Непокорный

ГЛАВА 14

Габриэлла

Я ничего не слышала от Кингстона с той ночи в закусочной, когда мы договорились потусоваться. Поэтому когда появляюсь в его доме, меня заживо съедают нервы.

— Мисс Габриэлла, мистер Норт ожидает вас, — приветствует меня консьерж, успокаивая мою нервозность. Он провожает меня до лифта. — Помните, на каком этаже?

— Да, помню, спасибо.

Женщина, которой на вид за тридцать, но, скорее всего, за все пятьдесят, присоединяется к нам в ожидании лифта, и мы поднимаемся с ней вместе.

Ее взгляд прикован к моей щеке и шее. И хотя она держит свои мысли при себе, нетрудно прочесть выражение ее лица.

Я смотрю ей прямо в глаза, и радость переполняет мою грудь при виде ее полного ужаса взгляда.

— Плохие филлеры¹⁰.

— Я… Прости, что?

Я аплодирую ей за то, что та прикидывается дурочкой, но ее лицо бледнеет, выдавая ее.

— Мое лицо. — Убираю волосы и показываю ей худшие из своих шрамов. — Я просто подумала, что ты должна знать. Срок годности гиалуроновой кислоты истекает, но они не говорят вам об этом до того, как наполнят ваше лицо этим веществом.

Женщина качает головой, прикрывая рукой открытый рот.

— Когда она портится, то превращается в сульфат водорода — ну, знаешь, в серную кислоту. И сжигает тебя изнутри. В любом случае… — Я опускаю волосы, но остаюсь в ее личном пространстве. — Ты должна была видеть мое лицо раньше. Мне потребовалось несколько операций, чтобы выглядеть так хорошо.

Раздается сигнал лифта.

— Это мой этаж. — Когда двери открываются, я выхожу.

Она просовывает руку между дверями.

— Как зовут доктора? Он здесь, в Нью-Йорке?

Я втягиваю воздух сквозь зубы.

— Не могу сказать, извини. Мы расследуем дело о халатности. Трагедия всего этого в том, что он все еще работает. Его офис находится неподалеку… О черт. — Я потираю лоб. — Я сказала слишком много.

Наблюдаю, как ее горло сжимается от нервного сглатывания.

Я улыбаюсь так мило, как только могу, и наблюдаю, как ее глаза расширяются, а взгляд застывает на моей щеке.

— Доброй ночи.

Она возвращается в лифт, выглядя немного болезненно.

Я поворачиваюсь, чтобы направиться к двери Кингстона, и чуть не кричу от неожиданности. Парень стоит в открытом дверном проеме, выглядя так, словно только что сошел с рекламного щита дизайнерского мужского одеколона, с расстегнутой рубашкой и растрепанными волосами.

— Заводишь друзей? — спрашивает он этим низким, сексуальным протяжным голосом.

Я прочищаю горло и борюсь с желанием обмахнуть лицо руками.

— Не совсем. Она просто извинялась за то, что пукнула в лифте.

Выражение его лица становится кислым.

— Как я тебя понимаю.

Парень отступает в сторону, чтобы пропустить меня в свою квартиру.

Я кладу свою сумочку на кухонный стол рядом с бутылкой скотча и хрустальным бокалом.

— Плохой день?

Кингстон наливает себе четверть стакана, затем берет его и подносит к губам.

— Нет. — Он не сводит с меня своих карих глаз, и что-то огненное горит в его взгляде, что заставляет меня немного нервничать. Предупреждает меня быть осторожной.

— Ты голоден? — Ему нужно что-нибудь, чтобы запить выпивку. — Я умираю с голоду.

— Закажи все, что захочешь. Все, кто доставляет в радиусе десяти миль, имеют данные о моей карточке. — Он направляется к дивану и включает телевизор.

Я открываю карту на своем телефоне, ища что-нибудь близкое, что было бы сытным. Итальянский. Идеально. Набираю номер.

— Что ты хочешь посмотреть? Есть какие-нибудь новые интересные фильмы?

Я заказываю спагетти, фрикадельки и лазанью. Когда диктую девушке адрес, она говорит, что снимет деньги с карты мистера Норта. Я выуживаю из сумочки немного наличных и оставляю их на стойке.

— Еда будет здесь через двадцать пять минут.

— Налей себе выпить, — говорит он, прокручивая список фильмов так быстро, что я удивляюсь, как он вообще успевает их читать.

Я открываю холодильник и достаю холодный «Пеллегрино», затем наливаю немного в бокал, прежде чем присоединиться к нему на диване.

— И?

— Выбирай сама, — говорит он с ленивой улыбкой.

Да, ему определенно нужно поесть, иначе он вырубится через час.

Я выхватываю пульт из его руки, нажимаю кнопку выключения и жду, пока парень посмотрит на меня.

— Что случилось?

— Ничего…

— Мы действительно собираемся играть в эту игру? — спрашиваю я. — Очевидно, что с тобой что-то не так.

Выражение его лица немного смягчается.

— Что-то случилось на работе?

Его челюсть напрягается, и парень смотрит вниз на стакан в своей руке, пока большим пальцем водит по линиям, выгравированным на хрустале.

— Если поделишься, может быть, это поможет.

Он качает головой.

— Ничего нового. То же самое старое дерьмо.

— Твой отец или Хейс?

Кингстон хихикает, и его ответная улыбка выглядит искренней.

— Ты уже так хорошо их знаешь. — Он качает головой. — Но мне действительно не хочется говорить об этом. Я с нетерпением ждал сегодняшнего вечера в течение трех дней. Можем мы, пожалуйста, не портить его разговорами о моей семье?

Я прикусываю внутреннюю часть щеки, размышляя, стоит ли мне подталкивать его.

Парень обхватывает мою челюсть. Пристально смотрит на меня и проводит большим пальцем по моему шраму к горлу.

Я вырываюсь из его хватки.

— Что ты делаешь?

Он слегка съеживается.

— Извини, мне не нравится видеть, что ты так прикусываешь свою щеку.

— Ты не можешь просто так прикасаться к людям. — Я прижимаю ладонь к тому месту, где он коснулся меня, все еще чувствуя обжигающий жар, оставленный его большим пальцем.

— Они мягкие.

Мой взгляд устремляется к нему, и парень удерживает зрительный контакт.

— Шрамы, они действительно мягкие. Как шелк.

Я не знаю, кричать мне, плакать или обнимать его. Никто никогда не прикасается к моим шрамам. Даже родители. Черт возьми, даже я избегаю их, когда могу.

Но Кингстон без колебаний прикасается к отвратительным отметинам, и ему действительно нравится, как они ощущаются?

— Мне, наверное, стоит принять душ. — Он встает с дивана. — Если принесут еду…

— Я приму заказ.

Кингстон медленно идет к своей комнате, и мне стыдно признаться, что я наблюдаю за ним все это время.

— Мы уходим, — объявляет Кингстон после того, как мы закончили есть угощение из углеводов в форме лапши.

Я ополаскиваю наши тарелки, пока он выбрасывает бумажные контейнеры.

— На мне джинсы.

Парень пожимает плечами.

— На мне тоже. — Он одет небрежно — небрежно для него, по крайней мере. Его повседневная одежда — это нарядная одежда обычного мужчины.

— Да, но мои джинсы порваны, на них пятна от отбеливателя, и они не из крутых. Они такие, какие получаешь, когда чистишь ванную в джинсах.

Он берет меня за руку и тянет к двери.

— Ты выглядишь великолепно.

В свою защиту скажу, что я немного накрасилась, вымыла и высушила свои длинные волосы, и хотя мои джинсы дерьмовые, но сидят идеально. На мне топ с открытыми плечами и коричневые кожаные сандалии. Я не достойна ночной жизни на Манхэттене, но приложила усилия.

Хватаю свою сумочку, и мы ждем лифта. К сожалению, на дверях есть зеркала, и я с болью осознаю один недостаток в том, чтобы иметь в друзьях великолепного гея. Он всегда выглядит красивее меня.

— Куда мы направляемся? — спрашиваю я, когда мы забираемся в кабину.

— У моего друга арт-шоу в Ред-Хуке.

— Арт-шоу! — Образы маленьких черных платьев и бокалов с шампанским заполняют мое видение. — Я не могу пойти туда в таком виде.

Он хихикает.

— Это не такое арт-шоу.

Мы спускаемся на лифте в гараж под зданием, и Кингстон достает из кармана брелок от ключей, заставляя вспыхнуть фары сексуально выглядящего черного спортивного автомобиля.

— Я не знала, что у тебя есть машина.

Он открывает дверь со стороны пассажира.

— Ты многого обо мне не знаешь, — игриво замечает он.

— В это я верю.

Оказавшись внутри, Кингстон заводит двигатель, и из динамиков сразу начинает литься техно-хаусная музыка. Я затыкаю уши, и он делает звук потише.

— Извини за это, — произносит он с застенчивой улыбкой.

— У кого-то была веселая ночка, — говорю я сквозь смех и убираю руки от ушей.

Тихое рычание двигателя гудит, когда Кингстон выезжает с подземной парковки на улицу. Интимность маленького пространства и тишина заставляют меня нервничать.

— Ты иногда возвращаешься во Францию, чтобы навестить кого-нибудь? — спрашиваю я, прерывая молчание.

— Нет.

— Разве ты не скучаешь?

Кингстон пожимает плечами.

— Скучаю, но не по всем людям.

Я собираюсь спросить, что он имеет в виду.

— Хотя французы великолепны. Если конкретно, то по мужчине, живущему с моей матерью. — Его красивое лицо искажается от отвращения.

— Твой отчим?

Он отшатывается.

— Он что, придурок?

Мой вопрос, кажется, расслабляет его напряженную челюсть.

— Вообще-то, нет. — Кингстон прочищает горло, и на секунду устремляет взгляд на меня, прежде чем вернуть его к дороге. — Он был моим лучшим другом.

— О… Ох… Подожди, что?

— Рейф. Или Рафаэль, — делится он с преувеличенным французским акцентом. Парень качает головой. — Нам всегда было весело флиртовать с женщинами постарше. Никогда не думал, что он перенесет веселье в мой собственный дом.

— Поэтому ты решил переехать в Нью-Йорк?

Он смеется, но в его смехе слышна лишь печаль.

— Я не хотел уезжать. Мама заставила. Каждый раз, когда видел, как он выходил из ее комнаты, я был в бешенстве. Думаю, ей надоело счищать кровь со своих парижских ковров.

— О, боже мой, так она предпочла любовника собственному сыну?

— Паршиво. Но да. По сути. — Он хмурится.

Я протягиваю руку и беру его ладонь в свою. Это действие, кажется, пробуждает его, и Кингстон переплетает наши пальцы и сжимает.

— Мне жаль. Некоторые люди такие эгоистичные.

Его мрачное настроение возвращается вместе с измученным выражением лица. Парень отпускает мою руку.

— Согласен.

Несколько минут неловкого молчания тянутся между нами, пока я возвращаюсь к нашему разговору, чтобы точно определить, где именно что-то пошло не так. Не получив ответа, я меняю тему.

— В какой момент ты понял, что ты гей?

Машина медленно останавливается.

— Мы на месте. — Парень выходит из машины и подходит, чтобы открыть мне дверь.

Он бросает ключи мужчине в черном костюме и предлагает мне свой локоть, чтобы отвести к единственной двери склада из красного кирпича. Нас встречает кто-то, одетый во все черное, с темными волосами, зачесанными назад под лямки маски-респиратора, закрывающей все лицо. Спереди на их черной футболке белыми буквами написано КРИТК. Предполагаю, что это умная игра со словом «критик» или «критика».

Кингстон называет ему свое имя, и нам выдают похожие респираторы.

— Ладно, теперь я нервничаю. — Я изучаю маску в своих руках.

— Это будет весело. — Кингстон надевает респиратор на голову, а затем помогает мне надеть мой. — Пойдем.

Охранник в маске поднимает палец, показывая, что мы должны вести себя тихо, а затем открывает дверь во внутреннюю комнату.

Кингстон хватает меня за руку и ведет в огромное помещение.

Внутри нет ни звука, кроме случайного шипения того, что, как я узнала, является аэрозольной краской. Вдоль всех стен висят увеличенные версии известных картин — «Поцелуй», «Звездная ночь», «Девушка с жемчужной серьгой» — все узнаваемые произведения. Но выставленные классические картины не являются целью выставки. Вместо того чтобы гости стояли перед работами в тихом восхищении, зрителям предлагается взять банку с краской и оставить свои реакции на стене.

Мы подходим к первой картине Мондрайна «Композиция с красным, синим и жёлтым». Кингстон протягивает мне баллончик с краской и кивает, чтобы я распылила свой ответ. Между словами «скучно» и «просто» с все еще невысохшей краской я пишу «баланс». Передаю баллончик Кингстону, который отмахивается от меня и кивает, чтобы мы переходили к следующей. С каждой новой картиной я оставляю отклик, а он стоит в стороне и наблюдает. Парень отказывается от баллончика каждый раз, когда я предлагаю, поэтому в какой-то момент просто перестаю предлагать. Маски мешают нам общаться с помощью речи, но то, как Кингстон смотрит на меня, заставляет меня почувствовать, что мы говорим на языке, который выходит за рамки произносимых слов. Тишина создает интимность, а маски — ощущение анонимности, и Кингстон наблюдает за моей реакцией на каждую картину, как будто заглядывает мне в душу.

Последняя картина — классическая картина Эдварда Дега «Репетиция балета на сцене», на которой изображено множество молодых балерин, на которых смотрят мужчины в костюмах, откинувшиеся на спинки стульев.

Кингстон вкладывает мне в руку баллончик и кивает на изображение размером двадцать на сорок футов на стене. Слова «невинность», «отчаяние» и «извращенцы» написаны аэрозолем на стене, и краска стекает, словно кровь.

Он кивает мне, чтобы я приступала. А я смотрю на изображение, на красивых молодых девушек на пуантах, выставленных на показ. Зная историю, стоящую за этой картиной, что молодые девушки были бедными детьми, которых использовали в качестве проституток для богатых пожилых мужчин, я встряхиваю свой баллончик и распыляю слово «выживание».

Кингстон удивляет меня, когда хватает мой баллончик. Он подходит вплотную к картине, его рука движется быстрыми, решительными движениями. Когда парень отступает, то показывает дополнение к картине. Балерина в прыжке в шпагате, скользящая по воздуху, над всем этим, как будто мир внизу не может коснуться ее. Изображение грубое, краска стекает по стене, но послание ее свободы трудно игнорировать. Я тянусь к его руке и крепко держу. Мы стоим перед этой картиной дольше, чем перед любой другой. Наблюдаем, как незнакомцы рисуют слова «изящество», «неподвластно времени» и «невинность».

Кингстон сжимает мою руку и без слов спрашивает, закончила ли я здесь.

Я киваю, и мы выходим в комнату, где сбрасываем маски и присоединяемся к паре десятков других людей с испачканными краской пальцами, пьющих пиво, вино и безалкогольные напитки из банок.

— Это было так весело. — Я беру банку из чана со льдом. — Почему ты не участвовал?

— Мне было веселее наблюдать за тобой. — Он делает большой глоток своего пива. — Но я должен тебе замену этой рубашки.

Я смотрю вниз на несколько пятен краски, оставшихся на моей рубашке.

— Ты шутишь? Это как бесплатный сувенир.

— Кингстон! — Высокий мужчина с коротким ирокезом и татуировками на шее проталкивается сквозь группу людей и обнимает Кингстона за шею. — Ты чертов ублюдок, не думал, что ты появишься. — Взгляд мужчины скользит по мне, и золотой зуб блеснул на свету, когда он ухмыльнулся. — Я должен поблагодарить тебя за то, что уговорила его прийти?

Я наблюдаю, как его взгляд останавливается на моей покрытой шрамами щеке, и отворачиваю лицо.

— Николай, это Габриэлла. — Кингстон не сводит с меня глаз. — Это Нико. Это его шоу.

Мужчина протягивает руку, которая покрыта краской, в том числе и под ногтями.

— Приятно познакомиться с тобой, Габриэлла. Понравился такой опыт? — Он наклоняется ко мне. — Если ответ отрицательный, солги мне.

— Очень понравилось, спасибо. Это было так освобождающе. Не могу передать, как сильно мне хотелось взять фломастер в Метрополитен-музей.

— Вот именно. — Его улыбка становится шире. — Ты поняла. — Он наклоняется к Кингстону. — Она сокровище.

Мое лицо пылает.

Глаза Николая загораются.

— Вы, ребята, должны прийти на афтепати.

— Это зависит от Габриэллы, — говорит Кингстон.

— Да, звучит весело.

— Нико, поторопись! — зовет кто-то у него за спиной.

— Мне пора. — Он поворачивается, чтобы уйти. — Вечеринка в «Темпт». VIP. Я внесу тебя в список, — бросает он через плечо, уходя.

— Уверена, что хочешь пойти? — говорит Кингстон с вызовом в глазах.

— Черт возьми, да.

Он ведет меня сквозь толпу людей к выходу.

И внезапно меня поражает. По правде говоря, я думаю, что последовала бы за Кингстоном куда угодно.