На пути к рассвету

16

Как быстро летит время! Казалось, совсем недавно Маша Бультякова впервые ступила на крыльцо этого небольшого деревянного домика. В левой руке она держала чемоданчик, в правой — помятую телеграмму: «Вельск, Архангельской, горком комсомола. Вызываются Беломорск в распоряжение ЦК ЛКСМ на армейскую работу комсомолки Бультякова, Середина, Леонова. Секретарь ЦК ЛКСМ К-ФССР Андропов».

Рядом с Машей стояли Мотя Середина и Витя Арсентьев, шестнадцатилетний парнишка, увязавшийся с ними на свой страх и риск, а вот верной подруги Клавы Леоновой не было — не дождавшись вызова, она всеми правдами и неправдами добилась отправки на фронт.

Они вошли в коридор, постучали в дверь, обитую чёрным дерматином. Навстречу им шагнула бледная высокая девушка, взяла протянутую Машей телеграмму и, понимающе кивнув, заглянула в соседнюю комнату.

— Юрий Владимыч, трое архангелогородцев прибыло по вашей телеграмме. Выписывать направление в общежитие или сначала к вам?

Андропов вынырнул из низких дверей, поздоровался, крепко пожав каждому руку, и, подхватив самый тяжёлый чемодан, повёл всех к себе.

— Галочка, Лена, вы там чай ещё не весь выпили? Тащите, что есть — ребята с дороги! — крикнул он через плечо и, когда гости уселись на продавленный диван, стоявший напротив стола, быстро оглядел каждого. — Ну, рассказывайте, как добрались, как жилось? Кто первый? Бультякова вы будете? Совпадает по описанию — худенькая, похожа на пастушка.

— Кто вам обо мне говорил? — засмущалась Маша.

— Ваня Павлов весьма лестно характеризовал — активная, боевая. Он приезжал к вам в Ругозеро на обмен комсомольских билетов весной 41-го.

— Верно, я ему помогала.

— И хорошо помогала, раньше срока провели важную кампанию в районе. Помимо этого я вашу сестру, Анастасию Васильевну Коллиеву, знаю хорошо и как первого секретаря Ругозерского райкома партии, и как депутата Верховного Совета Карелии, заседать вместе приходилось — очень симпатичный и толковый человек. Вот и всё, пожалуй, ну, и кое-что из вашего письма почерпнул, очень оно мне понравилось.

Андропов выдвинул ящик стола, достал папку с завязками, вынул почтовый конверт.

— Почитаем, вы не против, Маша? «Когда началась война, мне не было 18-ти лет, но я, как все, хотела идти защищать Родину. Окончила десять классов. Прошла курсы сандружинниц в Ругозере. Перед войной послала документы в Ленинградский университет на гидрогеологический факультет и получила вызов, но подлые захватчики помешали осуществиться мечте жизни… А ещё хочу сообщить вам, что в военкомате натолкнулась на чёрствых и грубых людей. Днём меня выставляли несколько раз, тогда я вечером пробралась чёрным ходом со двора к самому военкому. Он, не выслушав меня, спросил, как я прошла сюда, и стал ласково просить, чтобы я ему показала этот тайный ход. Мы пошли, он улыбался и спрашивал, есть ли у меня дома куклы, а когда дошли до входной двери, военком открыл её и толкнул меня во двор, а сам быстро закрыл дверь на засов.

В Вельске я пошла в райком комсомола, и мне дали направление на железную дорогу. Я думала, что буду водить паровозы, в худшем случае охранять вагоны с военной техникой, а меня поставили кассиром. Работа очень нервная для меня, так как я деньги считать быстро не умею…

Прошу всё вышеизложенное изучить и дать мне возможность проявить себя в борьбе с подлыми захватчиками на фронте или в партизанском отряде…» Ну, и далее всё такое, что пишут многие комсомольцы, обращаясь к нам с просьбой немедленно направить их на передовую.

Андропов походил по кабинетику, весело размахивая письмом Маши, потом повёл беседу с Матрёной и Витей.

Маша с интересом наблюдала за ним. Вот он какой, секретарь, — красивый, заботливый, любит шутку, азартно грызёт крепкими зубами коричневые кубики сухарей, посыпанные мелкой солью, запивая их светленьким чаем.

На Андропове был чёрный, залоснившийся на локтях костюм, светлая рубашка, галстук, под пиджаком старенький джемпер с неглубоким вырезом. Подстрижен он был коротко, волосы слегка кудрявились; когда смеялся, глаза так и лучились радостным светом. У него была крепкая, сильная шея, широкая грудь, и весь он своей весёлой деловитостью напоминал Маше физкультурника.

В конце разговора Андропов позвал Галю Ростовскую — заведующую финхозсектором, попросил выдать новичкам продовольственные карточки и закрепить за столовой, а Маше и Моте, которые собирались жить у родственников Серединой, выписать к тому же разрешение на прописку.

Спустя два дня решилась их судьба — Мотя и Виктор получили направление в спецшколу, Бультякову оставили в ЦК комсомола.

— Из тебя получится толковый комсомольский работник, поверь мне, Маша, — успокаивал её Андропов. — У меня чутьё на людей. Ну, что ты заладила: хочу в спецшколу, хочу с ребятами. В конце концов, спецшкола от тебя никуда не уйдёт. Мы тебя прикрепим к нашему Фёдору Кузнецову, секретарю ЦК по школам. Походишь с ним, съездишь в командировку, подучишься, побываешь на собраниях, познакомишься со школьной комсомолией, начнёшь организовывать военно-спортивные кроссы, сдачу норм ГТО, проанализируешь успеваемость в старших классах. Подымай ребят на сбор металлолома, ищите бутылки, они нужны для противотанковой горючей жидкости, и, конечно, всегда помни о тимуровском движении — сейчас одиноких матерей, вдов и сирот сама знаешь сколько.

Дни полетели, дела навалились — успевай поворачиваться. Маша освоилась быстро, в школах её всегда встречали тепло — она и лозунг могла нарисовать разведённым в молоке зубным порошком, и злые стихи мигом сочинить в стенгазету.

С большим старанием помогала Феде Тимоскайнену, секретарю, отвечавшему за военно-физкультурную работу, организовать в посёлке Летний военно-спортивный лагерь, добилась, чтобы пятерым сиротам пошили тёплые курточки из пальтового сукна. Сама пошла получать их на склад, который был недалеко за мостом, и там неожиданно увидела Андропова с двумя незнакомыми ей рослыми парнями.

Разворошив целый тюк, парни увлечённо примеряли тёмно-серые, грубые пальто.

Марию поразило лицо Андропова — холодное, брезгливое, угрюмое. Плотно сжав тонкие губы, ледяными глазами смотрел куда-то вдаль, не замечая ни её, ни суетившегося краснорожего кладовщика, лихо похлопывающего по плечам новичков, на которых пальто, слежавшиеся в тюках, топорщились колом.

— Ништо, касатики, — гудел кладовщик, припадая на хромую ногу, — в мастерской военторговской вам их подгонють, разгладють, будет за милую душу и тепло, и фасонисто, хоть в этом самом Хельсинфорсе по бульвару гуляйте, за своих сойдёте. Париж, чисто Париж, ратин высшей марки, только для комсостава.

Парни посмеивались, поглядывая то друг на друга, то в небольшое, затуманенное от времени зеркальце.

— Я вас две недели тому назад предупредил, — сквозь зубы процедил Андропов, — никому не отдавать те четыре финских трофейных пальто. Вы мне слово дали, а теперь бубните — попросили руководящие товарищи. Вы не помогаете нам, а вредите. Я объяснял вам наедине уже трижды важность экипировки наших людей, вы делали вид, что всё уразумели. Вы ставите под угрозу то, что мы готовим многие дни и ночи, вам не место здесь, и я сделаю всё, чтобы вас отсюда забрали.

— Звиняйте, слабость характера, всем хочется угодить, — забормотал кладовщик, ещё усерднее обтягивая неуклюжие пальто на парнях, поправляя цигейковые шапки.

— Подхалимство — двоюродная сестра предательства, — отрубил презрительно Андропов, и губы его сделались совсем тонкими и белыми…

Назавтра Маша нос к носу столкнулась с Андроповым в швейной мастерской.

— Ты что путаешься под ногами? — усмехнулся Андропов.

— Да вот ещё двоим мальчишкам из лагеря брюки надо бы — сироты. Совсем обносились…

Андропов понимающе кивнул и пошёл с ней к заведующей, постоял, послушал, как бойко Маша доказывала, что детям, лишившимся на фронте отцов, нужно внимание всех и каждого, что брюки необходимо пошить не через неделю, а именно к воскресенью — на этот день назначена торжественная пионерская линейка в лагере.

Назад шли вместе. Маша, сбиваясь, повела разговор о том, что ей, конечно, нравится хлопотливая работа инструктора, нравятся командировки в районы, но всё же она и сейчас не перестаёт думать о настоящем боевом задании.

— Куда вы все спешите? — вспылил Андропов. — Успеете ещё, навоюетесь. Ну ладно парни, а тебе-то чего не сидится в тёплом месте? Я ведь уже сказал — хочу сделать из тебя хорошего комсомольского работника. У тебя есть божий дар — уменье разговаривать с людьми, понимаешь ты это или нет? Пошлём учиться, станешь секретарём райкома, горкома. Вступишь в партию, противиться не будешь, если я дам тебе рекомендацию? Только надо ещё поработать, подруга.

Но Бультякова не успокоилась и записалась на приём к Куприянову. Тот выслушал её, расспросил о сестре, которая теперь работала комиссаром госпиталя в Кочкоме, и пообещал своё содействие.

Андропов две недели косо поглядывал на Машу и не разговаривал, а однажды кивком позвал в свой кабинетик.

— Жаловаться, значит, пошла, Мария Васильевна?

— Вы в телеграмме писали — для боевой работы.

— Ну, коли так, будем готовить тебя к подпольной комсомольской деятельности. Согласна?

— Этого я и добивалась, Юрий Владимирович! — радостно воскликнула Маша.

К Бультяковой прикрепили сотрудника спецшколы, который учил её конспирации, выезжал с ней в поле, помогал ориентироваться по компасу, читать карту, занимался маскировкой, обучал приёмам рукопашной схватки, стрельбе из пулемёта, винтовки, финского автомата, револьвера.

Секретарь ЦК комсомола по пропаганде Пётр Ихалайнен усиленно занимался с Марией финским языком.

Днём, когда не было занятий, Мария помогала инструкторам, частенько вечерами с ней беседовал Андропов. К любой теме он подходил осторожно, говорил толково, понятно, докапываясь до самой глуби — так умелый механик разбирает сложную машину. Обычно в конце разговора Андропов осторожно сворачивал на своё.

— Ты не боишься, не передумала? Ты понимаешь, что тебя может ожидать?

— Не боюсь.

— Могут схватить, издеваться, ты такая тоненькая, хрупкая.

— Не попадусь. Не мыслите об этом.

— Придумала себе биографию?

— Уже неделю маракую, и всё какая-то ерунда лезет в голову; подсобите, Юрий Владимирович.

— Ну, хорошо, давай продолжим то, что в прошлый раз накрутили. Начинай, Маша.

— Я, Мария Рягоева, до войны жила в Петрозаводске, потом в Реболах. Воспитывала меня старшая сестра, родные мои ссыльные, строили Беломорканал. Когда началась война, я помогала угонять скот, а затем меня взяли на оборонные работы. Там было тяжело, голодно, на меня всё время кричали командиры, и я решила сбежать.

— Лучше не командиры, а комиссары. Они, по их понятиям, кровожаднее волка. Дальше.

— Дальше рассказываю, как бежала, как прошла линию фронта и вот теперь ищу сестру.

— Слушай, Машенька, что я ещё надумал. Надо тебе там у них попасть в больницу. Да, да, в любую сельскую районную больничку. Поешь ягод, зелени какой. Живот заболел, и ты являешься к врачу. Говори ему: вот здесь, справа, всё время тупая ноющая боль, тошнит, бывает озноб. Наталкивай их на аппендицит. Операции не бойся, она простая, быстрая. Разрежут, увидят, что ничего нет, и снова зашьют, зато у тебя будет драгоценнейшая справка, подлинный документ, ты уже почти своя, почти легальная, теперь тебя не просто укусить.

Но проиграем другую пластинку, ударимся в другую крайность. Тебя всё же как подозрительную бросают в концлагерь. Что делаешь?

— Не грущу, не теряю надежды и не высовываюсь, — подумав, сказала Маша

— Годится. Именно, не высовываться. Никакой агитации, никаких скоропалительных действий к сколачиванию подполья. Задача одна — присматривайся, наблюдай, анализируй. Иногда неназойливо, как бы между делом, рассказывай о своей жизни, разумеется, по легенде, говори, что не знаешь, за что тебя взяли в лагерь, что ты ничего не имеешь против финнов.

…День 22 июня 1942 года Маша Бультякова запомнила хорошо. Ранним утром все в ЦК комсомола были уже на местах. Андропов поздоровался с каждым за руку, к себе не пошёл, а остался в комнате инструкторов. Невольно стали вспоминать, как для каждого началась война, где кого она застала, что думалось в те первые минуты. В комнате инструкторов было уже тесно, а люди всё подходили. Бультякова многих видела впервые. Рядом с Ниной Лебедевой присела крепенькая девушка с короткой мальчишеской стрижкой, на гимнастёрке у неё поблескивал начищенный значок «Ворошиловский стрелок». Были и другие в военном, но без петлиц, надел гимнастерку по такому поводу и Андропов.

— Не будем устраивать митинг, — сказал Андропов, быстро коснувшись пуговичек воротника и встав у окна, — но сегодня такой день, когда мы, посоветовавшись на нашем бюро, решили собрать вас всех вместе. Я не оговорился — здесь все наши, штатные и внештатные инструкторы, товарищи, занятые специальной работой.

Мы собрались для того. чтобы коротко подвести итог сделанному, чтобы посмотреть друг другу в глаза и про себя спросить: позади год войны, что я сделал для Родины? Мне думается, каждый из вас может ответить — за этот год я сделал немало. Не всё получалось, что-то пробуксовывало, что-то, как вода, пролилось меж пальцев. И всё же мы можем сегодня сказать с гордостью: молодое племя Карелии воюет хорошо. За время войны половина нашей республиканской комсомольской организации, около 14 тысяч человек, ушли в ряды Красной Армии. Три тысячи комсомолок прошли подготовку медсестёр, и теперь они сандружинницы на фронте. Наши ребята собрали почти 9 тысяч тонн металлолома, внесли в фонд обороны один миллион рублей. Все комсомольцы Карелии выполняют производственные нормы, каждый отчисляет деньги в помощь семьям фронтовиков. Невзирая на то, что многие ушли в армию, ряды комсомола не опустели, они пополняются подрастающими юношами и девушками. Это преданные нашему великому делу ребята, но неопытные. Быть повседневно с ними, жить их интересами, поднимать молодёжь на новые большие дела — вот задача центрального комитета комсомола Карелии.

Я сегодня хочу от души поблагодарить моих верных друзей и помощников: Ивана Петрова, Фёдора Кузнецова, Федю Тимоскайнена, Петра Ихалайнена, Риту Руоколайнен, Нину Лебедеву. Поблагодарить вот за что. Они очень много сделали для того, чтобы поднять комсомольцев республики на большой патриотический почин — еженедельную двухчасовую отработку в помощь фронту. Два часа сверх своей основной работы! Не стояли в стороне и все вы. Сколько раз вы бывали в своих районах, в своих подопечных организациях! Хорошо, что вы не стали там наблюдателями или грозными уполномоченными, а вместе со всеми взялись за проведение комсомольских вторников, на которых сделано 40 тысяч колец для лыжных палок, 4 тысячи минных ящиков, выстирано и отремонтировано 10 тысяч килограммов белья, собрано 3 тысячи килограммов стекла для окон, заготовлено 50 тонн грибов, 40 тонн ягод. Цифры — добрая штука, зеркало любого дела, и поэтому я привожу их сегодня.

Каким будет для нас новый год войны, думаете вы и отвечаете — победным, боевым, наступательным! Что требуется от нашего коллектива? Ещё большей спаянности, дружеской состязательности, комсомольской взаимовыручки, комиссарского отношения к людям.

Новый год войны, конечно же, будет кровавым и нелёгким для нашей Родины, но он станет переломным. Давайте же подадим друг другу руки и крепко их пожмём, а потом тепло нашего дружеского рукопожатия, скреплённого надеждой, каждый донесёт до своего коллектива. И сделаем мы это сегодня, сейчас. Непременно подойдём к каждому комсомольцу на заводе, на сплаве, на совхозном поле, в партизанском отряде, находящемся на отдыхе, и скажем: «Товарищ, верь! Победа близка, поднатужься немного, ещё самую малость, подними планку своего трудового порыва ещё на одну зарубочку, и хрястнет хребет у фашистской гадины!» По коням, ребята!

Стали расходиться. В коридоре Бультякову догнал Николай Королёв — спортивного вида парень, бойкий на язык, заведующий сектором учёта кадров.

— Расхваливал тут один дяденька тебя, — улыбнулся Николай. — Машура отлично знает финский язык, Машура лучше всех замаскировалась на Лысой поляне, Машуру нашу с парашютом понесло на лесок, но она, молодчина, нисколько не сдрейфила…

Маша зарделась, замахала руками.

— Хватит, Коля, хватит, а то перехвалить человека — что борщ пересолить. Вид тот же, да вкус никчемный.

На крыльце стояла Даша Дудкова и та девушка в гимнастёрке со значком.

— Ну, что, касатики, — сказала весело Даша. — «В далёкий край товарищ улетает»?

Но все почему-то промолчали. Потом голубоглазая, чувствуя неловкость молчания, добавила вполне серьёзно:

— Настроение чемоданное. Будем бить врага на его территории. Лозунг 41-го года остаётся в силе!

Маша опять с интересом посмотрела на эту девушку. Ей понравилось, как на ней была подогнана гимнастёрка, как чётко перечёркивала её портупея, как остро торчали складки юбки, видимо, отглаженные сегодня утром. Притягивали и уже не отпускали от себя глаза — большие, удлинённые, вытянутые к вискам, они придавали лицу необъяснимую прелесть, таинственность. Цвет их менялся — только что в комнате они казались пронзительно голубыми, здесь, на солнышке, светло-синими, даже чуть-чуть зеленоватыми.

— До чего ж не люблю, когда меня вот так разглядывают, — буркнула она и, дёрнув плечом, шагнула вниз.

— Э, стрекоза, охладись, — остановил её Королёв. — Вы, небось, ещё не знакомы, а уже расфыркались.

— Она меня второй раз так изучает. Я тебе чем приглянулась, милая?

— Глаза у тебя необычные, — сказала спокойно Бультякова.

— Вот ещё!

— Как у марсианки. Помнишь Аэлиту?

Все засмеялись, а Бультякова засмущалась, но её выручил Королёв.

— В самый раз вам познакомиться, девушки.

— Мария Бультякова, — протянула первой руку Маша.

— Мария Мелентьева, — улыбнулась голубоглазая. — Только никому, тёзка, больше не говори, что я Аэлита, а то засмеют и тебя, и меня.

— Надо твоему Васе Савоеву намекнуть, что ты не из Пряжи, а с далёкого Марса, — хохотнул Королёв, — пусть шибче любит.

У Мелентьевой враз вспыхнули щёки, глаза сделались ещё больше, ещё прекраснее.

— Глядите, подруги, лёгок на помине! — воскликнула Даша.

Из-за поворота на мост выступала небольшая плотная колонна курсантов спецшколы. Они взяли ногу, дружно подхватили припев:

В первой шеренге шёл запевала, высокий, чернобровый паренёк в новеньких сапогах. Он скосил взгляд на девушек, улыбнулся и тут же сбился с ноги, споткнулся, оборвал песню.

Девушки прыснули в ладони, в строю тоже засмеялись.

— Вася-то твой, Марийка, строй образцового взвода порушил. Того и гляди, обломится ему от командира наряд вне очереди, пойдёт вместо свидания картошку сморщенную чистить, — захохотала Даша.

…Как быстро бежит время! Позади чудесный, памятный до слёз вечер проводов на острове Ковжино, позади беседа в ЦК партии у Куприянова, где они собирались всей Сегозерской группой: Игнатьева, Няттиев, Матвеев — секретари подпольного райкома партии, связные ЦК партии Макаров, Стаппуев и она, Мария Бультякова, вчера назначенная секретарём подпольного райкома комсомола.

Задача группы простая и ясная — осесть, осмотреться и действовать, создав хорошо законспирированную сеть, подымать людей на борьбу с захватчиками.

10 августа они выехали на станцию Кочкома, оттуда — на грузовике в сторону фронта в небольшой брошенный поселок, обжитый разведчиками майора Родионова.

Там уже к ним в группу влились радистка Артемьева, полненькая смешливая девушка, и разведчик с особым заданием Терентьев, мрачный, неразговорчивый человек лет тридцати. Три дня их натаскивали по топографии, в последний день с ними занимался сам Родионов. Шифровальному делу учил кудрявый капитан Левданский. К переходу линии фронта готовились тщательно: изучали маршрут, упаковывали по нескольку раз мешки, чистили оружие, подгоняли одежду и особливо обувь.

…На вырубках вымахала такая малина, что Маша Бультякова и её новая подружка, тёзка Маша Артемьева, скрылись в ней с головой. Пахло малиной, невдалеке спокойно стучал дятел, тихонько позвякивал армейский котелок, быстро наполнявшийся крупными чистыми ягодами.

Костя Терентьев подкрался, прилёг за кустами, послушал, о чём тихонько переговаривались девушки, затем, приложив ладони к щербатому рту, рыкнул раз, другой, третий.

Бультякова и Артемьева, словно воробьи от выстрела, вспорхнули, бросились наутёк. Терентьев еле остановил их, катаясь от хохота по земле.

— Эх вы, дамская кавалерия, медведя испугались. В лесу надо бояться лишь одного зверя — человека. Чего спины показываете? Погодите! Игнатьева за вами послала. Родионов передал ей — после обеда отъезжаем.

Обедали все вместе, все восемь человек. Игнатьева, самая старшая и по должности, и по возрасту, тяжело поднялась из-за стола — у неё болели ноги, остановила твёрдым взглядом молодого разговорчивого Матвеева — третьего секретаря, подняла помятую алюминиевую кружку с плескавшимся на самом донышке портвейном.

— Дорогие мои друзья! Много говорить мне нечего. Мы с вами, как пальцы на одной руке — поодиночке каждого можно сломить, а когда все вместе вот так, в кулаке,— пусть попробуют! За нашу боевую дружбу, за начало похода, за удачу!

Майор Родионов стоял у машины, отмечая в списке своих разведчиков, лихо атакующих кузов, помог девушкам забросить сидоры. У Артемьевой получился тяжёлый мешок: консервы, запасные батареи, сама радиостанция.

Одиннадцать войсковых разведчиков да восемь подпольщиков — полная полуторка. Игнатьева ни в какую не соглашалась сесть в кабину, туда с готовностью прыгнул Терентьев, он, пожав руку из окошка кабины Родионову, дал команду шофёру трогаться.

Ехали медленно, сначала по наезженной дороге, потом по глухому просёлку, а завершили путь на тряской, недавно настланной лежнёвке.

У длинных, хорошо замаскированных землянок их встретили двое военных в плащ-палатках, помогли разместиться на ночлег. Разбудили задолго до рассвета. Все сели в машину и, повернув влево, проехали километров пять. Здесь полуторку оставили, а сами, пройдя по стёжке, вышли на узкую поляну, заваленную деревьями. Едва рассвело, провожатые одним только им известным путём повели их вперёд.

По тому, с какой осторожностью они шли, Бультякова поняла, что поляна заминирована. Вскоре вошли в осиновый лесок и уже дальше двинулись одни.

Тяжёлые мешки гнули к земле, и за утро они сделали четыре привала. Каждый раз Няттиев силой отбирал у Игнатьевой сидор, та, беспомощно отбиваясь, отдавала мешок, а через час забирала обратно. Каждому было тяжело, у каждого свой груз — продукты, патроны, взрывчатка, у Терентьева на шее автомат, у других на поясе наган, гранаты.

Вслед за Игнатьевой выбилась из сил Артемьева, и её мешок несли по очереди разведчики Родионова. У тех тоже своего добра хватало: помимо того, что они должны были провести группу в тыл финнов, им предстояло на обратном пути минирование мостов и дорог, а главное — нужно было привести «языка».

На вторую ночь пересекли дорогу, ведущую из Ругозера на Тикшу, видели вдалеке машины с зажжёнными фарами. На обочине глазастые разведчики заметили тоненькую проволочку; внимательно обследовав всё вокруг, нашли две мины. Стали держать совет — то ли ждать рассвета и, когда посветлеет, пойти вперёд, то ли двигаться осторожно, уходя поскорее от дороги. Разведчики предлагали остаться, но Игнатьева и Терентьев настояли на своём — уходить. Пройдя километра три по заросшей просеке, первые два разведчика и шедший вместе с ними связной Макаров подорвались на мине. Никто не погиб, но все трое были ранены.

Политрук — командир разведчиков и Игнатьева тотчас решили, что дальше к Паданам группа двинется сама, а разведчики, взяв с собой раненых, как можно скорее пойдут назад к линии фронта.

Бультякова перевязала ногу Макарову, обработала йодом широкую, но не очень глубокую осколочную рану, успокоила, подбодрила и побежала догонять своих.

На первом же привале выяснилось, что в суматохе забыли мешок с сухарями. За него отвечал Терентьев, но в последнем переходе его нёс Стаппуев, в общем, виновного не нашлось, а потерю сухарей они все ощутили на себе уже через неделю, когда те продукты, которые были у каждого, подошли к концу.

Продвигаясь к Паданам, они вели разведку на дорогах, подходили к двум деревням, наблюдали, есть ли военные гарнизоны, определяли их численность. Каждое утро, перед тем как залечь на дневку, Артемьева отстукивала в Беломорск короткие радиограммы, составленные Игнатьевой.

Шла вторая половина августа, ягод в лесу вызрело на любой вкус: черника — не беда, что переспелая — сойдёт с галетами, малина тоже — тронешь кустик, так и покатились по земле ягоды, на полянах у старых пней наливалась брусника.

Выбрав глухие места, разводили костёр из смолистого сухостоя, чтоб не было дыма, варили суп из грибов, сдабривая его крупяными концентратами, заправляя свиной тушёнкой.

Терентьев и Стаппуев стали уговаривать Игнатьеву разрешить им поглушить рыбу толовыми шашками, которых у Терентьева оказалось целых полмешка.

Няттиев возражал, доказывая, что взрывы могут быть услышаны. Игнатьева, у которой совсем разболелись ноги, колебалась, видя, как все начинают потихоньку голодать. Эту нерешительность Терентьев мигом использовал, а принеся через час полный мешок мелкой плотвы и окушков, совсем почувствовал себя героем.

Два дня варили уху, два дня объедались, в дорогу взяли сущика — наготовили на угольях впрок.

Ночами становилось холодно, но ходьба согревала, днём было терпимо, спали, прижавшись друг к другу, выставив часового.

Наконец выбрались на дорогу Сельги—Паданы и в 18-ти километрах от Падан, близ заброшенного колхозного поля, переходящего в болото, устроили два лагеря — в одном спали, в другом находились днём, наблюдая с высокой ели за дорогой.

Это место ещё в Беломорске было намечено для выброски продуктов с самолёта. Стали ждать вечером каждого нечётного дня: Няттиев, Стаппуев, Терентьев готовы были в любую минуту зажечь три сигнальных костра.

Тем временем Игнатьева приняла решение послать глубокую разведку к деревне Сельги. Пошли Матвеев, Артемьева и Бультякова. Подойдя к деревне, решили пока в контакт с местными жителями не вступать, а наблюдать, делать выводы. За два дня им удалось узнать, что в Сельгах стоит небольшой гарнизон, что на колхозном дворе ремонтируются военные грузовики и два артиллерийских тягача, что фамилия старосты Куусела — Бультякова в сумерках сорвала со столба его приказ, разрешающий сельчанам ходить по селу и за околицу с 8 утра до 8 вечера. Кроме того выяснили, что в селе действует две церкви — в южном конце лютеранская, туда вечером шли солдаты, и православная на погосте — там толклись старухи, созванные звяканьем разбитого колокола.

Артемьева, зашифровав радиограмму, передала эти данные в Беломорск и уже в третий раз по настоянию Игнатьевой сделала запрос, почему до сих пор нет самолёта с продуктами.

В ответной радиограмме благодарили за сведения и обещали выслать самолёт в конце недели.

Самолёт не прилетел, и Терентьев со Стаппуевым снова ходили вечером на дальнюю ламбушку глушить рыбу. Вернулись злые — рыбы оказалось мало, а сами намёрзлись: пришлось им там раздеваться и лезть в воду, доставать всплывшую рыбу руками.

Ходили в разведку Няттиев и Матвеев, два дня наблюдали за дорогой, по которой из Финляндии через Паданы автомобили везли горючее, технику. В середине ночи им удалось засечь небольшую колонну тяжёлых грузовиков с пехотой в сопровождении трёх лёгких танков.

С каждым днём становилось всё холоднее, вот-вот пойдут холодные осенние дожди, и тогда совсем трудно придётся ночью в шалаше. Дважды уходил в Паданы Стаппуев, до войны работавший там начальником кинофикации района, для организации явочных квартир и возвращался ни с чем — полиция контролировала каждую избу, каждую семью, во многих домах на постое были солдаты.

Раздосадованная Игнатьева направила в Паданы Терентьева и Стаппуева, приказав им во что бы то ни стало найти место для группы у родственников Стаппуева.

Утром 12 сентября Артемьева передала радиограмму в центр, в которой Игнатьева сообщала о том, что все с надеждой ожидают возвращения Стаппуева и Терентьева и что, видимо, скоро будет изменено место их базирования.

Закончив сеанс связи, Мария помогла Артемьевой, как всегда, снять с ели проволочную антенну, уложить в мешок рацию.

После этого, как было заведено, девушки стали собираться с котелками к ближнему озерку за водой, чтобы вскипятить чай, сварить концентраты.

— Вы бы взяли наган, девочки, — сказала, тяжело дыша, совсем разболевшаяся Игнатьева, кивнув в сторону Няттиева, который от нечего делать чистил её и свой ТТ.

Артемьева громко похлопала по боку, где висела у неё пустая брезентовая кобура, набитая сухарями — револьвер она давно спрятала в мешок. У Бультяковой оружия не было — так распорядился Андропов, и они, спустившись с горушки, пошли к опушке леса и оттуда повернули к ламбушке.

Только набрали воды, как в стороне лагеря послышались выстрелы, сначала два винтовочных, затем автоматная очередь.

— Стаппуев вернулся, — обрадовалась Бультякова. — Лося увидел. Мерещится ему этот лось. Задаст ему Хельми, — так они звали Игнатьеву, — теперь, поди, лагерь надо менять.

— Тише, тише, — перебила её радистка, — слушай!

Но вокруг стояла прежняя тишина.

— Ты думаешь, Маша, что Стаппуев шалит? Ох, подстрелил бы он рогатого, зажили б мы, чёрт с ней, с базой, сменим…

Вдруг затукала длинная пулемётная очередь.

— Финны, Машенька, финны, — зашептала быстро Артемьева. — Это МГ-34 лупит. Слышишь, как голосисто бьёт. Я его сразу отличила, прошлый раз наши ребята такой трофей захватили. Выручил он нас. Слушай, слушай, как частит.

Прострекотала ответная автоматная очередь, на неё нахлестнулся снова МГ, и опять всё замерло — ни крика, ни шума.

Побросав котелки, девушки побежали к лесу. Артемьева влезла на сосну, но в густом березняке-подросте, скрывавшем небольшой пригорок, где стояли их шалаши, казалось, всё было, как прежде.

Почти до полудня они наблюдали за своей стоянкой и лишь к вечеру решили подползти поближе.

У командирского шалаша чернела подсохшая лужа крови, в ней поблескивали на солнце новенькие автоматные гильзы. Кровь была на тропке, на траве, казалось, что кого-то раненого тащили по земле. Вещмешков, радиостанции, своих плащ-палаток, расстеленных на лапнике, они не нашли. Если бы не кровь, то могло показаться, что лагерь просто оставлен, что все ушли куда-то и вот-вот вернутся.

— Уходим, — шепнула Артемьева, — уходим поскорее, подруженька милая.

Они перешли на запасную явку, километрах в пяти, ждали там ночь и день, но никто не пришёл. Идти в Сельги или Паданы девушки не решились — понимали, что их ищут, и поэтому приняли решение двигаться на восток к линии фронта. Артемьева разорвала в мелкие клочки шифровальную книжку, Бультякова — записи, сделанные за время похода. Всё это закопали в ямки, засунули под дёрн с интервалом почти в километр.

Переплыли реку Тумбу, еле отогрелись в ходьбе, а ноги уже почти не слушались. Их поташнивало от опротивевшей брусники, которой они питались последние пять суток. Дни путались, Бультякова простудилась — у неё всё время были мокрые ноги, сапоги порвались, в них хлюпало, подмётки пришлось подвязать куском армейского кабеля, который они вырезали из полевой телефонной линии на обочине какой-то сельской дороги.

Солнце спряталось за тучи, посыпались короткие, холодные дожди, сбивая с деревьев жёлтые листья.

На рассвете вышли к озеру. Справа на косогоре щетинилось сжатое поле, посреди него темнели три покосившиеся копны. Девушки бросились к ним, принялись растирать в ладонях колючие колосья, жадно жевать каменные зёрна ячменя.

Через полчаса, набив карманы мятыми колосками, они спустились с горушки и увидели небольшую деревеньку. Притаившись у крайней избы, долго наблюдали — всё вокруг словно вымерло. Подошли ко второй избе, ступили на крыльцо. Дверь вдруг открылась, и из сеней к ним шагнул рослый финский солдат.

— А мы к вам. Мы убежали с той стороны. Ищем своих родных, — заговорила сбивчиво по-фински Бультякова. — Это какая деревня будет?

— Кузнаволок, — ответил солдат, поправляя на плече автомат. — Заходите. Побеседуем. Мы вас давно ждём.

Финский сержант, спавший в горнице, расспрашивал их недолго, кивал головой, соглашался со всем, что они ему говорили, затем пошёл в патрульную сторожку на дороге, позвонил по телефону.

После полудня пришла машина, и девушек повезли в Паданы. Привезли перед самыми сумерками. Солдаты хохотали, помогая обессилевшим подпольщицам слезть с кузова, тыкали пальцем в их развалившиеся сапоги, в зияющие дыры тёмно-фиолетового пальто Бультяковой, под которым круглился раздутый от голода живот. Их повели в здание комендатуры, и Бультяковой показалось, что среди полицаев мелькнула злорадная физиономия Терентьева.

Допрашивал молодой, вертлявый лейтенант. На столе у него Маша увидела перекидной календарь, бросились в глаза чёрные жирные цифры — 20 сентября. Офицеру она повторяла одно и то же — идёт с подругой с оборонных работ, а лейтенант продолжал своё: что она знает о группе Игнатьевой. Он скалил прокуренные зубы, хмыкал над её упрямством и, наконец, сам живописно рассказал, как при разгроме лагеря были убиты Игнатьева и Няттиев. На очередном допросе лейтенант пригрозил, что молчание лишь отягощает и без того огромную её вину, вину подпольного комсомольского секретаря, и что с ней, если она не расскажет обо всём добровольно и не отречётся от коммунистических убеждений, финские власти поступят по законам военного времени. Бультякова твердила своё — она бежала с оборонных работ, ищет сестру.

Потом её допрашивал злобный, истеричный капитан, Маша и ему отвечала так же, а когда вели в камеру, ей в коридоре встретилась Артемьева, которую конвоировал пожилой солдат, и та успела шепнуть, что их предал Терентьев.

Через неделю девушек привезли в Медвежьегорск, где заседал военно-полевой суд.

— Ты ещё ребёнок, у тебя вон даже ленточка в косичках. Откажись от большевизма, и мы пошлём тебя в гостеприимную Финляндию на курсы швейных мастериц, — увещевал Бультякову худой, как жердь, майор.

Маша мотала головой, упрямо повторяя свою легенду.

Бультякову и Артемьеву приговорили к расстрелу.

После суда подруг перевели в одну камеру, и теперь они могли часами говорить обо всём на свете. Каждую ночь они ждали, что вот-вот заскрипит дверь и их поведут на казнь. Однажды караульный солдат, принесший еду, шепнул им по-русски:

— Ленин хорошо. Наши рабочие знают Ленина. У нас многие солдаты не хотят воевать с Россией. Ваш приговор послали утверждать в Хельсинки. Вас не будут убить.

И снова был суд. 4-го ноября 1942 года караульные солдаты ввели их в ту же комнату, поставили перед тем же столом. Всё тот же майор долго и нудно говорил о гуманности правительства Великой Финляндии, которое, милостиво учтя молодость подсудимых, а главное, что обе они карелки, даровало им жизнь, заменив смертную казнь пожизненным заключением в каторжной тюрьме и лишением всех гражданских прав.