На пути к рассвету

15

Поезд в Беломорск пришёл с большим опозданием — за Онегой «юнкерсы» бомбили шедший впереди воинский эшелон, но их быстро отогнали зенитками на платформе и счетверёнными «максимами». Всё же несколько бомб пикировщики успели положить прицельно, серьёзно повредив паровоз и разворотив в двух местах железнодорожное полотно.

Управиться можно было бы часа за два, да помехой всему стал подбитый паровоз. Дорогу починили быстро, желающих нашлось хоть отбавляй. Марийка толкалась долго, ждала момента, ухватила лопату, когда разгорячённый весёлый танкист полез за кисетом, чтобы угостить зенитчика с перебинтованной головой, но лопату у неё тотчас отняли силой и велели идти кашеварить к большому костру, где уже с закопченными вёдрами возились женщины в такой же, как и она, полувоенной форме.

У Марийки всё было рассчитано: утром прибежит на квартиру, благо дом, где она квартировала, стоял недалеко от станции, быстренько вымоет голову, подошьёт свежий подворотничок — и на работу. Но всё поломалось — на дворе уже загустевали сумерки, когда Марийка вышла из вагона, еле отбившись от назойливого морячка, который всю дорогу занудно предлагал поднести к самому дому её не очень-то тяжёлый продавленный чемодан, взятый полмесяца назад напрокат у Нины Лебедевой.

Тётя Зина, хозяйка, всплеснула мокрыми руками — как раз чистила картошку к ужину, — полезла через разбросанные у плиты сырые поленья целоваться.

Марийка вынула ей большую стеклянную банку яблочного повидла, сама варила в Решме, большой клубок серых домашних ниток — подарок от мамы. Тётя Зина нитки решительно отложила в сторону, дескать, сама себе что-то свяжешь, душегрейка к зиме во как пригодилась бы, в ответ Марийка показала ей ещё один пушистый клубок, вынула пару толстых шерстяных носков. Порешили так — Марийка свяжет себе жилетку, а что останется, возьмёт тётя Зина.

За суетой не заметили, как на кухню вошла чернобровая девушка, коротко стриженная, в стираной гимнастёрке, подпоясанная новеньким брезентовым поясом.

— Вы Марийка, я вас узнала, — сказала она звонким голосом, отделяя слова друг от друга.

— Это новая жиличка, — быстро и как бы виновато произнесла тётя Зина. — Нина привела, и деньги мне уже уплатили, в бухгалтерию вашу вчера ходила. Вместо Ани будет, я так поняла. Ани-то всё нет и нет. Может, назад в Сегежу поехала, две недельки-то всего пожила, а привыкла я к ней…

— Кто распорядился? — поджав губы, спросила Мария, сверля глазами новенькую.

— Сам товарищ Могикан. В тесноте да не в обиде, сказал. И ещё добавил — вам подруга нужна.

— Вот как? Ну, добро, поживём-покрутимся. Давай лапу, будем знакомы. Тебя-то как звать-величать?

— Галя меня зовут, а фамилию, сказал Могикан, без надобности не надо лишний раз произносить.

Марийка снова кольнула глазами новенькую, вдохнула резко в себя воздух, хотела завестись, да вдруг зашлась смехом, который ни тётя Зина, ни Галя не поняли.

— И я такой была, — сказала она, отсмеявшись. — Полгода назад всего. Ты пионервожатой до этого работала, что ли?

— Точно, а как вы узнали?

— О, это сложная наука. Тебе уже говорили о деталях? О деталях в нашем деле? — подчеркнула заговорщицки Марийка.

— Говорили, — гордо произнесла Галя.

— Ну, вот и славно. Так намекнуть о деталях? Ты голову держишь так, будто у тебя на шее красный галстук, и слова ты произносишь радостно и чётко.

— Разве высоко поднятая голова недостаток?

Марийка сдёрнула берет, мотнула свалявшимися волосами и, ничего не ответив, прошла в комнату. Остановилась в проходе, положила вещмешок под свою кровать, погладила на Галиной койке подушку, вспомнив, как здесь молча первые дни лежала, поджав под себя ноги, Аня. Марийка причесалась, вышла на кухню, наотрез отказалась от чая, взяла пустой чемодан, сунув туда банку самодельного повидла, и пошла к Нине Лебедевой. У неё и осталась ночевать — не хотелось уходить от печурки, от жёлтых бликов, пробегающих по стенам, от душевного разговора.

Нина рассказала обо всём: и о делах в ЦК комсомола, и о новых кинофильмах, и о том, что пишут газеты о битве в Сталинграде, и как недавно в Беломорске работники НКВД раскрыли шпиона, и о том, какую сногсшибательную причёску сделала себе Галя Ростовская. Рассказывала о многом, а о Васе всё не заговаривала, пока Марийка сама не спросила:

— Василёк не вернулся?

— Нет, группа пока не объявилась.

Нина подбросила дровишек, в печурке на минуту потемнело, затем языки пламени поползли сквозь поленца, дрова полыхнули, и комната осветилась золотистым светом.

— А про мой орден ничего не слышно? — хрипло спросила Марийка.

— Ну, ещё рано, Машенька. Пока бумаги дойдут куда надо, пока рассмотрят, пока подпишут.

— Как думаешь, какую работу мне даст Юрий Владимирович?

— Тут и думать нечего — будешь в аппарате, будешь инструктором, Галю начнёшь готовить.

— Аню она мне не заменит. Я твёрдо решила проситься на новое задание. Если его Могикан не даст, подам заявление в военкомат.

— Ох, и задаст он тебе трёпку, Маша. Есть, скажет, комсомольская дисциплина — и точка. Мне, знаешь, как попало, я-то сколько уже сижу без движения. Он мне говорит: «Понадобишься — позовём».

— Могикан на Олонец меня метил, да что-то не сладилось. И верно, какой из меня секретарь райкома тогда был, весной. Теперь поумнела, хочу сама попроситься в подполье…

— Давай спать, Машутка, утро вечера мудренее.

Утром северик задул с ещё большей силой, чем вечером, рябил мелкой чешуёй холодные серые лужи, срывал с военных фуражки, залетал под фуфайку, свистел в ушах, завывал под мостом, над Выгом.

Простучав каблуками сапог по крыльцу, Нина и Марийка вбежали в коридор, бросились к печке, которую уже растопила тётя Даша, прислонили покрасневшие ладошки к только-только нагревшейся стене.

Тут их и увидел Андропов, тоже торопливо вбежавший в коридор. Быстро потерев озябшие руки, протянул обе Марийке:

— Ну, здравствуй, Мария Владимировна. С приездом на родную карельскую землю. С виду чуть-чуть поправилась, щёчки порозовели, а глаза всё так же неотразимы. Ты что же, стрекоза, раньше срока прибыла? По моим подсчётам, у тебя ещё отпуск, постой, сколько же, двенадцать дней. Целых две недели.

— Соскучилась. Хочу живого дела, Юрий Владимирович.

— Ну, это сколько угодно, — усмехнулся Андропов, тоже приставив ладони к печке. — Сколько вам пудов, сударыня, десять? Может, отпустить целых сто? Поднять бы только, не надорваться, — сказал он вдруг горько, и уголки губ его ещё ниже опустились, а тёмные круги под глазами обозначились выпукло и болезненно.

В большой и светлой комнате инструкторов сидели только Мария Ульянова да Фёдор Кузнецов. Они обрадовались Марийке, ей даже показалось, что обрадовались куда больше, чем тогда, когда она вернулась из Шелтозерья; позже Ульянова ей шепнула, что её донесением очень довольны там, в ЦК партии.

Подходили другие инструкторы, и каждый здоровался за руку, говорил, как хорошо выглядит Марийка. Улучив момент, когда у Андропова никого не было, Марийка постучала в дверь.

— Заходи. Ты же знаешь, я не люблю, когда стучат. Ко мне всегда можно. «Дверь отперта. Переступи порог. Мой дом раскрыт навстречу всех дорог», как сказал один поэт.

— Лермонтов, только не вспомню, откуда, — сказала бойко Марийка.

Андропов прищурился и долгим взглядом оглядел Марийку. Выглаженная гимнастёрка с рубчиками от утюга над кармашками, подворотничок белее снега выступал ровно настолько, насколько надо, не больше миллиметра, ремень затянут на последнюю дырочку, пуговицы начищены, короткие волосы, причёсанные мокрой расчёской, лежали волнами, удлинённые глаза глядели насмешливо.

— Нет, это другой русский стихотворец, Волошин. Он мало известен, хотя жил в наше время. Блистал в Париже, в Петербурге, но вдруг ушёл от шумного света, поселился на берегу моря в Крыму, надел, как древний грек, белый хитон, взял пастуший посох и стал слушать шум прибоя. Раздал всё, что накопил, устроил в своём доме коммуну, пристанище поэтов. Люди смеялись над ним, а он ел простой овечий сыр и писал стихи.

Андропов, читая, встал, поднял правую руку, и так вышло, что указал он ею на единственную небольшую полочку с книгами. Марийка за одну секунду прочитала на корешках: Ленин, Дзержинский, Калинин, Макаренко, Блок, учебник финского языка.

— Вы, говорят, тоже слагаете стихи? — тихо спросила Марийка.

Андропов засмеялся, вышел из-за стола, поставил поближе к окну стул, указал на него Марийке.

— Слагаю для внутреннего пользования, для дома, для семьи. Печататься, по секрету тебе скажу, не собираюсь, а вот как-нибудь под гитару спою. Устроим вечеринку на Октябрьские праздники, мы уж тут решили всем нашим коллективом собраться, самовар поставим, пирогов девушки напекут, тогда ты мне и напомнишь. Договорились?

Теперь о наших буднях. С Галей, я полагаю, ты познакомилась, будешь её опекать, поучишь конспирации. На той неделе поедете на аэродром, попрыгаете с парашютом, в программе у вас стрелковая подготовка, топография. В общем, курс такой, какой был у Ани.

— Вот и пусть с ней Лебедева занимается, — вспылила Маринка. — Я вам сказала — хочу боевую работу. Юрий Владимирович, ну поймите вы меня, голубчик, я хочу риска, опасности. Не могу я киснуть здесь. Говорила вам, тяжкий груз у меня на сердце, давит он всю дорогу, к земле пригнул. Отомстить хочу за Аню. Не дадите горячее дело — в военкомат побегу.

В кабинете наступило долгое тягостное молчание. Андропов снова встал, сделал два шага вперёд, повернулся, потёр правой рукой щеку, будто та у него замёрзла, пригладил ёжик волос с серебряными блёстками.

— Груз, говоришь, на сердце? А у меня как же тогда? У меня что там, в серёдке, пустота, а может, заводная пружина? Пойми, ты уже была на волосок от смерти, тебя поберечь надо. Анну потеряли. Да знаешь ты, что это не первая смерть здесь, у нас и, видимо, не последняя? И это всё по моей воле, по моему приказу вы идёте. Может, я этот груз до конца своих дней чувствовать буду. Такое тебе не приходило в голову? Каждое утро я захожу к Пашкевичу на радиостанцию. Сегозерье молчит, замолк Олонец. Что с ними? Провал, попались, живы? Или, может, их вот в эту чёрную минуту к стенке ставят, девичью лебединую шею лампой жгут, как жгли Зою?

Марийка широко раскрытыми глазами глядела на Андропова.

— Таким я вас никогда не видела, — вырвалось у неё.

— Мне говорят — надо комсомольский партизанский отряд создавать. Будто я против, будто не я с этим носился ещё в декабре прошлого года. Но и подполье сегодня нам необходимо! Надо, чтобы наши люди в оккупации не были сиротами, надо, чтобы чувствовали — родная советская власть рядом, не растоптали её захватчики, живая она.

Он походил по комнате, сел рядом с Марийкой, глянул в её чёрные расширенные зрачки.

— Учиться пошлём в Москву. Поедешь в столицу, голубиная душа?

— Хочу на фронт.

— Замуж выдадим. Скажем, за… Васю Савоева.

Марийка зарделась, опустила глаза.

— Откуда вы знаете про Васю?

— Я знаю и то, Марийка, — вздохнул Андропов, — что Вася твой на задании, что все сроки прошли…

— Он вернётся, он сильный. Не может такого быть, чтобы его убили.

— Приходил снова лётчик. Я не смог сказать ему, я соврал, сказал, что вы с Аней в новой командировке. Ты не видела его?

Маша рассказала, как ходила на аэродром, как её переманивал майор в военторговский киоск. Незаметно как-то разговор перекинулся на поездку в Решму. Андропов дотошно расспрашивал о настроении тамошних колхозников, об урожае, о болезни отца.

— Скучно у них, — заключила Марийка. — Не затемняются по вечерам. Странно.

Зазвонил армейский телефон в зелёной коробке — Андропова вызывали в политотдел фронта.

Надевая шинель, он быстро заговорил:

— Я подумаю. Всё взвешу, а пока будь старшей сестрой для Гали, прошу тебя. Ей сейчас очень непросто: в душе сумятица, натура она романтичная, а тут всё не так, как представлялось, уже, видимо, начинает в чём-то разочаровываться. Приголубь, отвлеки, поучи финскому разговорному языку, основа у неё есть, девочка она старательная.

Две недели Марийка и Нина Лебедева занимались с Галей. Намечен был день выезда на дальний полевой аэродром для прыжков, но с утра за Марийкой пришла посыльная — срочно к Андропову.

У Андропова был какой-то командир-пограничник, и Маша села за столик Лебедевой, та выделила ей одну тумбочку, одну половину, достала папку с бумагами по школе ФЗО, где ей поручено было провести отчётно-выборное комсомольское собрание. Листала бумаги, но в голову ничего не шло, десять минут ожидания показались ей целым часом. Марийка открывала и закрывала папку, вскакивала, заходила в комнатку к Гале Ростовской, пыталась с ней о чём-то разговаривать, а мысли все были там, за дверью кабинета.

Когда она зашла, Андропов, склонившись низко над столом, что-то писал в записной книжке. На нём был знакомый пиджачишко и белый поношенный свитерок, таким он не нравился Марии, и однажды она ему об этом прямо сказала.

— Военным я быть не собираюсь, — ответил Андропов, — и чтоб не забыть светские манеры, надо время от времени носить манишку и галстук.

Марийка, вся сжатая, как пружина, присела у стола, погладила пальчиком выцветшее зелёное сукно с крохотными чернильными пятнами.

— Ты Бультякову знаешь? — спросил Андропов, не отрываясь от записной книжки.

— Востроносая такая, с косичками?

— Угу.

— Виделись пару раз.

Андропов спрятал книжечку в боковой карман пиджака, внимательно посмотрел на Марию.

— Бультякова пошла с заданием как секретарь подпольного райкома комсомола. Всё началось хорошо, сама понимаешь, она была не одна, и вдруг связь оборвалась. 12 сентября получили мы последнее донесение по радио — и всё, точка. Куприянов и Власов за то, чтобы послать к ним связных. От ЦК партии пойдёт человек, и от нас надо.

— Я согласна.

— Ты даже не спрашиваешь, где это?

— Понимаю, что секрет. А товарищей надо выручать.

— Ну что ж, другого ответа, товарищ Мелентьева, признаюсь, я и не ожидал.