Ни кола ни двора

Глава 12. Как долго живет прошлое?

— Вам плохо? Плохо? Господи, я сейчас сбегаю к медсестре!

За сердце Маргарита Семеновна, по крайней мере, не хваталась. Я где-то слышала, что это — самый плохой признак.

Господи, думала я, только пусть она не умрет, я же не смогу с этим жить. Если вдруг думает покинуть сей сложный мир, пусть сделает это под надзором врачей в больнице, как все нормальные люди.

Блин, блин, блин.

— Толя! Толя! Тут женщине плохо!

Я обернулась и увидела, что он стоит в дверях. Толик, вопреки своей обычной манере поведения, активность не разводил. Как по мне, Толику, чтобы оставаться Толиком, полагалось кинуться к ней, похлопать ее по щекам, сказать что-нибудь утешительное и исчезнуть в момент, чтобы вернуться уже с медсестрой.

Но Толик стоял у дверей, и лицо у него было немногим лучше, чем у Маргариты Семеновны. Разве что она была такой бледной, а Толик — очень даже наоборот. Щеки его пылали, Толик вообще часто краснел, так уж был устроен. Горели у него щеки, нос и лоб, и он казался очень пьяным.

— Тебе что, тоже плохо?!

Дело принимало неконтролируемый оборот.

А потом я вдруг почувствовала, что меня тут нет. Я ощутила себя призраком, то самое чувство, я — кусочек будущего в прошлом.

Я поняла, что Маргарита Семеновна и Толик смотрят друг на друга, а о моем присутствии никто и не думает.

И плохо ей не было. Она просто очень испугалась.

И Толику не было плохо. Он тоже очень испугался.

— Рита, — сказал он. И я как-то сразу поняла, что обращается Толик вовсе не ко мне.

— Я думала, ты сел, — ответила Маргарита Семеновна совсем другим, некрасивым, плохо поставленным голосом, проседающим вовсе не чувственной хрипотцой.

— Ага, — сказал Толик. — Отсидел уже свое. От звонка до звонка.

Они смотрели друг на друга, Толик сделал шаг вперед, и Маргарита Семеновна вжалась в спинку стула.

— Не надо, — сказала она едва слышно.

Я хотела спросить ее, что именно не надо, но не смогла. Меня ведь здесь не существовало, а говорят только полностью реальные люди.

— Не-не-не, Рита, — сказал Толик. — Ты расслабься, короче. Закончилось уже все.

И я подумала: она что, твоя бывшая?

Если на Толика так реагировала его бывшая, может быть, и не стоило мне с ним встречаться.

Маргарита Семеновна молчала, она выглядела такой растерянной, будто маленькая девочка. Куда растеряннее всех детишек, которых я тут видела.

— Не думал, — сказал Толик. — Что я тебя здесь встречу. Ну, типа, далеко ж мы оба оказались, да? Во жизнь!

Голос у него был совсем-совсем другой, я даже не могла понять, чем именно, не изменились ведь ни тон, ни тембр.

Толик подошел к ее столу.

— Рита, послушай, я тебя не трону.

— Уходи, — сказала она.

— Да, я ща свалю отсюда уже.

Маргарита Семеновна смотрела на моего Толика затравленным зверьком. Взрослые просто не могут так смотреть, во всяком случае, в голове это не укладывалось.

Очень странное ощущение, когда кто-то смотрит таким затравленным взглядом на человека, которого ты так невероятно сильно любишь.

В тот момент видишь его совсем с другой стороны, и понимаешь, что твоя любовь — не единственное, что существует. Пострашнее, чем лишаться девственности.

И не два это несхожих человека, а, в самом деле, один единственный.

И тот, на которого смотришь ты, и тот, на которого вот так смотрят.

Ну как же это все вышло?

— Уходи, — повторила Маргарита Семеновна. Толик подошел к столу вплотную, оперся о него руками.

— Я просто хотел сказать, что мне жаль. Это типа ниче не меняет, я не тупорылый, я понимаю, просто…

— Уходи, — повторила Маргарита Семеновна и без какой-либо паузы, без времени, необходимого для любого отступления, вскинула вдруг нервным и сильным движением ручку и вонзила ее Толику в руку, в тыльную сторону ладони.

Я такое видела только в фильмах ужасов. В жизни, конечно, оно и проще и сложнее.

Больше всего меня удивили две вещи: ручку было сложно вытащить, а кровь плеснула не сразу.

Толик зарычал, отскочил, из его руки все еще торчала эта штука (теперь не получалось представить, что она — ручка, и ею пишут).

Это с какой же силой Маргарита Семеновна должна была воткнуть в него ручку?

Это что же он должен был сделать, чтобы в ней нашлась эта сила?

— Уходи! — прошептала она. — Уходи, уходи, уходи!

Я видела, что глаза ее блестят от слез.

— Толя! — сказала я. — Толя, пойдем!

Я чувствовала себя вроде юнита в "Героях Меча и Магии", на которого наложили замораживающее заклинание, и вот три хода молчания прошли.

Ход первый — их взгляды, значащие куда больше, чем я знаю.

Ход второй — приближение Толика.

Ход третий — ручка в его ладони. Толик почему-то прыгал на одной ноге, пытаясь вытащить ручку. Выглядело очень комично, почти мультяшно.

— Твою мать! Твою мать! Твою мать!

Я подбежала к Толику.

— Не надо, не надо, потом вытащим, у медсестры.

— Дура, мы не пойдем к медсестре, — прошипел он.

До меня не сразу дошло, почему. Толик, наконец, рывком выдернул ручку, и плеснула кровь, много крови сразу. Она брызнула на пол и на меня, хорошо, что красное на красном было не слишком заметно.

Толик бросил ручку на пол.

— Пошли, — сказал он. — Быстрее.

Я подхватила свою куклу и пошла за Толиком. Поскользнулась, кстати говоря, на его крови. Чуть не упала.

Хорошо, подумала я, что у Маргариты Семеновны окно.

Ей же тут убираться.

Когда я обернулась у самой двери, Маргарита Семеновна плакала, обхватив голову руками. И в этот момент выглядела уже человечной.

— Она плачет, — сказала я.

— Жалко, — ответил Толик сквозь зубы. Он сунул свою раненную руку в карман, чтобы не привлечь внимания. — Пошли в травмпункт.

— Но…

— Потому что здесь я не хочу ниче объяснять медсестре! Как, чего! И Рите это не надо!

Он будто забыл, что я — тоже Рита, и кто я вообще такая, и почему я здесь.

Я видела, как проступает темное пятно на его кармане. Господи, думала я, он истекает кровью.

Но почему? Почему она сделала это?

Я хотела спросить Толика, что с дедушкой и с Любаней, может, даже спросить, как дедушку зовут, но не решилась, взглянув на его лицо. Толик шел, сжав зубы, глаза его казались светлее чем на самом деле, от того, как сильно сужены были зрачки. Толик казался не то мертвецки пьяным, не то сумасшедшим.

Я шла рядом с ним молча, хотя понимала, что, может, мне и не стоит с ним идти. Может, стоит свернуть в какой-нибудь класс, или остаться на лестнице.

Он бы меня не остановил.

В холле сидели Любаня и дедушка, ждали нас.

— Ща, — сказал Толик хрипло. — Нам кое-куда надо по делам быстро. И поедем домой. Оукей? Подождите. Диваны же удобные вроде? Да, нормальные диваны. И нечего жаловаться!

Я поглядела на Толика, глаза у него горели. Нужно ли было отпустить его одного? Я не знаю. Вполне возможно, что и нет. Пятно на кармане росло и ширилось.

Я подбежала к Любане, сунула ей в руки куклу.

— Это тебе.

Любаня ничего не ответила, она послушно взяла куклу, а смотрела только на Толика. Он ее испугал.

Дедушка собирался что-то сказать, поднял даже слабую руку (ему явно хотелось побыстрее покинуть детский дом вместе с внучкой), но Толик покачал головой.

— Ждите.

— Ты в поряде, Толич? — спросил его Митька, на что Толик только кивнул.

Мы выскочили на улицу, я захватала ртом воздух, как после долгого забега, а Толик озирался, ища то, непонятно, что. Выглядел он совсем уж диким. Я нагнала его, уцепилась за его здоровую руку.

— Толя, давай возьмем машину! Ты сможешь вести одной рукой? Я могу попробовать! Правда, я этого никогда не делала, но вряд ли мы с первого же раза попадем в аварию, да?

Я говорила, потому что боялась замолчать. Толик казался мне кем-то другим, незнакомым и жутким человеком.

Читала я как-то у Стивена Кинга роман "Безнадега". И там была, при всей кровавости произведения, единственная фраза, поразившая меня.

"Оно постучало пальцами Эллен Карвер по ключицам Эллен Карвер". Может быть, цитату я воспроизвожу не слишком верно, но смысл примерно такой.

Вот это показалось мне действительно страшным, ощущение, что какое-то другое существо может занять тело того, кого ты так любил, кто был тебе так хорошо знаком.

Он говорил голосом Толика, по-толиковски раздраженно вскидывал голову, походка была самая что ни на есть его.

Просто он был не совсем Толиком.

— Друг у меня один, — сказал мне этот человек. — Ну, как друг. Знакомый, скорее, такой, дальний, наверное. Не друг, нет. Васька Автоматчик звали. Такой человек сердечный, просто закачаешься. Очень всегда с ним приятно было. Сколько народу при этом положил — тьма тьмущая. Вот так вот бывает.

— Толя, тебе больно, ты теряешь кровь, нам надо взять машину!

Но мы уходили все дальше и, главное, совершенно непонятно было, куда. Я корила себя за слабость, стоило настоять на своем, отвести его прямо к машине, но я лишь покорно плелась за ним.

— А вот знаешь, как говорят? Не взваливай на себя непосильную ношу, ибо она свалит тебя и сама упадет на землю. Кто? Кто это сказал там? Не помню, я где-то точно такое читал. Может, просто в интернете? Не знаю. Ты думаешь это о чем? Что тебя ноша свалит — это понятно. А что на землю она упадет — твоя ноша другим еще навредит. Да? Да, навредит.

Говорил он быстро и полубезумно, я никогда его таким не видела, хотя Толик психическим равновесием не отличался с самого начала, судя по всему, с раннего детства.

Я не понимала, куда мы идем, мы петляли во дворах, меняли направление, а пятно на кармане Толика только росло.

— Что это было? — спросила я. — Я просто не могу понять, что произошло.

Вдруг Толик развернулся ко мне.

— А ты хоть знаешь, за что я сидел?

Я опешила. Вопрос был с подвохом, я ведь так и не спросила.

— За рэкет?

Толик засмеялся, дернул меня за руку, и мы пошли дальше. Я старалась держаться позади него, очень не хотелось встретиться с ним сейчас взглядом.

— Ну, не за все, чем я занимался, меня посадили, а то так и чалился бы до морковкина заговенья. Не-не-не. Не угадала.

— За убийство? — спросила я. Он громко засмеялся, спугнув тройку ворон, рванувшихся в разные стороны.

— Ну не. Хотя было б логично. Есть на моем счету. Еще варианты?

Двор, в который мы нырнули, оказался закрытым — сплошные слепые окна, желтая вывеска — "ключи" и синяя — "экспресс-печать", в остальном — никаких цветов кроме серого, белого и черного вплоть до самого неба.

— Мы потерялись, Толя, — сказала я. — Надо возвращаться.

Пространство было какое-то ловушечно-колодезное, жутковатое, мне хотелось побыстрее убраться отсюда. На стене напротив красной краской было написано "Тамара", кто-то втиснул третьей букву "ш". Получилось "Ташмара". Смешно.

Белый когда-то снежок был утоптан до серой корки.

Всюду валялись окурки, некоторые были испачканы в помаде. Наверное, по вечерам здесь зависали подростки. Сидели, к примеру, на этой проржавевшей пожарной лестнице, и она под ними наверняка покачивалась.

На ступеньках, во всяком случае, стояли жестяные банки из-под алкогольных коктейлей, цветастые и блестящие.

Толик развернулся ко мне, глаза у него так странно сверкали.

— Да за торговлю людьми я сидел!

— Что?

Развязка оказалась неожиданной. Вот этого я представить точно не могла. Я примерно понимала, чем занимался Толик. Он был рэкетиром, брал с людей деньги за защиту от себя самого и от других таких, как он. Иногда, наверное, Толик убивал людей. Может быть, чаще, чем я представляла.

Торговля людьми со всем этим у меня просто не вязалась.

— Я не понимаю, — сказала я. — Ты такого не говорил.

— А ты не спрашивала, — засмеялся Толик. — Не спрашивала, за что меня посадили-то? Почему?

— Не знаю, — ответила я, голос мой был слабым, а речь невнятной. Ладно, подумала я, убийства ведь чудовищнее, чем торговля людьми, правильно?

Но дело было не в степени отвратительности поступка, нет. А в чем, я и сама не понимала.

— Хочешь историю расскажу?

— Да, — сказала я. Честно говоря, я ожидала какую-нибудь очередную притчу, рассказанную пролетарским языком.

— Женьку когда похитили, мы без всего остались. После выкупа, я имею в виду, когда заплатили.

— Женьку? Дядю Женю?

— Ну да, дядю твоего.

Я об этом никогда не слышала. Но, как оказалось, было очень много вещей, о которых я никогда не слышала.

— Короче, мы тогда на мели оказались, причем не у кормушки еще. Осталась под нашей крышей одна шалашовочная дешманская, ну и трассы кусок. Короче, как-то все завязано на шмарах оказалось. Ну и бабла надо было поднять.

Он помолчал, нахмурил светлые брови, затем лицо его просветлело.

— Ну я и подумал, что надо как-то бизнес оптимизировать. А рабыни-то дешевле, чем свободные жрицы любви, нет?

И тогда я поняла, кто такая Маргарита Семеновна. Вернее, кем она была. И почему так испугалась, услышав Толиков голос.

Толик, как всегда, рассказывал свою историю легко и с приязнью, просто воспоминание, ничего больше. Он вытащил из кармана красно-розовую от крови руку с темной дырой почти посередине и активно жестикулировал. Иногда на меня попадали капли крови, прямо на мое лицо. Но я не могла заставить себя стереть их.

— Тут мы с Эдиком Шереметьевым родили хороший бизнес-план. Очень все просто: обещаешь им в газете работу, скажем, не знаю, няня, официантка, да хоть швея на завод или торговка, неважно. Она приезжает, глядишь — симпотная — да, ясен красен, работу получишь. Страшная — ну и хер с ней, пускай валит на все четыре стороны, не подходите вы нам. Ну, это в теории так было. А по правде обратно мы ни одну не отправили, потому что красота же, она в глазах смотрящего, как Фома Аквинский сказал. Ну и все, привозишь ее на квартиру, запугиваешь до полусмерти и объявляешь, что работа у нее есть, тока она неожиданная немного, но это ничего. Ну и все, менты на подсосе, сами их потрахивают на субботнике, девки никому не верят, бывает, что сбегают, но тогда поссать сходить среди ночи боятся, не то, что заявы катать. Вот так вот. Ну с того и жили потом большей частью. Ты думаешь на какое бабло твой батя заводик-то купил? Потом, конечно, он уже в легальный бизнес вкладывался, а мы с Эдькой ишачили. Ты думаешь, че, бате твоему впервой в костную муку кого-то перемалывать, да?

Я смотрела на него и ничего не понимала. Наверное, мне было слишком легко ощутить себя на месте тех, кого Толик избивал и запугивал. Наверное, насиловал.

— Но это же в прошлом? — спросила я. — Ты ведь сам говорил, что изменился. Я тебе верю.

И неожиданно он меня поцеловал, так странно, почти даже грубо. Какие-то такие поцелуи мне, пожалуй, снились. Я погладила его по голове.

— Толик, тебе надо успокоиться, — сказала я невнятно. Язык его двигался у меня во рту так, что невольно я представила, как Толик трахал бы меня.

Это сложно объяснить, он одновременно пугал и будоражил меня, я вся дрожала.

Толик принялся целовать меня в шею, потом расстегнул на мне олимпийку и полез под майку, сжал мне грудь. Я почувствовала, как лифчик намокает от крови. Было приятно, такое томительное ощущение, как когда только начинаешь мастурбировать, и ноги еще подгибаются.

Я не слишком хорошо понимала, что происходит, он трогал меня, впервые, и я ощущала, как он возбужден, видела, как странно расширены его зрачки, но в то же время все стало похоже на дурной сон, в котором я не была совсем собой, а Толик — не был совсем Толиком.

Я растерялась, перепугалась, отчасти возбудилась, жалела Толика — столько всего смешалось и улеглось слоями, как в красивом коктейле.

Он трогал мою грудь, живот, бедра, сжимал, тискал, отпускал, гладил, а я не понимала, что все это происходит со мной, и гладила его по голове.

— Бедный, бедный Толик, — говорила я. — Нам нужно зашить твою руку. Нам нужно в больницу.

Голос у меня был хриплый и прерывистый, я тяжело дышала, внизу живота тянуло, в трусах стало влажно.

Когда он тронул меня там, через штаны, но все-таки вот именно там, я захватала ртом воздух. Толик просто схватил меня и надавил, не двигал рукой и ничего не тер. Сначала ощущение было такое, что я кончу немедленно, потом вместо него пришла тяжесть и беспомощность.

Мне стало стыдно, я бы хотела до всего принять душ или хотя бы обтереться влажными салфетками.

Я вцепилась в него, приподнялась на цыпочках, почти повисла на Толике, позволяя ему сильнее хватать меня, сжимая бедрами его руку.

— Ну-ну, — сказал он. Между ног у меня стало еще более влажно и еще более горячо от его крови. Я подумала о месячных, почему-то эта мысль завела меня еще сильнее. Мне хотелось, чтобы Толик еще потискал меня, потрогал грудь и живот, пощупал между ног. Все это было возбуждающим и странным, немножко отвратительным, но оттого в два раза более волнующим.

И я чувствовала, как в меня упирается его член, и от этого вся я вздрагивала и сжималась, само это ощущение уже было как секс.

А потом он неожиданно отошел на пару шагов, оставив меня возбужденной и грязной, с расстегнутой олимпийкой, с окровавленными штанами. Толик скинул куртку, ногой расстелил ее между нами.

— Ложись, — сказал он.

— Что?

— Ложись, — сказал он. — Ты же этого хотела. Да? Да?!

Он прикрикнул на меня, и я сделала шаг назад, тогда Толик схватил меня за руку.

Ладно, подумала я, я ведь в любом случае хотела заняться с ним сексом. Это все равно будет по любви. И странно, а я ведь люблю все странное.

— Только…

— Ложись, бля.

Я вздрогнула и подумала, что, наверное, так он и говорил своей бывшей Рите — ныне Маргарите Семеновне.

А если когда-нибудь я превращусь в Маргариту Викторовну, которая тоже мечтает проткнуть ему руку чем-нибудь в достаточной степени острым? Или даже не в достаточной, ведь главное — сила.

Я села на куртку. Холодно было все равно, я ощущала под собой снег. И не понимала, что делать дальше.

Неужели, подумала я, все произойдет именно сейчас? И именно так.

Толик опустился на колени передо мной, пару секунд мы и вправду напоминали нежных и робких любовников, а затем он навалился на меня, прижав к земле.

Куртки на всю меня не очень-то хватало, и я чувствовала холод и грязь. Я подумала, что лучше всего будет расслабиться и представить, что мы дома.

Все те же действующие лица, только декорации немного другие, и он мягче и нежнее со мной в мой первый раз.

Но разве я этого не хотела?

Разве это не такая драма?

Вот такенная.

Я дышала быстро-быстро, тощий Толик вдруг показался мне таким тяжелым, я не могла пошевелиться под ним, и я подумала: он будет трахать меня, а я не смогу двинуться, так и буду лежать, тесно прижатая к его куртке, совсем уж беспомощная.

Я чувствовала его так близко, и этой его тяжести, ощущения острых костей и сильных рук — всего этого я желала, но в то же время сейчас я боялась, мне было грязно и холодно, и я чувствовала себя такой жалкой и очень несчастной.

Он закашлялся, лежа на мне, сплюнул мокроту в сторону, взял меня за волосы, чуть потянул — это было приятно, не больно, а почти даже щекотно, до мурашек.

— Хочешь меня? — спросил он.

Я испуганно кивнула.

— Я люблю тебя.

На самом деле я сказала кое-что еще, не произнеся это, я сказала:

— Пожалуйста, не делай мне больно, ведь я тебя люблю.

Толик поцеловал меня и принялся стягивать мои брюки, голой кожей бедра я ощутила его стоящий член, и в этот момент ужасно испугалась.

Как эта штука должна была поместиться во мне? Как она должна была пролезть внутрь, а, тем более, еще и двигаться внутри. Страх был колкий, уводящий почву из-под ног, как перед медицинским вмешательством. Как перед операцией.

Он будет двигаться во мне, подумала я, и будет больно, потому что, наверное, там все слишком маленькое. Я не представляла себе, чтобы что-то такое твердое и большое во мне уместилось, от одной мысли о том, как он будет вталкивать свой член внутрь моего тела, все свело до боли в бедрах, я страшно испугалась.

Кроме того, подумала я, он может сделать мне ребенка. Может кончить в меня, и я стану беременной, и это изменит меня, мое тело, мою судьбу, и наша с ним быстрая любовь-нелюбовь в подворотне на куртке перекроит меня полностью.

Он поцеловал меня в шею, я ощущала его дыхание, прерывистое, свистящее. Толик снова трогал меня между ног, должно быть, он решил, что я слишком зажатая.

А я заплакала.

Заплакала горько и тихо, не для того, чтобы позвать на помощь, а потому, что мне было очень страшно.

Я была готова заняться с ним сексом, не стала бы бить его и выворачиваться, в конце концов, я его любила. Просто мне было ужасно обидно, и я боялась, что будет больно, и что он сделает мне ребенка, и его стоящего члена, и непривычной грубости.

Я принялась тереть щеки руками, потом чихнула из-за рассопливевшегося носа, и разрыдалась еще сильнее, мол, какой позор.

И вдруг он перестал хватать между между ног, давление исчезло, и все мое тело отозвалось протестом, кончить все равно хотелось. Толик подтянул на мне штаны, а я продолжала плакать. Он застегнул на мне олимпийку, а я продолжала плакать.

— Прости, — сказал мне Толик, а я продолжала плакать. Он поднялся с меня, и я глубоко вдохнула. Так я и лежала на куртке, утирая слезы, и думая, какая я трусливая дура, и какой он злобный дурак, и какая мы, наверное, все-таки хорошая пара. Потом я вспомнила, что отчество мамы Любани было — Федоровна. Значит, безымянного деда звали Федор. Тогда я села.

Мой Толик истекал кровью, у меня все трусы были в крови, как в кошмарном сне про месячные. И штаны были в крови. И лифчик. И живот.

Я сказала:

— Ты истекаешь кровью, нам надо позвонить в скорую.

А он сказал:

— Ну, да.

И сказал:

— Другая шерсть на собаке не вырастет.

А я сказала:

— Спасибо.

А он сказал:

— Да не.

Мы сидели рядом, я плакала, а он истекал кровью, и никто из нас не мог вспомнить, какой же все-таки номер у скорой.

А в детском доме на рыженьком диване из кожзама ждали нас Любаня и ее больше не безымянный дедушка Федор.

Как ни крути, а жизнь продолжается.