и уши Красной Армии. Ну, давайте знакомиться. Тебя как зовут, востроглазая? — обратился он к Марийке.

— В борьбе и тревоге не стой на дороге, — крикнула Маша и плечом оттолкнула летнаба от двери.

Чайник на плите только начал пускать парок из носика. Лётчик, сидевший у стола и писавший при лампе то ли письмо, то ли какой-то документ, бегло оглянувшись, пробурчал:

— В девять вылетим. Метео даёт добро. Так что долго не чаёвничайте.

Жандорак стоял на крыльце и не проронил ни слова.

— Летим, слышь, Марийка, скоро будем в небе.

— Летим, Аня, как раз времени на чай осталось. А с этими летунами только так и надо, — весело щебетала Марийка. — Сразу не поставишь на место, гляди, уже и обниматься полезет. Я таких повидала и в госпитале, и в спецшколе.

— В госпитале у нас с тобой были раненые, им женской ласки не доставало, улыбки девичьей.

— Вот, вот. Снова за своё. Забыла, как к тебе военфельдшер прилип? «О, Анна, меня сжигает горячий огонь страстей». Что он ещё там плёл, этот рыжий? Хорошо, что Настенька Крупина тебе глаза раскрыла. Помнишь-то про письмо? Жена ему пишет из Сибири — каждый вечер наши деточки перед сном дерутся, кому папину фронтовую фотокарточку под подушку класть. А он…

Подул тёплый ветерок, и туман длинными косами пополз с аэродрома.

— Наш пряжинский дует, — кивнула на юг головой Марийка, прихлёбывая чай. — По запаху чую, родным озером пахнет.

Но никто не откликнулся. Маунумяки сидел, вытянув длинные худые ноги, а Яковлев, склонившись над вещмешком, шарил в нём рукой и что-то шептал.

— Вы чего такие мрачные, мальчики? — старалась расшевелить их Марийка. — Ведь наконец-то летим, скоро дело настоящее будет.

— Наговоримся ещё, дорога дальняя, — сказал Маунумяки.

— А мне любопытно, откуда ветры берутся, — не унималась Мария. — Хочу все ветры изучить, и наши, и чужие. Знаете, какие красивые названия у них есть? Мистраль, бриз, сирокко. Мистраль — во Франции обретается. Бриз — свежесть приносит на берег с океана. Сирокко — знойный ветер пустыни, писано в книге. Никогда не была под жарким ветром. Какой он, неужто и в самом деле, как из печки? Смешное дело.

Из домика вышли пилот и летнаб.

— По самолётам! — сложив руки рупором, крикнул Алёша Жандорак.

Подпольщики, забросив мешки на спину, заспешили вслед за лётчиками. Туман хоть и рассеялся, но небо было серым и мрачным, казалось, вот-вот начнёт сеять дождь.

— Погодка, аллах бы её взял, — ругнулся пилот и зачем-то лягнул по-шофёрски ногой колесо самолёта.

— Прошу вас, дамы и товарищи, — сказал Алексей, стягивая с продолговатой открытой кабины мокрый брезент. — Рекомендую, новейшая модификация славного Р-5. Р — значит разведчик, 5 — на 5 человек. Шутка. Обратите внимание на кабину — работа местных мастеров-краснодеревщиков, как говорит наш комэск, «маде ин Архангелгород». Кабина лётчика-наблюдателя увеличена в три раза, что даёт возможность брать полтонны архиважного груза или четырёх пассажиров. Правда, им приходится терпеть некоторые неудобства. Зато плечо друга рядом, колено тоже. Но как сказал какой-то мудрец, в тесноте, да не в обиде. Сидора попрошу на колени. Теснее, теснее. Теперь мы, как грибки в лукошке. Почему сели не парами, ах, предпочитаете визави? Простите, мадемуазель, моё место у пулемёта. Эй, востроглазая, тебе говорят, пересядь, там я буду казаковать. Брезент берите, хлопцы, от дождя он нас будет спасать, ну и если «мессера» налетят, тоже лучше брони не придумаешь. Очень надёжное укрытие, настоятельно рекомендую. Не понравился брезент, а жаль. Степаныч! Товарищ старший лейтенант, я остался непонятым! Крышу не хотят брать пассажиры! Уже хотят? Подсовывайте за спину, потом благодарить будете.

Степаныч обернулся, он сидел впереди, тоже в открытой кабине, сдвинул на лоб толстые очки, растянул рот в улыбке.

— Алёша у нас весельчак. Брезент берите, ребята, холодно будет, не глядите, что 1-е июля. Задубеете как пить дать — четыре часа лёту.

— Пойдём на север, потом на восток, потом на юг. Курс проложен специально для вас — подальше от линии фронта,— продолжал свою скороговорку Жандорак.

— Парашютов не положено? — спросила у него Марийка. — А то мы можем, обучены.

— Прыгайте на здоровье, но не с вещевым мешком вместо парашюта. Полетим, девушка, на бреющем полёте. Если самолёт будет цепляться животиком за верхушки елей, не нервничайте: обычное дело.

— Почему так низко? — спросил Маунумяки, по-хозяйски аккуратно подтыкая край брезента за спиной Яковлева, который был старше его лет на десять.

— Чтоб не быть закуской для акул-«мессеров». Им такая высота не по нутру, им простор подавай, а тут, чуть что, при их скорости — и рылом в землю.

Жандорак тем временем снял чехол с пулемёта, проверил замок, пропустил в паз ленту с патронами, уселся поудобнее лицом к хвосту самолёта.

— Просим пардону, что вынужден спиной к обществу. Готово, товарищ старший лейтенант, всё в порядке! Мешок не забыла, востроглазая? — Алёша подмигнул Марийке.

— Полетели уж, военный.

— От винта! — крикнул вперёд Степаныч.

— Есть от винта! — ответили с земли.

Самолет затрясло, он, медленно, по-утиному переваливаясь, пополз по полю, долго разгонялся и наконец взлетел.

Они и вправду пошли на малой высоте. В ушах свистел ветер, мотор грохотал так, что Марийка, решив сказать что-то Анне, сидевшей за спиной Алексея, лишь толкнула её в бок и показала ему, точнее — его затылку, кончик языка. А тот, словно увидев это, повернулся к Анне.

— Летала раньше?

— Один разок! — прокричала Анна.

— Нравится?

— Ветрено!

— Ветер в лицо, а в сердце песня! Любишь петь?

— Голос тихий!

— Это ничего, это бывает с вашей сестрой в девичестве. Подпевай, подруга!

Алексей, распрямившись, оглядел внимательно небо справа, потом слева и только после этого запел песню, которую Аня раньше слышала, но слов не знала, да и сейчас не все разбирала из-за трескотни мотора.

Алёша обернулся, взмахнул руками, но этого ему показалось мало, и он сдёрнул с головы кожаный шлем, мотнул им, призывая всех поддержать припев:

Аня чуть шевелила губами. Марийка выкрикивала отдельные слова, а парни молчали. Не вышло с песней, и Алёша надолго замолчал, сидел, не оборачиваясь, а потом отгородился от пассажиров вовсе, подняв широкий воротник куртки.

Глаза слезились от секущего ветра, но Аня глядела и глядела на быстро бегущую землю. Леса, леса, изредка светлело озеро, похожее на запотевшее зеркало, вокруг ни сёл, ни дорог. Земля словно вымерла. И всё-таки там, на земле, хорошо — тепло, покойно. Каждая кочка, каждый камень, каждый пенёк, каждый кустик спрячет, убережёт. Там можно, прижавшись всем телом к земле, ползком уйти от наседающего врага, там можно занять, как учили, круговую оборону, и пусть возьмут, пусть сунутся. А здесь полная беспомощность, и ком в груди от страха: а вдруг налетят, вдруг подстерегают вон там, за чёрной бугристой тучей…

По переговорной трубе Степаныч что-то крикнул Алёше, но тот ему не ответил, а как-то ближе придвинулся к пулемёту. Анне показалось, что впереди посветлело, и точно: минут через десять в сплошном сером одеяле стали появляться редкие просветы.

— Студёно! — прокричала Марийка на ухо Анне. — Ноги озябли. Эй, парни, сделайте крышу! Зябко!

Маунумяки зашевелился, вытянул брезент, осторожно подал Марийке, та нырнула под него, завела за свою спину, укрыла Аню. Теперь в кабине стало уютно, тепло, а главное — тише. Все молчали, Аня поёрзала, пытаясь отодвинуться от острых колен Яковлева, сидевшего напротив. Ноги в пьексах быстро согрелись. Она улыбнулась — по легенде пьексы подарены ей старым финном, у которого Аня в Петрозаводске стирала бельё, а на самом деле, по настоятельной просьбе Андропова, эти пьексы искали целую неделю и нашли на каком-то складе у моряков месяц назад. Андропов говорил ей — деталь в одежде, невинный клочок финской газеты, вынутый будто невзначай, вызовут куда больше доверия, чем гладко рассказанная биография. Работать над деталью, изучать детали, внушал Андропов. Какое лицо у того старого финна? Ну, быстро, быстро. Борода, и конечно, седая. Не очень оригинально. А может, у него правый глаз с прищуром? И прищур оттого, что на веке бородавка. На что похожа эта бородавка? На горошину. Штамп. Надо крепко подать, как припечатать, ну, так на что похожа бородавка? На подмороженную прошлогоднюю клюковку, говоришь? А что, зримо. Я увидел эту бородавку. Молодец, опять же и местный колорит соблюден. И подмороженная — это схвачено верно. Она ведь такая дохлая, сморщенная, приметная. Ты стихи не пишешь случайно?..

Аня согрелась и задремала. Левым боком невольно прижалась к спине Алексея, а справа у неё было мягкое тёплое плечо Марийки.

Проснулась оттого, что самолёт пошел вниз, затем рванулся вверх, гул мотора на мгновение замер.

— Напугались, ребятки? — спросил Алёша, заглядывая под брезент. — Это Степаныч заснул. С ним такое бывает.

— Мотор даёт перебои, — сказал вяло Маунумяки.

— Приятно иметь дело со знающим человеком. Ну, а чтоб всем было спокойно, сообщу — пилот переключил другой бензобак.

Самолёт снова зарылся носом, затем тяжело, медленно выровнялся.

— Может, за нами гонится «мессершмитт»? — спросила Аня.

— Спите спокойно, дорогой друг и товарищ, — засмеялся Алёша и прикрыл голову Ани брезентовым пологом.

Она попыталась выглянуть, но почувствовала, что рука Алёши не пускает её, в сердце у неё вдруг всё обмерло от страха — Аня поняла: что-то случилось. Сейчас вверху над ними ударит вражеский пулемёт, и Алексей тут же ответит ему, но тех, наверху, много, и они будут пикировать раз за разом, пока…

Прошла минута, потом полчаса, ноги затекли совсем, руки онемели. Аня склонилась на свой мешок и снова задремала. Проснулась, лишь когда самолёт коснулся земли.

Медленно, еле-еле вылезли они из тесной кабины, спрыгнули на траву. Шуршал мелкий дождь, мешки оставили в самолёте, побрели к приземистому длинному бараку, и тут выяснилось, что сели они в Вологде, а не в глухом селе, где был расквартирован штаб 7-й армии, где их ждали.

Обедали в аэродромной столовой последними. Сидели за одним столом хмурые лётчики Р-5, весело блестевшего под косым дождём в дальнем углу лётного поля, и неразговорчивые, притихшие пассажиры. Когда выпили компот из сухофруктов, Степаныч, которому, как выяснилось при полуденном свете, было всего лет тридцать, негромко сказал:

— Будем ночевать. Погода не пускает, да это и к лучшему — механики в моторе поковыряются, я из-за него-то сел сюда. Расквартируемся в общежитии для лётного состава, вам на четверых будет выделена комната, Алексей уже договорился. О вашей задержке и о перемене маршрута я сейчас дам радиограмму в Беломорск. Вопросы?

— Можно съездить на попутке в город, лётчики тут собираются, приглашали? — спросила Марийка.

— Не велено с чужими.

— Разве эти очаровательные окрестности не напоминают вам, сударыня, луга Швейцарии? Раскройте глазки — это же Ницца, Ривьера, Рица, — зачастил Жандорак и, ловко выбив щелчком большого пальца папиросу из пачки с надписью «Пушка», поймал её ртом.

Марийка восторженно глядела на Алексея.

— А ещё раз можете так? — спросила она, уже позабыв о намечавшейся поездке в Вологду.

— Для вас, востроглазая, всё что угодно, можно даже с неба звезду.

Яковлев и Маунумяки дружно захихикали. Щелчок пальцем снизу вверх, небрежный кивок головой, и новая папироска во рту Алексея. Яковлев полез за своей пачкой, стал вертеть её в руках, примеряться. Анна сидела, опустив ресницы, ей было неловко, хотелось встать, уйти.

— У меня вон там приятель сидит, я возьму у него плащ, — сказал шёпотом Степаныч, подымаясь с места, и Аня встала за ним.

В комнате пахло ваксой, немытым мужским телом, махоркой. У окна — хилый столик со старыми газетами, у стен, обклеенных картинками из журналов, четыре кровати, узкие, железные, застеленные несвежими байковыми одеялами. Аня распахнула окно, присела на кровать, стоявшую у столика, потом легко сбросила с ног жёлтые пьексы, легла, свернувшись калачиком. Её покачивало, в голове монотонно гудел огромный шмель.

Когда Алёша и Марийка вошли в комнату, Аня спала. Алексей увидел болезненно сжатые пухлые губы, длинные подрагивающие ресницы, на которых застыла маленькая слезинка, и почувствовал, как у него что-то опустилось в груди, точно полетел вниз на качелях.

Тихо, не отрывая взгляда от бледного лица Ани, он отступал к двери. За ним вышла и Марийка.

Они присели в полутёмном коридоре, где по серым стенам шептались полусонные мухи. Уголок был тихий, никто не сновал мимо, вдалеке по тусклому стеклу барабанил дождик.

— Ну, хорошо, я понимаю, фамилию нельзя, ну а имя-то? Неужели секрет?

Марийка сидела прямо, поджав под скамейку ноги, вся строгая, серьёзная, куда девались её весёлость, беззаботная улыбка.

— Какой тут секрет, товарищ лейтенант, только зачем всё это вам, не понимаю, — отвечала она, опуская глаза и разглаживая юбку на коленях. Помолчав, добавила: — Зовут меня просто — Мария. Мне уже восемнадцать лет. Не верите? Честное комсомольское, 25 марта исполнилось. Была я маминой, была я папиной, а теперь вот сиротка. Согнала моих родителей с дедовских мест злая война. Слыхали, есть такая деревня Пряжа, недалеко от Петрозаводска? Районный центр, между прочим. Ну, так вот, поехали они из Пряжи через всю страну в эвакуацию. Живут сейчас в Ивановской области, работают, как и раньше, в колхозе, крестьянствуют. Я ведь тоже барышня-крестьянка, читали такую книгу?

— Не страшно идти в тыл к фашистам?

— Ну, вот, пошло-поехало, — вспыхнула Марийка, и голос её стал, как раньше, крепким и звонким. — Ни в какой тыл мы не идём. Ясно? Мы будем работать в штабе. Переводчиками.

— Почему же вам форму не выдали?

— Мы вольнонаёмные, нам не положено.

— Чего ж такое барахлишко ветхое у вас? И парни ваши под каких-то пастухов нарядились?

— Ну, хватит, товарищ дорогой, — рассердилась Мария. — Меняем пластинку. Или вот лучше послушай такую присказку. Едет солдат к фронту, навстречу ему прохожий. Разговорились. Как кобылу кличут? Секрет. Где телегу взял? Военная тайна. А куда путь держишь? На передовую в деревню Ивановка. А что везёшь? Патроны. Так что вот так, сказала — переводчиками, и баста. Вы же красный командир, сами должны понимать, не маленькие! Сколько вам годков, товарищ лейтенант?

— Да называй на ты, чего уж там, на четыре года я всего старше. Перед самой войной кончил Харьковское штурманское авиационное училище и сразу сюда, к вам.

— Слушай, Алексей, — перебила его Марийка, — а может, ты меня понарошке расспрашиваешь, испытываешь? Думаешь, у девки этой ветер в голове, всё выложит. Всем кажется, что я болтушка. Прямо не знаю, что мне делать. Дудки, буду молчать как рыба. Ты-то ведь комсомолец? Ну так чего липнешь с глупыми вопросами? И руки при себе держи. Знаю я вас. Думаешь, вот малолетка клюнет на малиновые лейтенантские кубики, на золотые птички в голубых петлицах. Как же, держи карман шире! У меня, между прочим, парень есть, можно сказать, жених. Не хуже некоторых, хоть он и не носит кубарей. Пока не носит, пока. Так-то, товарищ дорогой…

— Да не липну я, не заводись. Просто всегда считалось, что женщины и дети не должны воевать, войны — удел мужчин. Понимаешь, это плохо, когда девушка стреляет. В этом есть что-то неестественное. Ну, как тебе это понятнее сказать…

— Да уж куда как понятно сказано. Только вы меня за дурочку не держите, товарищ дорогой. Не знаю, как там в потёмках истории, а мы, комсомолки великой страны, все как одна… «Не смеют крылья чёрные над Родиной летать, поля её просторные не смеет враг топтать!» Небось, слыхал такие слова? А ты со своими глупыми мыслями. Что сказал товарищ Сталин в нынешний Первомай, помнишь? Все на защиту Отечества! И чему тебя только в лётной школе учили…

Марийка вскочила, хотела поправить ремень, забыла, что не в гимнастёрке, потом сдёрнула берет, тряхнула копной густых светлых волос. Алёша усмехнулся, достал из планшетки початую плитку шоколада.

— На разных волнах работают наши радиостанции, — пробормотал он. — Ну, да ладно, мир, Маруся. Угощайся лётным пайком.

Марийка постояла, отвернувшись от Алёши, потом подняла руку — то ли причёску поправила, то ли с глаз что-то смахнула.

— Я не люблю сладости, — сказала она дрожащим голосом, который стал прямо-таки детским, девчоночьим, и вдруг засмеялась. — Давай разделим на троих и пойдём будить Аннушку, — добавила без всякой паузы.

— Не станем, — тут же твёрдо ответил Алексей, и Марийка каким-то подспудным женским чутьём поняла, что всё это время он думал об Анне.

— Что ж, девушка она славная, — сказала медленно Мария, — только уж больно тихая. Вам что, тихие больше нравятся?

Алексей молчал, разглядывая грязный носок своего кирзового сапога. Потом прислушался — где-то далеко громыхнуло.

— На войне нет места любви, Мария.

Марийка уткнулась в воротник плюшевого старенького жакетика, нахохлилась, ей вдруг стало холодно и сиротливо.

— Понимаешь, Маша, — начал Алёша и осекся. — Ну, как тебе это сказать, мне просто по-человечески хочется знать, что думают люди, зная, что они рискуют жизнью. Вот что думает человек, когда идёт на смерть? Говорят, перед смертью вся жизнь пролетает за одно мгновение. Будто кинолента, пущенная в проекторе со скоростью молнии. Чушь всё это. Одна мысль — выжить, не умереть, не поддаться, не подставить себя под пулемётную очередь. Мы дважды со Степанычем умирали, дважды смерть вот так рядышком была. А у меня в голове одно — сейчас не он меня, а я его срежу. Ну, срезать не срезал, а отогнал. Второй раз Степаныч пошёл на «мессера» лоб в лоб. Тот отвернул, я дал ему по животу. Что я думал в те минуты? Выжить, любой ценой выжить!

Вот идут в тыл врага разведчики. За каждой кочкой, за каждым деревом враг. Он тебя видит, ты его нет. Он взял тебя на мушку, а ты шагаешь по тропиночке, травинку в зубах держишь, песенку мурлыкаешь, не чуешь, что жить тебе осталось пять секунд. Мы уже забрасывали ваших ребят. Все молчаливые, все в себе. Что думают, что на сердце? Нет, всё-таки, какие мысли приходят перед смертью? К примеру, я раненый, всю ночь меня допрашивают, издеваются, а утром расстрел. Утром меня не станет. Понимаешь, больше никогда не будет, никогда.

— Как это никогда?

Она ещё и ещё раз уже про себя повторила этот вопрос, затем, тряхнув густыми волосами, спадающими на глаза, усмехнулась. Жандорак вытащил пачку «Пушек», глянул искоса на Марийку, щёлкнул пальцем, поймал губами папиросу. Маша взвизгнула, за ней засмеялся Алёша. Они смеялись всё громче и громче, как это бывает при беспричинном смехе, смеялись, взглядывая друг на друга. Хохотали, не слыша, как сзади в темноте хлопнула дверь, не видя, как к ним медленно, неуверенной походкой подходит Анна.

— Как у вас весело, — промолвила она с тайной завистью. — А там окна заклеены крест-накрест, нижние бумажки отлепились и шуршат под ветром, трепыхаются, словно бабочки.

Постояв немного, Аня пошла по коридору, ища взглядом выход.

После ужина тут же в столовой крутили кино. Народу набилось много: лётчики, техники, девушки из столовой. Показывали «Таинственный остров». Буря уносила над вздыбившимся океаном воздушный шар с беглецами. Ещё немного, и шар опустится в волны, из корзины выбрасывается всё, шар поднимается вверх, летит дальше, дальше и, наконец, опускается на сказочный остров…

Алексей сидел между девушками и скороговоркой рассказывал, что произойдёт дальше. С нетерпением он ждал места, где страстный курильщик моряк Пенкрофт, которому поднесли зажжённую трубку, набитую настоящим табаком, выдыхает вместе с клубом дыма только одно слово:

— Та-ба-к!

В общежитие лётчиков возвращались гурьбой, а потом как-то так вышло, что Яковлев завёл спор со Степанычем, назвав действия «Наутилуса» пиратскими, сходными с действиями гитлеровских подводных лодок. Марийка горячо вступилась за капитана Немо, отстаивая права могучего одиночки.

Алексей и Анна незаметно отстали. Небо прояснилось, но в светлой дали белой ночи мерцала всего лишь одна звезда.

— Я часто думаю, — сказала Анна, — а может быть, где-то там, на далёкой-предалёкой планете есть в точности такая же, как у нас тут, жизнь. Вот идут по лётному полю ночью наши двойники, посмотрели они фильм и думают о том, что где-то есть похожая планета, и там тоже живут Анна и Алёша. Смешно? Ну, пусть не Аня и Алёша, пусть другие у них имена. Я люблю книжки про фантастику. В техникуме читала ночами Герберта Уэллса, Жюля Верна.

— А я самую первую книжку прочитал во втором классе. В первый я не ходил, всего день побыл, и меня сразу перевели во второй. Родители меня рано научили читать, писать. Ну, так вот, обычная сельская школа, а в школе библиотека. Сколько там стояло книг! У нас в доме отец собрал два шкафа, но там… Выбирай любую, сказали мне. У автора была странная фамилия — Рони-Старший, а книга называлась «Борьба за огонь». Не читали? Это о далёких временах, о пещерных людях, сильных, смелых, выносливых. Есть там и про любовь. Странно, что у них могла быть любовь. Ходили в шкурах, а уже любили…

Аня молчала, изредка взмахивала рукой, отгоняя комаров от лица. Тишина вокруг, повсюду ни огонька, ни белого светящегося оконца. Слева в земляных капонирах темнели силуэты самолетов, справа вырисовывался барак, где жили лётчики.

— Вы сейчас совсем иной, Алексей.

Жандорак улыбнулся, поняв, что Анна имела в виду.

— Моя мама тоже удивлялась тому, что я могу быть совершенно разным в течение одного часа. Я люблю веселить людей, могу быть свойским хлопцем, весельчаком, даже шутом, что вам, как я понял, не понравилось, и могу быть злым, вредным, придирчивым, капризным. Вот зачем вы всё время машете под носом ручкой? Они что, стали бояться вас? Или вы и вправду отгоните этих комаров? Надо не замечать мелкие неприятности жизни, идти вперёд. Нужно воспитывать твёрдость характера, независимость, если хотите.

— Какой же вы на самом деле?

— Сам не знаю. А тут ещё война путаницы добавила. Она нас перековывает. Бросает в горнило, а потом на наковальню.

— Я тоже не хочу быть похожей на всех. Война, как мне кажется, заставляет человека быть лучше, добрее, она как бы счистила с людей налёт ржавчины. В войну погибают лучшие. Погибают честные, умные, добрые. После войны нация должна быть беднее, у неё не будет самых преданных, самых искренних. Это я никогда никому не говорила. Сейчас ночь, хоть и белая, но всё же не видно ваших насмешливых глаз.

У крыльца они постояли, помолчали. Высоко, монотонно подвывая «иду, иду, иду», прошли самолеты.

— Немцы на бомбёжку полетели, — глухо сказал Алёша.

— Анна, через пять минут отбой, — послышался голос Марийки из форточки.

— Пожелаем друг другу лётной погоды, — шепнула Анна, протягивая Алёше руку.

— Какая у вас крепкая и сухая рука! Не люблю, когда подают мокренькую манерную ладошечку. Есть, есть такие барышни, не спорьте, я знаю.

— Много вы всего знаете, Алёша.

— Да вы не так меня поняли, Аня. И вы туда же, как Мария, в сердцееды меня зачислили.

— Спокойной ночи, и зовите меня, пожалуйста, Анной. Не люблю сюсюканья. Не люблю я и громких слов, боюсь я их.

Они ещё постояли. Анна неторопливо, но настойчиво высвободила свою руку и пошла к двери.

— Постойте секундочку. Что вам снилось сегодня днём, там, в вашей комнате?

Анна постояла на крыльце, дёрнула за ручку раз, другой, подумала, резко рванула дверь и скрылась в светлом проёме.