Ни кола ни двора

Глава 7. Куда плывет кораблик?

Мне снилось, что я беременна от него. В доме это воспринимали как само собой разумеющееся все, кроме Кати. Катя называла меня потаскухой и иногда била по животу метелкой для пыли.

Во сне я даже помнила, что она называется дастер.

Сон был прерывистым, кадры сменяли друг друга, будто в артхаусном фильме. Помню, я сидела дома, а потом уже на озере. Оно было покрыто густым, молочно-белым туманом, потому что Толик, как он сам говорил, из края ветров и туманов.

Я легла на воду и поплыла туда, куда нес меня ветер. Над головой небо тоже было белым, и я подумала, что оно похоже на сигаретный дым, и что я хочу покурить. Во сне меня настигла тоска о том, что покурить я смогу не скоро.

В черной воде плавали мертвые цветы, я ловила их и сжимала в руке. У меня было ощущение, что они они погибли, пока длилась зима, погибли подо льдом. Я выкладывала их себе на лицо и чувствовала живой, яркий цветочный запах.

Тут в воде раздался плеск, я встрепенулась, и оказалось, что я не умею плавать. Я барахталась в воде, а потом вдруг увидела гигантскую, размером с собаку, черную крысу.

Крыса смотрела на меня сверкающими, красновато-оранжевыми глазами и передавала мне прямо в мозг свои мысли.

— Я заберу твоего ребенка, — сказала она.

Я испугалась и заплакала, потому что во сне мне хотелось ребенка.

— Не надо! — крикнула я, захлебываясь.

— Взамен, — сказала крыса. — Ты будешь богатой.

Я не понимала, зачем мне богатство. Я и так была богатой.

— А я съем твоего ребенка, — сказала крыса. — С творогом и чиханием.

Я отказывалась, мотала голой и изо всех сил старалась оставаться на плаву.

Тогда крыса нырнула в черную воду, еще секунду я видела под ее пеленой огоньки крысиных глаз, а потом исчезли и они.

Я почувствовала боль внизу живота и от нее проснулась. Во сне она казалась невыносимой, но в реальности это была только легкая тяжесть, напоминающая о приближении месячных.

Я открыла глаза в своей комнате. Наверное, он отнес меня обратно.

Волосы мои еще пахли сигаретами Толика, я долго нюхала их, прядку за прядкой, а потом встала и пошла чистить зубы. Сердце мое не находило покоя, я думала о рисунках Светки, о том, что нужно поговорить с мамой.

Но первым делом я решила сама что-нибудь порисовать.

Рисовала я разве что в детстве, так что понятия не имела, чего ожидать. Взяла лист бумаги для принтера, села за стол, нашла карандаш и стала думать.

Наверное, надо было рисовать Толика, раз он меня так вдохновлял.

Я подписала белизну так: Толик Тубло.

Наверное, в этом исходном виде рисунок и понравился бы Толику больше всего — что-то в нем, в таком разрезе, было даосистское.

Долго-долго я сидела с карандашом над белым листом бумаги, думала изобразить Толика в виде животного или мультяшного персонажа, раз уж мне не хватает мастерства.

Но на самом деле я просто не могла его в полной мере воспроизвести — странную смесь красоты и убогости, ангельского и вырожденческого, возвышенного и алкоголически-земного.

Мне стало так грустно, что никто не увидит Толика таким, каким видела его я. Я ощущала необходимость зафиксировать его, но рисунок для этого совсем не подошел.

И я сделала то, что, как мне показалось, было ближе всего — закрасила весь лист золотистым. Сверкающие чернила в тонкой, пахнущей клубникой, ручке закончились, но работой своей я была довольна.

Я спрятала рисунок в ящик стола, переоделась, взяла Светкин альбом и спустилась вниз, поглядеть на Толика.

В комнате его не было. И, судя по тому, что я не слышала его кашля, дома — тоже.

Толик ушел по своим делам, оставив меня одну.

Но сегодня и у меня были свои дела. Я распаковала альбом, посмотрела еще на причудливые Светкины орнаменты из бумажных чешуек.

Маму я нашла в ее кабинете. Завешанный фотографиями костей и рисунками динозавров, он производил странное впечатление. Словно я попала в гости к ученому из конца девятнадцатого века.

Мама сидела за компьютером, что-то увлеченно печатала и сверялась с какими-то скрепленными листками, на которых были россыпи цифр.

Жаль, что меня никогда не увлекали динозавры. Было бы очень просто стать второй мамой.

Мама пила кофе, чашку короновала большая шапка из взбитых сливок, их она поддевала ложкой.

— Мам, — сказала я. Она не отреагировала, продолжала печатать, только чуть нахмурилась.

— Мам!

Тут мама подняла на меня глаза, очки съехали с ее носа, выражение лица сначала было растерянным, потом стало строгим.

— Явилась, — сказала она.

Строгость у мамы получалась не очень хорошо, по Брехту, а не по Станиславскому.

— Привет, — сказала я.

— Тоня омлет приготовила, иди поешь, — сказала мама, сложив руки на груди.

— Ты злишься?

— Да, — ответила она, стягивая очки, потерла глаза и нащупала на столе пачку сигарет. — Да, я злюсь, а ты как думаешь? Ты могла предупредить хоть кого-нибудь? Хотя бы Катю, зачем нам вообще Катя, Господи?

— Я думала, вы не против, раз уж Толик у нас живет.

— Твой папа в долгу перед Толиком, — сказала мама. — Он его не выгонит. И никто не против, если ты общаешься с ним, просто не надо пропадать до ночи, вот и все.

Мама помолчала, взглянула на экран компьютера. Роль взрослой давалась ей нелегко.

— И, если хочешь знать, Толик в качестве друга не очень-то тебе годится.

— Почему? — спросила я. Мама помолчала.

— Он добрый, — сказала я. — Мы ездили в Вишневогорск, помогать людям.

— Он рассказывал, — ответила мама.

— Тогда почему? — спросила я.

— Потому что я знаю его лучше, чем ты, — сказала мама, закуривая. Движение вышло нервным, ярким, почти театральным. Мама глубоко затянулась, подалась назад, чтобы открыть окно, едва не свалилась со стула.

— Давай я сама.

Распахнув окно, я вдохнула влажный, холодный воздух. Сегодня осень стала гуще, сильнее. Непобедимое движение времени.

Я развернулась к маме. На маме был махровый халат с героями "Земли до начала времен", в который она зябко куталась. Ноги у мамы были голые, она то и дело поджимала пальцы с красными ногтями, терла пятки друг о друга.

— Хорошо, — сказала я. — Так ты считаешь, что он плохой человек?

Мама молчала.

— И что поэтому нам не стоит общаться?

Она взяла ложечку, поковыряла шапку из сливок, так похожую на облако.

— А что, — спросила я. — Папа тоже слишком плох, чтобы быть моим папой?

— Это другое, Рита, — наконец, ответила мама. — Твой папа — совсем другое дело.

Но я не понимала, почему. Выходило, что мой папа тоже убивал людей ради денег. Прямо как Толик.

— Почему?

— Потому, что он твой отец.

Мы помолчали. И я вдруг поняла, что мама в самом деле считает, что мои чувства к Толику — наивное любопытство, что я не могу в него влюбиться. Как не влюбилась когда-то она.

Мама не считала, что он нравится мне, как мужчина. Она понятия не имела, что я чувствовала вчера, в автобусе, как я к нему прикасалась. Не знала мама и о том, что мы делали в Вишневогорске, в каких были местах. Она не знала, что мы с Фимой пили водку, и я отдала Фиме свой мобильный.

Вдруг меня осенило, что необходимо передать Фиме зарядное устройство. Чтобы она могла крутить "Земляничные поля навсегда" столько, сколько захочет.

Мама сказала:

— Я давно знаю Толика.

Из этого, вероятно, должен был получиться какой-то вывод, но я не могла его озвучить в связи с недостатком информации, а мама ничего больше не говорила.

— Мы просто подружились, — сказала я. — У него интересная философия, и он помогает людям. И меня берет с собой. Считай, что я занимаюсь благотворительностью.

— Твой папа не волнуется, — сказала мама. — Потому что он — мужчина. Говорит все то же самое.

Может быть, подумала я, мой папа просто больше похож на меня.

— Не понимаю, о чем ты.

Я подошла к ней, положила альбом на стол, взглянула через мамино плечо на экран компьютера — сплошные графики, схемы и ссылки.

Я сказала:

— Ты думаешь, он сделает мне что-то плохое?

Мама засмеялась.

— Нет, конечно, нет. Толик — друг твоего папы. И он очень любит меня. Меня, скорее, пугает, что с ним ты попадешь в историю.

Вчера я попала в такое количество историй, и мне так понравилось, что сердце мое до сих пор билось по-особенному.

Конечно, я не собиралась от всего этого отказываться.

Я сказала:

— Мне нужна твоя помощь. Мы были у одной девушки, она больна раком. У нее такой огромный живот и совершенно лысая голова. И она делает такие чудесные вещи.

Я раскрыла перед мамой альбом.

— Такой психодел семидесятых, правда?

Мама листала альбом, на мозаики Светки она смотрела завороженно, с суеверным испугом и восхищением. Ее аккуратный пальчик скользнул по чешуйкам.

— Удивительно! — сказала мама. — Вот это чувство цвета.

— И орнаменты такие архаические, — сказала я. — Мне тоже так нравится. Мам, а, может, можно устроить ей выставку?

— Цветочек, у нас музей естественной истории.

Я легонько улыбнулась. Мне повезло знать кое-что из того, что мама не знала. Она долистала до динозаврика, мозаики, из которой выступал зеленый силуэт тираннозавра. Мама вгляделась в него, радостная, отвела руку с альбомом, вновь приблизила его к глазам.

— Вот, — сказала я. — Смотри, как в тему.

Мама нежно улыбнулась, погладила чешуйчатого, орнаментального и в какой-то степени монументального зверя.

— Я посмотрю, что можно сделать, — сказала она. — Можно я возьму альбом?

— Конечно!

Я сделала победный глоток маминого кофе, он оказался невероятно сладким на вкус.

Я чувствовала себя отлично, сильной, хитрой, мне не терпелось рассказать все Светке. Я даже играла с мыслью поехать к ней самостоятельно.

— Спасибо, мам, ты делаешь просто суперское дело!

Я хотела было уйти, умыкнув мамин кофе, но вдруг она сказала:

— А что касается Толика, знаешь, мы с ним даже ходили на свидание. Это было до того, как я стала встречаться с Витей. Помню, мне пришлось вылезать к Толику со второго этажа, а потом он пробрался в магазин и украл две банки компота, мы пили его в парке, и Толик еще с кем-то подрался… Не помню, с кем!

Мама приложила пальчик к губам, кокетливо и одновременно по-детски. В этот момент она была такой красивой, куда красивее меня.

— Он тебе не понравился? — спросила я.

Но мама не ответила. Она продолжила свою мысль самым странным образом:

— Мы с Ритой тогда слушали Джоан Баэз.

Тетя Рита — мамина лучшая подруга. В честь нее меня и назвали. Она жила в Москве и работала журналисткой в какой-то нищей, но правдолюбивой газете. Тетя Рита носила очки с толстым стеклами, обладала внушительным носом, отличной фигурой и прекрасным, восхищающим, живым умом. Я ее обожала, жаль только, что мы виделись так редко.

— Кассета была писана-переписана, такой плохой звук. Толик попросил у меня послушать то, что я люблю больше всего. Я дала ему эту кассету, мне хотелось с ним поделиться тем. Потом мы еще раз пришли к ребятам, и вот он позвал меня танцевать. Играла какая-то другая песня, даже не помню, какая именно. Но мы с ним танцевали, и он пел мне на ухо, знаешь ее, "На берегах Огайо". Ты любила ее в детстве.

Насколько я помнила, то была песня про то, как мужик укокошил свою женщину из ревности, зарезал ее на берегу реки, потому что она не хотела быть его женой.

Мама вдруг вскочила, притянула меня к себе и покачалась в такт неслышимой музыке. Я приняла ее приглашение, мы стали танцевать. Мама пела мне на ухо, нежно, интимно, в чем-то интонация была даже похожа на Толикову. Я вполне представляла, как поет он и маме.

— And only say, that you'll be mine.

In no others arms entwine.

Down beside where the waters flow,

Down by the banks of the Ohio.

I held a knife against her breast,

As into my arms she pressed.

She cried: “Oh, Willie, don't murder me,

I'm not prepared for eternity.”

And only say, that you'll be mine….

I started home 'tween twelve and one,

I cried: “My God, what have I done?

Killed the only woman I loved,

Because she would not be my bride.

Мотив был узнаваемый, я помнила его. Мама вдруг остановилась, засмеялась.

— Тогда мне это показалось ужасно романтичным. Совсем не напугало. Теперь немножко пугает. Не знаю уж, кто ему перевел. Наверное, Эдя. А потом, когда умер Жорик, это он был рядом всю дорогу. Он приехал первым, когда все случилось, когда мы с Витей ничего не соображали. Он занимался похоронами. И так обо мне заботился. О нас.

И я вдруг подумала, что Толик в самом деле не так сильно изменился. Я имею в виду, он стал другим, но скорее пропорционально, чем качественно.

А можно ли превратиться в какого-то совсем уж чужого тебе человека? Да нет, наверное. Может, родители с самого начала были правы, когда говорили, что Толик все тот же.

— Но почему ты не стала с ним встречаться? — спросила я, отпив еще кофе. Мама отстранилась, прошлась по комнате, раскинув руки.

— Потому что я его не любила. А любила Витю. Вот и все. Такая история.

Я долго глядела на маму, а потом спросила:

— Тогда зачем ты с ним переспала?

Мама посмотрела на меня так, словно я ее ударила. Мне не хотелось быть безжалостной, я поставила чашку на стол и развернулась, чтобы уйти. Уже у самой двери мама меня окликнула.

— Рита!

Мне стало жаль ее до слез, до горячего сердца в груди.

Мама сказала:

— Он спасал мне жизнь, чуть не умер. Я была так ему благодарна. Так хотела дать ему что-то взамен.

И, в итоге, дала.

Я сказала:

— Ты не жалеешь?

Мама пожала плечами.

— Я почти сразу рассказала Вите.

Она посмотрела на меня, в маминых глазах читался вопрос: ты ведь достаточно взрослая, чтобы мы об этом говорили?

Я кивнула ей, хотя мама так меня и не спросила. Мамино лицо разгладилось, и я подумала, что недостаточно взрослая она.

— А ты думала, что я его дочь?

Мама засмеялась.

— Да, конечно. Конечно, думала. Но это все неважно, ты — Витина дочка, посмотри на себя.

Господи, мама думала, что я волнуюсь из-за того, что я не папина дочь. Мне захотелось засмеяться, но вместо этого я сделала скорбное лицо.

— Посмотри на себя, ты рыжая, у тебя папины глаза, папины губы. У тебя даже папино сердце, помнишь, тебе делали УЗИ? Толик не твой отец.

Господи, подумала я, ну разумеется, я папина дочь. Я же его полная репродукция. Женская ипостась.

Но мне нравилось, что мама думает, будто я общаюсь с Толиком, как со своим предполагаемым отцом. Это избавляло меня от многих проблем.

— Да, — сказала мама. — Рита, это все было очень непросто. С Витей, с Толиком. С теми мальчиками вообще. Я бы не хотела, чтобы у тебя были такие проблемы.

— Сейчас таких проблем и нет, — сказала я. — Я тебя люблю.

Я люблю тебя, но не понимаю.

А ты любишь меня и не понимаешь меня.

Когда у людей рождаются дети, думают ли они о той бездне, которая когда-нибудь проляжет между ними и теми, кто еще так отчаянно нуждается в их любви.

А о том, что дети вырастут и умрут? Нельзя рожать детей, если вместо колыбельки видишь гроб.

Что я почувствовала, когда мама мне все это рассказала?

Наверное, ревность. Мне хотелось, чтобы Толик любил меня не меньше. И печаль, ведь мамина молодость — это то, чего я никогда не увижу, потому что время не оборачивается вспять.

Кроме того, мне было смешно, потому что Толик остался прежним.

Неожиданно для себя, я отлично выспалась, мне не хотелось возвращаться в постель, и я читала, слушала музыку, наконец, шлялась по дому.

Катя сказала, что я принесу в подоле и опозорю родителей. Кажется, она единственная воспринимала меня всерьез. Как женщину, так сказать.

Толика все не было, я оделась потеплее и засела с книжкой в саду, там долго караулила его. Потом решила, что должна быть самодостаточной и ушла в свою комнату смотреть документальный фильм о странных религиях. А вы знаете, к примеру, что во вьетнамской околоспиритической религии Каодай (что переводится примерно как "великий глаз") дух Виктора Гюго почитается, как святой. Мир куда более непредсказуем, чем все мы можем представить.

И предсказуем в то же время, если учитывать, например, наследие французского колониализма во Вьетнаме.

Толик появился только в сумерках, заглянул ко мне в комнату, широко улыбаясь. Он покачивал в руке бумажный кораблик.

— Хочешь? — спросил он. — Просто подумал, типа когда я пацаном был, мы с батей такие во Владике пускали. Очень празднично, капец как.

А потом он убил своего отца. Но, конечно, я хотела. Мы с Толиком пошли на озеро, Катя сказала, что все расскажет маме, но проблемы с мамой были, хотя бы отчасти, улажены. Она думала, что Толик мне как отец.

Лорд Кунсайт, так перевели у нас одну из драматических реплик в одной из иконических серий Сейлормун, я любил вас, как отца.

Надо ли говорить, что отцы тут были совершенно ни при чем.

Я рассказывала Толику о вьетнамской любви к Гюго.

— Это который мягонькую порнушку писал? Типа эротику, но как котик лапкой.

— Э? Что?

Предположение его вызвало у меня только недоумение, никаких ассоциаций.

— А, не, — сказал Толик. — Это тот мужик, который как леденец.

Потом я поняла, что Толик, вероятнее всего, имеет в виду Ги де Мопассана.

Толик иногда качал перед моим носом бумажный кораблик. В исчезающем свете дня кораблик поблескивал.

— Смазал его парафином, чтоб не распался и не утонул. У меня так батя делал. Просто захожу в магаз, а там типа парафин жидкий, ну, я сразу про кораблики и вспомнил. Шу-ух! Шу-у-ух!

— Что?

— Ну, он по волнам так.

Я засмеялась, Толик улыбнулся, блеснул красноватыми в сумерках золотыми клычками.

— Просто я когда маленький был, если мы во Владик ездили, всегда корабли пускали. Типа смотрели, как они уплывают в море. Знаешь, как во Владике хорошо? Амурский виноград на заборах.

Не знаю, почему уж он вспоминал про виноград, не про архитектуру, не про значимые для него места, а про оплетенные виноградом заборы, наверное, в пригороде.

— И море, — сказал Толик. — Серо-синее.

Как Толиковы глаза, подумала я, так бы стоило написать в книжке.

— Хочешь историю расскажу?

— Хочу, — сказала я, выхватила у него кораблик, белоснежный, неожиданно для Толика аккуратный, блестящий от парафина, и на ощупь отдаленно напоминавший свечку. Я вытянула руку и пристроила кораблик к небу. Словно на голубых, вечерних волнах океана с белыми барашками.

— Короче, жили были два мужика, типа президентов таких, Севера и Юга. Только не Кореи, там. А реально Севера и Юга Вселенной. Звали их Поспешный и Внезапный, ща поймешь почему. Короче, их часто приглашал на чай Хаос, ну, типа, такой первозданный Хаос, где все — непонятно что и ничто не ясно чего. Ну, он нормально так ребят угощал, и они хотели его поблагодарить. И вот такая у них была идея: сделать ему рожу. Рожи у хаоса не было ваще. И они стали сверлить ему по отверстию в морде за раз. Типа хотели глаза сделать, уши, рот, нос. Семь дней сверлили, на седьмой помер он, Хаос, и с тех пор все стало слишком сложным, поэтому мы так и живем. А надо назад, к корням. Назад к природе, как Руссо говорил. А то без это пи…капец.

— Что?

— То, — сказал Толик. — Знающий — не говорит, говорящий — не знает. Дао дэ дзин, так сказать.

В лесу было темнее, уже почти ночь. Корабль выглядел призраком, мертвой крошкой, душой плода.

— А знаешь, как на зону трудно книги передавать, какой гемор это?

— Представляю.

— Не представляешь.

— А ты передашь Фиме зарядку от мобильного?

— Это ж не на зону. Сама передашь, — сказал Толик так, словно это даже не обсуждалось. Я улыбнулась. После вчерашнего мне было чуточку неловко, причем как-то приятно неловко. Словно мы знали друг о друге какую-то важную тайну.

Мы спустились к озеру, когда уже стемнело, быстро, словно на небо набросили тяжелое покрывало. Наш кораблик, казалось, светился.

Я сказала:

— Холодновато.

Толик только закурил новую сигарету и выхватил у меня кораблик. Почему-то я вдруг подумала, что Толик прожжет его сигаретой, но Толик только засмеялся.

— Ты увидишь. Это красиво.

Он волновался. Знаете, как бывает, когда показываешь другу свой любимый фильм?

На озере влажно и терпко пахло, совсем глубокой, смертной осенью. Толик сел на корточки у илистого берега, вода облизала его кроссовки.

— Иди сюда.

Он дернул меня за руку и усадил рядом, по-хозяйски разделил со мной кораблик, заставил меня взять его вместе с ним.

— Загадай желание, — сказал он.

И я загадала. Хочу найти себя, подумала я, и узнать, какая я.

Хочу быть счастливой.

Хочу быть с ним.

Столько разных желаний, я не была уверена, что все они поместятся на одном маленьком бумажном кораблике.

— Толик? — спросила я неожиданно для самой себя. — А как, по-твоему, выглядит Бог?

Теперь он был у меня для таких странных вопросов. Высоко над нами сияла, будто театральный прожектор, Луна. От нее шла по озеру дорожка, на которую мы и хотели пустить кораблик. Подтолкнули его, и он покачался на воде.

— Иди-иди, — крикнул Толик и пнул воду, кораблик медленно покачался в сторону дорожки.

Тут Толик разозлился.

— Да ну! — сказал он. — Все так думают типа, ой, как выглядит Бог, вот это загадка, какой он! Борода у него есть или нет? Да все знают, как он выглядит! Он — свет! Все знают! Даже мужики всякие, которым мозги отшибло, с клинической смертью. Ишрак, исихазм, на зоне я всем этим занимался. Бог — это кислородное голодание, поняла? Просто свет, который приходит, когда ты задыхаешься! Надо идти к людям с Богом, а не к Богу, вот че я про это понял. Бог — это просто свет, без тебя он просто свет и ниче больше. Это с тобой он — любовь. Только через тебя!

Мы глядели на уплывающий кораблик, легкие волны, мягкие, как складочки на простыни, уносили его все дальше и дальше, к Луне по ее желтому свету.

Толик поднялся, следом за ним поднялась и я.

— Любовь, — сказал он. — Люди другие. А свет — ну свет и свет. Че ты света, что ли, не видала? Не так уж он и прекрасен даже. Я видел. А вот любовь его, милосердие его — твое, мое, наше — оно прекрасно.

Мы стояли и все глядели на белый кораблик, беззащитный и маленький, но сильный, не боящийся воды, гордящийся своими напарафиненными боками.

Стояли мы долго, а он все плыл и плыл под Луной. Как-то неожиданно наши руки соприкоснулись, и мы переплели мизинцы так, будто поссорились, и вот — мирились.