На пути к рассвету

2

Большая белая луна изредка проглядывала сквозь толстые, мохнатые тучи, и тогда казалось, что лужи кипят от дождя.

Андропов, накрывшись армейской плащ-палаткой, шёл, выбирая сухие места, и всё же его большие сапоги то и дело громко шлёпали по мокрой дороге.

— Стой, кто идёт?

Патруль вырос так неожиданно, что Андропов вздрогнул.

— Предъявите документы.

Андропов откинул плащ-палатку, полез в карман гимнастерки. Узкий луч фонарика скользнул по его лицу, по рукам, опустился ниже — нет ли оружия — и наткнулся на жёлтую лакированную деку гитары.

— Кому война, а кому мать родна, — вздохнул с осуждением пожилой красноармеец.

— Накинув плащ, с гитарой под полою, — прогудел прокуренный, но интеллигентный голос старшего, который протянул руку за документами. Внимательно прочитав удостоверение и вложенный в него пропуск, он тронул козырёк фуражки:

— Извините, товарищ первый секретарь. Мы решили, что какой-то беспутный гуляка возвращается с дружеской пирушки.

— Хорошо бы возвращаться, а я ещё только иду.

У входа на остров Ковжино его окликнул часовой — курсант спецшколы, и опять пришлось показывать пропуск.

В маленьких домиках, которые все называли «вагончиками», жили те, кому скоро предстояло идти в тыл врага. Днём и вечером здесь стояла какая-то особая напряжённая тишина. За окнами, плотно завешенными чёрной бумагой и байковыми одеялами, шла своя размеренная жизнь. Одни изучали карту-километровку и потом по памяти пытались нарисовать нужный квадрат с реками, с дорогами, с лесами; другие, выразительно жестикулируя, рассказывали «финскому старосте» свою новую биографию, которая на языке подпольщиков называлась легендой; третьи вживались в странную одежду с чужого плеча — что-то подшивали, укорачивали; а четвёртые — тщательно, не торопясь, укладывали свой груз в вещевой мешок, получивший почему-то кличку «сидор». Последним было легче — наконец-то в дорогу. Сколько можно ждать — то приказа, то лётной погоды, то ещё чего-то.

Марийка уже в который раз перекладывала свой мешок. На самое дно кружком уложила банки с тушёнкой, рыбные консервы без этикеток, на них концентраты, маленькие плитки финского шоколада, затем положила старую кофточку, сверху сухари и сахар, завёрнутый в чистую бязевую тряпицу, — колотый, кусковой. В старую газету завернула штопаные носки, в прорезиненный серый мешочек из-под индивидуального медицинского пакета уложила свежеиспечённый финский паспорт — теперь она Мария Владимировна Куликова, тоненькую пачечку финских денег, пропуск на право нахождения в Петрозаводске, или, как назвали его оккупанты, «Äänislinna»[1], откуда они с Аней, по легенде, больные и обездоленные, натерпевшись горя на оборонных работах и на поденщине, пробираются в Рыбреку к родителям Лисициной.

Перекладывала потому, что жёг ей ладони, не давал спокойной жизни маленький чёрный браунинг. По вечерам она грела его в руках под подушкой, прижималась щекой, когда оставалась одна, к тёплой шероховатой рукояти, ласково щёлкала флажочком предохранителя, переводя с «sŭr» (безопасно) на «feu» (огонь). Ей очень хотелось поносить его в скрипучей, жёлтой, пахнущей новой кожей кобуре, разумеется, пока они в Беломорске, поносить на виду у всех, вбежать в комнату к инструкторам, чинно пройти по коридору спецшколы — пусть бы глянул на неё Вася Савоев, земляк из Пряжи, с которым она училась в одном классе, хотя тот был на год старше, и о котором Марийка всё чаще и чаще думала.

В дверь «вагончика» постучали. Даша Дудкова тихонько спросила:

— Кто там?

— Хозяюшка, дайте прохожему напиться, — сказал из темноты знакомый весёлый голос.

— Погодите минуточку, прохожий, сейчас принесу, — отозвалась тут же Анна.

Андропов старательно вытер ноги, сбросил плащ-палатку, протянул Анне гитару, вынул из кармана галифе пачку печенья, две баночки крабов с короткой и непонятной этикеткой «Снатка».

— Вот жена выделила из домашних запасов. Отпуская, мне вослед стихи прочитала: «Провожать провожай, да меня не забывай». Это шутка, а вот всерьёз — Лебедеву пришлось в госпиталь отвезти. Сказали, что дело серьёзное, так что Нина, к сожалению, не сможет вас проводить — с вами пойдёт одна Даша. Но проводы у нас дело обычное, печально другое — Нину придётся заменять, оставлять в резерве.

Куда готовили Нину, куда направится скоро Даша, куда идут Анна и Мария — знал только он один, девушки об этом не спрашивали и никогда не заговаривали друг с другом. Не положено.

— Всё собрано, всё готово? — спросил Андропов, внимательно оглядывая их одежду, в которой они уйдут на задание.

— Всё, как вы учили, — ответила Анна, — ничего лишнего ни в одежде, ни среди вещей. Этикетки с консервов и концентратов сняли, прорезиненные пакеты проверены — воду не пропускают, так что через любую грозную реку можем плыть спокойно.

— Консервы съедим первыми, — вставила Марийка, — чтоб подальше от греха, там ведь номера выбиты. Одежду разную завернули в финскую газетку «Vapaa Karjala»…

— Понял. Науку усвоили. Ну, а как у нас нынче с чаем? — обратился он к Даше, которая, подбросив дровишек в низенькую плиту, подогревала пузатый чайник.

…Алюминиевую кружку с кипятком долго в руке не удержишь, только прихлебнул — и мигом на стол. Девушки предупредили Андропова, однако всё же его длинные пальцы застряли в тесной дужке, и он плеснул себе горячим чаем на руку, на колено и в сапог.

Марийка и Даша прыснули в кулак, Аня проворно подала куцее вафельное полотенчико. Подруги уже хохотали вовсю, Андропов, вскочив, махал рукой, а потом и сам зашёлся в заразительном смехе.

После этого всё как-то враз переменилось в тесном домике, исчезла серьёзность и натянутость. Теперь тут сидели старые добрые друзья-сверстники, хотя младшей, Маше, было восемнадцать, а Юрию Владимировичу на десять лет больше.

— Ну, кто сыграет, что споём? — спросил Андропов, бережно поглаживая видавшую виды гитару, в грифе которой алел широкий шёлковый бант.

— Аня умеет, возьми гитару, девушка, — сказала Даша, подмигнув Марийке. — Давай, давай, друзей стесняться не положено.

Аня вобрала голову в плечи и опустила глаза. За чугунной решёткой дверцы плиты приплясывал огонёк, светлые пятнышки трепетали на её худеньких ногах, и она прикрыла их чёрной длинной юбкой.

— Не заставляйте, не выйдет у меня.

— Ну, ладно, скромница, отдыхай. Давайте, Юрий Владимирович, берите инструмент, как бывалоче, а я вам подпою, — улыбнулась Даша, обмахиваясь платочком.

— Ну что ж, давай, как бывалоче, Дарья Харитоновна. Сегодня Анну и Марию провожаем, потом тебя с Ниной.

Андропов умело взял несколько начальных аккордов и запел чистым бархатистым голосом:

Даша подхватила сразу, за ней Марийка, лишь Анна сидела, по-прежнему не поднимая глаз.

Потом спели «Землянку», «Синий платочек». Когда запели «Катюшу», Анна встрепенулась, тряхнула короткими косичками, отогнала какую-то свою думу и запела со всеми тихим, нежным голосом.

— Ах, как славно на душе! — воскликнула Марийка.

— А не страшно? — тихо спросил Андропов.

— Это я-то их забоялась? Они пришли на мою землю, а я забоялась? Пусть они меня боятся!

— Можно вас попросить, Юрий Владимирович? — спросила Анна.— Я о другом. Была я в нашем театре всего один разок. Привозили нас в Беломорск из Сегежи ещё в декабре, и смотрели мы «Роз-Мари». Мне так понравилась там песенка Джима, там такие слова есть: «Цветок душистых прерий»…

— Это ж Николай Рубан поёт, — вставила Даша.

Андропов, смеясь, вскочил с табуретки, картинно выставил вперёд ногу, ударил по струнам и запел.

Аплодировали дружно, азартно, так, что горели ладошки.

— А помните, как вы эту песню пели в общежитии в Сегеже? — схватила его за руки Марийка. — Хватит, отдохните, а то вон уже пот выступил, душно у нас тут от печки. Ну, вспомнили? Приходили вы тогда компанией: Коля Королёв, Сеня Зуев и девушка такая беленькая, Сеня глаз с неё не сводил, появилась она потом у нас в спецшколе. Я сначала не поверила, что вы — первый секретарь ЦК комсомола. Думала, разыгрывают нас парни, уж очень вы по-свойски как-то общались. Лицо серьёзное, правда, было вначале, а песню пели бойко, а потом опять лицо сделалось усталым. Нас тогда целый кагал собрался, со всех комнат, вы ушли, а мы ещё песни водили да прошлое вспоминали. Понравилось, как вы про свой Рыбинск рассказывали. Хорошо помню, как кто-то спросил, как быть с любовью на войне. Вы тогда сказали, Юрий Владимирович, если любовь, дескать, настоящая, большая, как лесной пожар, то никакая война её не погасит. Ещё вы говорили про бои под Москвой, про того комиссара, который крикнул: «Велика Россия, а отступать некуда!» Вот бы мне такие слова придумать…

— Клочков его фамилия, — сказала еле слышно Анна.

— И впрямь — хватит отступать, сколь можно! — выкрикнула Даша.

— Ну, вот вы как разгорячились, — усмехнулся Андропов, а затем, застегнув зачем-то верхнюю пуговицу воротничка гимнастёрки, оглядел всех пристальным взглядом.

— Верно, сколько можно? Небывалая война заполыхала с севера до юга. Такая война, что от неё солнце стало чёрным, а реки красными. Но время делает своё дело — немца можно очен-но хорошо бить, ребята! Под Москвой ему скулу своротили? Своротили! И ещё своротим. Скоро, дорогие товарищи, совсем скоро забуксует машина Гитлера. Глянем вглубь истории — поработители всегда терпели крах, рано или поздно, — будь то Римская или какая-нибудь Османская империя. Но нам не надо поздно! Мы хотим рано. Страшнее смерти — позор и неволя. Наш народ за свою историю не раз изгонял с родной земли завоевателей: половцев и хазар, татарские орды и полчища тевтонских рыцарей. Гнали мы в шею и французов, и шведов. Против свейского войска здесь, на Севере, наши предки — русские, карелы, вепсы — одной стеной стояли. И победили!

Великий Октябрь дал нашему народу крепкий молот, чтобы мы ковали своё счастье, и стальной серп, чтобы пожинать плоды его. И вот в наш чистый, молодой, цветущий сад вломились нахальные белобрысые боровы арийской породы. Голодные и жадные, бесчувственные и чванливые.

Но разбойничать всегда сподручнее с соседями, тогда как бы не так страшно, не вся вина падает на тебя. На дутую приманку Гитлера клюнули недоумковатые союзники на севере и на юге, прожорливые подпевалы, мелкие воришки, у которых руки чесались, чтобы урвать кусок нашего пирога. Связав себя с Гитлером круговой порукой кровавого злодеяния, они заслуживают такой же кары, такой же участи, как и германские орды новоиспечённого Аттилы.

Многое мне понятно, не ясно лишь одно: как можно было за столь малый исторический промежуток времени, за какие-то семь лет так оболванить народ? Даже рабочие пошли с нацистами. Печальный, позорный факт для Германии. Но не мы первыми вступили на тропу войны, не мы первыми обнажили меч. А кто пришёл к нам с мечом, тот от меча и погибнет. История совсем скоро сбросит фашистов всех мастей в свою помойную яму. И теми, кто сделает это славное дело для грядущих поколений всего здравомыслящего человечества, будут наши советские люди, наша Красная Армия, будете вы — подпольщики.

Все молчали, и в тишине слышно было, как в заливе плескались волны.

— Это есть наш последний и решительный бой, — необычно громко, неожиданно для самой себя, сказала Анна.

— Решительный, но не последний, — задумчиво добавил Андропов, и его рука пробежала по струнам. Один аккорд, другой. Сначала это был «Интернационал», потом «Вставай, страна огромная»… Но никто не пел, все сидели и слушали, притихшие, серьёзные. Даша осторожно открыла дверцу плиты, угли уже покрылись темно-оранжевым пухом и едва мерцали.

— Как бы я хотел пойти с вами, — еле слышно сказал Андропов, и гитара его заиграла снова ту, любимую:

— Ну что ж, пора и честь знать, уже час ночи. Отдыхайте, что ли…

— Да мы не станем ложиться, Юрий Владимирович, скоро потопаем на вокзал.

— Понимаю, потому и сижу с вами. Но всё же давайте прощаться. С Дашей мы увидимся. Дай руку, Мария Владимировна, да сожми крепко, вот так. А ты, Анна Михайловна, проводи меня до часового, а то ещё не выпустит.

Они вышли из «вагончика» в серую влажную ночь, пошли молча, песок поскрипывал под ногами.

— Даша вас доведёт до моста. Там отошли её назад. На вокзале вас будут ждать Иван Яковлев и Паули Маунумяки, ей их не надо видеть. Закон конспирации, сама понимаешь. Вернётесь в расположение 7-й армии после ходки, сразу пусть Сычов радирует, что вы живы-здоровы. Я ведь всё время о вас буду думать. Всё время, поняла? Следи за Марийкой, она девушка бойкая. Никаких контактов в пути. К вам будет любопытство на аэродроме, возможно, даже со стороны армейских разведчиков, мы уже об этом говорили с тобой, помнишь? Прикидывайтесь простушками, отходите с улыбочкой в сторонку, на шутку разговор сверните, а коли потребуется, пригрозите именем члена Военного Совета фронта Куприянова. Ну что, прощаемся, Аня? Дай я тебя поцелую на счастье. Жду тебя.

— Ждите, товарищ Могикан.