Ни кола ни двора

Глава 14. Кому нужна смерть?

Москва за окном была знакомой, жаркой от рыжих огней, словно бы даже горячей. В такси мы с Толиком молчали, смотрели и вспоминали — каждый свою Москву.

Я — путешествия, московские музеи и магазины, прогулки с родителями в Александровском саду, мороженое летними ночами и горячий чай с тортом — зимними, кусочки счастья между двумя самолетами и семейные выезды, а еще маму с папой — совсем молодых, и Москву, как дом, и наш зеленый двор, тогдашних охранников, молодую, но всегда излишне тревожную маму.

А Толик вспоминал, наверное, другую Москву. Москву, которую мне, в силу возраста, видеть сначала не полагалось, а потом не довелось. Иногда Толик улыбался, растерянно и в какой-то степени даже беспомощно. Может, тогда ему вспоминалась мама, не знаю.

Может быть, Толик думал о том, как избивал и насиловал девушек.

Чужая душа — потемки, или как там об этом говорят.

Но я ему верила, верила, что Толик теперь другой. Верила, что кто-нибудь еще может принять человека таким, какой он есть, кроме могилы и матери. Иначе получалось, опять таки, очень фрейдистски.

Дядя Женя жил в новостройке на Краснопресненской, недалеко от кинотеатра "Соловей", славившегося в моем детстве тем, что фильмы там крутили очень долго, много после того, как всюду они выходили из проката.

Жилой комплекс, состоящий из высоких, стройных и весьма скромных для своей цены зданий, был огорожен высоким забором, ворота с обеих сторон были оборудованы кодовым замком.

В принципе, дядя Женя должен был быть дома. Во всяком случае, папа предупредил его, во сколько мы приезжаем, и дядя Женя обещал не то чтобы заехать за нами в аэропорт, а просто-напросто открыть дверь.

Но трубку он не брал.

Мы обошли забор по периметру и пришли к выводу, что свое обещание дядя Женя не нарушил. Я заметила криво припаркованный желтый "Ягуар". Этот вечный фамильяр дяди Жени поблескивал спинкой прямо под фонарем, будто диковинная ящерица.

— Вот придурок, — сказала я. — Он просто меня игнорирует. Может, позвонить ему с телефона-автомата?

— Не поможет, — сказал Толик. — Жека умнее, чем ты думаешь.

Мы еще постояли у ворот, охваченные слепой и отчаянной надеждой, которой не суждено было сбыться.

Увидели во дворе блондинку в блестящей курточке с мускулистой, рыжей бойцовской собакой на поводке.

— Эй! — крикнула я. — Здравствуйте. Не могли бы вы нас впустить? Тут живет мой дядя, но он не отвечает на звонки!

Девушка обернулась, скинула капюшон, чтобы получше нас рассмотреть, и увидела Толика.

Издалека я не узрела напряженной работы мысли на ее лице, уверена, что ее и не было — уж слишком очевидно неблагонадежным выглядел Толик.

После того, как она скрылась, никто больше не приходил и не уходил. Стояла глубокая ночь, одно за другим гасли золотые окна, пока везде не воцарилась темнота. Почти везде: оставались еще островки огня, окошки на лестничных клетках, вечно живые, и единственное окно на седьмом этаже, окно в квартиру дяди Жени. Периодически выплывали на золотом фоне черные силуэты людей разного роста и комплекции, и мне казалось, я слышу (хоть это и было невозможно), как в той квартире пульсирует музыка.

Толик сказал:

— Да бесполезняк. Он мудила просто.

— Да уж, — сказала я. — Хоть бы раз в жизни сделал бы для меня хоть что-то.

А ведь не требовалось от него ничего больше, чем просто открыть дверь.

Мы предприняли еще с десяток попыток ему позвонить, и Толик сказал:

— Все-все, ты ж мерзнешь уже. Не откроет он, ну, или не сегодня. Да че упрямишься, мы же при лавэ с тобой, чего тут высиживать. Пошли в кино, мы же хотели с тобой в кино. Есть тут кино поблизости вроде бы.

— Да, — сказала я. — "Соловей". Это мимо памятника баррикаде.

Настроение у меня было отвратное, я и сама не понимала, отчего так злюсь на дядю Женю. Если бы я в самом деле устала, мы с Толиком могли бы снять гостиницу, поспать вместе и одни, что было бы даже лучше.

Но я, с другой стороны, чувствовала себя так легко и невесомо, как бывает только в путешествии. Спать мне не хотелось, мне хотелось избить чем-нибудь дядю Женю.

Тем не менее, не все желания сбываются, к некоторым Бог и человек остаются одинаково безучастными. Так что мы все-таки пошли в кино.

Выбор ночных сеансов был невелик, кроме того уже никто не торговал попкорном и колой. Стойка с едой подмигивала огнями безнадежно противоречащими отсутствию кассира. Я хотела на драму про двух сестер с безумненьким названием "Босиком по слизнякам", а Толик все тянул меня на какой-то фильм ужасов, который я и днем бы не решилась смотреть.

В качестве компромисса мы пошли на "Скотт Пилигрим против всех" и не пожалели, было смешно и ярко. Хотела бы я быть Рамоной Флауэрс и каждый день появляться перед Толиком с волосами другого цвета.

— Ты думаешь, я похожа на Рамону? — спросила я после фильма, уже в холле.

— Ты похожа на Уоллеса, только не педик, — сказал Толик. — Хорошо, кстати, что у тебя нет семи злых бывших.

Я ткнула пальцами в его щеку.

— Сразись с моими двумя злыми бывшими!

Он засмеялся на весь кинотеатр, заставил вздрогнуть какую-то парочку.

— А какой твой любимый фильм? — спросила я.

— "Техасская резня бензопилой", — сказал Толик, резанув воздух невидимой бензопилой. — Хотя "Хеллоуин" тоже нравится. Так что, даже не знаю, как этичнее ответить.

— Этичнее ответить что-нибудь вроде "Алиса в городах".

— А ты "Реаниматора" смотрела?

— Один раз я посмотрела "Кладбище домашних животных" и чуть не умерла.

Мы болтали, я крутилась вокруг него, и он иногда меня ловил, притягивал к себе, тогда мы смеялись. Вдруг я поняла, что Толику все это тоже в новинку. Если уж единственной его злой бывшей была умственно отсталая девушка.

То есть, наверное, трахался он много, работа ему позволяла, но вряд ли он часто ходил на свидания.

Вот почему в этот момент разницы в двадцать два года между нами совсем не чувствовалось. Несмотря на то, что Толик был ребячливым и забавным, я часто ощущала себя маленькой рядом с ним, а вот сейчас — нет.

В уборной, обклееной советскими плакатами, я долго рассматривала себя в зеркале: синяки под глазами, чуть покрасневшие, покусанные губы, но все-таки я пришла к выводу, что сейчас — красивая.

Завтракать мы пошли еще до рассвета и в "Макдональдс". Освещенный ярко до рези в глазах, пахнущий солено и жирно, "Макдональдс" был моим подростковым бунтом. Мама меня туда никогда не водила, только пару раз удалось улизнуть от нее и вместе с папой попробовать ужасно вредный гамбургер и просто убийственную картошку фри.

Толик в "Макдональдсе" тоже не был очень давно.

Чувство легкой ностальгии, как он любил говорить, одолело его.

Так что, когда перед нами вырос вопрос о том, куда пойти, оказалось, что вопрос этот крохотный и решается очень легко.

В "Макдональдсе" я заказала все на свете. "Биг Тейсти", большую картошку, чикены, два пирожка, мороженое и, в конце-то концов, молочный коктейль.

Толик от меня не отставал, так что наши богатства, разложенные на подносе, наводили на мысль о бомжатской версии пиров Гелиогабала.

Толик очень смешно ел "Биг Мак", сначала снимал с него один слой и переворачивал верхнюю булочку, сотворяя из заморского яства бутерброд с котлеткой, затем приступал к поеданию оставшейся части бургера.

— Зачем ты так? — спросила я.

— Потому что это не для моего детского рта, — ответил Толик. Не знаю, чем меня это так насмешило, но я чуть не подавилась наггетсом.

Странное дело, мы настолько не объелись, что даже взяли еще по молочному коктейлю, клубничный — мне и шоколадный — Толику.

— Слушай, — сказала я. — Почему нам с тобой так хорошо?

— Потому что божественная любовь неотделима от смертной любви, — ответил Толик. — Во как я думаю.

И мы пошли в какой-то двор, смотреть на разгорающееся солнце и целоваться.

Еще в пути, когда мы так легкомысленно болтали, плутая между домов, я вдруг испытала укол беспокойства, когда мы с Толиком шли через подворотню. Я спросила его:

— Ты ведь меня не обидишь?

Толик сказал:

— Никогда тебя не обижу. Хотя никогда не говори никогда. Но я буду очень стараться тебя не обижать.

— Очень утешительно, — сказала я, но главное было сделано, я спросила — и он ответил, честно и просто.

На скамейке в тесно зажатом между домами дворике, мы пили коктейли и смотрели на туманный еще молочный, молодой день.

Я сказала:

— Как же я люблю тебя.

Толик сказал:

— Ага.

И мы поцеловались. И я подумала, что даже со всем его пророческим пафосом, ему по-мужски сложно признаться мне в любви романтической.

Особенно учитывая, что взаимной романтической любви в полном смысле этого слова с Толиком, судя по всему, никогда и не случалось.

Все ощущалось зыбким и зябким, как бывает только осенним утром, но Толиковы губы были такими горячими, что я про все забыла.

Самое главное, забыла я про смерть Трикси. Про то, зачем я, собственно, в Москве. Что я здесь делаю, куда я приехала.

Все эти факты уплывали от меня все дальше и дальше, оставался только сладкий его вкус (из-за молочного коктейля) и бензиновая лужа перед моими вытянутыми ногами. Радужная пленка на черноте.

День становился все ярче и ярче, появлялись люди, сначала дворники, затем унылые служащие, школьники, собачники, и вот двор совсем ожил, и все в нем наполнилось временем, недостаток которого так ясно ощущается совсем ранним утром и совсем поздней ночью.

Минуты и часы возобновили течение свое, а мы с Толиком убрались подальше, чтобы не смущать мамочек с колясками.

Было решено заехать к WillowB и другим девчонка с дайри, в 12.00 они встречались в центре зала в Кузьминках. Планировалось помянуть Трикси и пойти на кладбище.

Мне, как всегда, было неловко. Во-первых, я вела к девочкам Толика, а во-вторых сами эти девочки, и я в их числе, вероятно, смотрелись бы так себе среди родственников покойной, совсем взрослых, не понимающих дружбы по интернету людей.

Впрочем, мама у Трикси была прогрессивная, такое впечатление, во всяком случае, создавалось по постам.

Когда мы спустились в метро, то ли от рева поездов и количества людей, то ли от приближения часа икс, на меня снова напал не очень здоровый мандраж. Я вцепилась в Толика и не выпускала его руку, но делала вид, что успокаиваю его.

— Ты не волнуйся, — говорила я. — Я все объясню, скажу, что ты со мной. Ты всем понравишься.

Я помолчала и добавила:

— Хотя не уверена, что с тобой так уж и будут общаться.

— Да ниче, — сказал Толик. — Я и один потусуюсь. Больно надо мне с мелкими зависать.

Я подумала, что сейчас обижусь, но у меня не вышло, я только терла нос о его плечо и держалась, чтобы совсем уж не расклеиться.

Господи, подумала я, ведь Трикси правда умерла. Она жила совсем недолго, и теперь ее больше нет. Это такая правда, что похожа она на свинцовый гроб, из которого никак не выберешься, колотись в него или нет.

А ведь я была так счастлива ночью и ранним утром.

Кузьминки совсем простенькие, на стенах кремовая плитка с двумя ровными, красно-коричневыми полосами и аккуратным названием станции в середине, собственно, и всего декора. По сравнению с витражной, сверкающей Новослободской, футуристической Маяковской или барочной Комсомольской, Кузьминки из себя вообще ничего не представляют, и в этом, как по мне, заключается главная московская метафора. Унылые окраины противостоят помпезному центру, скучные, серые спальные районы держат на себе великолепие и богатство мира в пределах кольцевой.

Мы успели как раз к двенадцати, даже пришли на три минутки раньше.

Кроме WillowB я увидела еще трех девчонок. Двух я знала: Сандра и Севи (от ника Северина Снейп). Севи писала фанфики и заведовала сообществом однострочников по какому-то смутно знакомому мне аниме. Сандра строчила бесконечные посты в Just for us girls о своей несчастной любви к некоему К. Я думала, что он Коля, а WillowB, что он — Кирилл, мы как-то целую ночь спорили об этом в аське и даже написали мини-мюзикл.

Третью девчонку я никогда не видела, может быть, мы даже были знакомы, я могла ее читать, но фотку свою она не выставляла точно.

Это была крошечная курносая девочка в очках, малюсенькая: миниатюрный рост, тоненькая фигурка, мелкие черты лица. Крошка-мышка, не иначе. Она лихорадочно отцепляла от сумки значки.

Девочки были в черном. Самой вызывающей, конечно, была WillowB, хотя платье она надела весьма скромное, кожаная куртка, ярко красные волосы, прокол под губой (шарик блестел еще издалека) и вычурная худоба придавали ей готический вид.

На Севи было длинное драповое пальто почти до самого пола, из-под него торчали сапоги на платформе, а свое черное каре она по этому поводу даже расчесала.

Сандра — просто в черных джинсах и темно-серой куртке, обычная девушка, и не скажешь, что так страдает по парню, чтобы писать десяток постов в день.

— Девчонки! — крикнула я. — Привет!

Не то чтобы мне хотелось привлечь к себе внимание, но, как говорится, померла так померла.

Я побежала к ним, мы отчаянно обнялись, все, даже я и незнакомая мне девочка.

— Это так все ужасно, — сказала я. — Я плакала всю ночь.

Компульсивная ложь, конечно.

— Да, — сказала WillowB. — Не могу оправиться. Понимаете, для меня она была особым человеком.

Глаза у WillowB и вправду были воспаленные, но, что самое главное, вблизи она показалась мне неожиданно открытой и беззащитной, вовсе не та ершистая девушка, которую я знала (и даже пару раз видела). WillowB казалась растерянной и маленькой, и хотя язык ее сверкал шариком пирсинга, когда она говорила, все в ней выдавало эту расстроенность и разбитость.

Севи и Сандра выглядели получше, а вот незнакомая мне девушка и сейчас терла глаза, наверное, боясь заплакать. Я пожалела, что не могу переживать это все так же глубоко, как и она.

— Привет, — сказала я. — Я — Эдди. Mydeadedelweiss, если что. Одним словом.

— Санстеп, — ответила она. — Очень приятно. Играешь в текстовые ролевые?

— Да, — сказала я. — Давно не играла, но вообще играю.

Я задумчиво посмотрела на Толика и решила, что хочу его сыграть.

— Мальчиков, в основном. Правда, я в последний раз играла полгода назад. Бьякурана в ролевой по Реборну.

Глаза Санстеп загорелись, я поняла, что мы в одном фендоме. Мне захотелось спросить, кто ее любимый персонаж, но тут я вспомнила повод, по которому мы все здесь собрались.

Да и Реборн мне посоветовала Трикси.

Наверное, мысли эти как-то отразились на моем лице, потому что Санстеп так ничего и не спросила.

Надо будет обязательно на нее подписаться, подумала я, если она любит Реборн.

Но потом.

WillowB тронула меня за плечо, прошептала:

— А это кто?

Толик держался чуть поодаль, но видно было, что он со мной.

— А, — сказала я небрежно. — Это мой Т.

WillowB засмеялась, и я почувствовала запахи алкогольного коктейля и мятной жвачки.

— Эй, подруга, стой до победного, нахуй богатого, лучше дай бедному!

Ох, подумала я, надо бы ей протрезветь до похорон. С другой стороны, может быть, она горевальная алкоголичка.

Сандра сказала:

— О, это сидевший Симор Гласс?

Я почувствовала себя польщенной.

— Да. А Эстер Гринвуд перед вами. Ладно, девчонки, мы кого-нибудь еще ждем?

— Вроде нет. Ыра снялась, сказала к похоронам придет, еще девочки будут тоже там. А мы — вот.

Внезапно глаза WillowB наполнились слезами, мы втроем, будто фрейлины, засуетились вокруг нее, погладили, кто-то достал из сумки бутылку воды, я вручила ей бумажную салфетку.

— Просто не могу поверить, — сказала WillowB. И была в этот момент совершенно искренней.

Я думаю, это сложно понять, но все они были искренними. Все они скучали по Трикси и боялись мысли о том, что ее больше нет. И все старались сжиться с ней.

Просто каждой хотелось, чтобы ее эмоции были самыми неповторимыми. А больше всех этого хотелось WillowB, потому что они с Трикси были так близки, и вот Трикси умерла, и оставалось только вспоминать и выпендриваться.

Я не чувствовала себя особенно свежей. После бессонной ночи мне хотелось помыться и отдохнуть, кроме того мне казалось, что мои трусы еще не высохли после наших с Толиком посиделок во дворе со страстными поцелуями.

Я отдернула длинную черную юбку и сказала:

— Милая, пойдем. Тебе надо на воздух.

— Не уверена, что выдержу, — сказала WillowB, оставляя на бумажной салфетке черные пятна от туши и подводки.

Толик держался от нас поодаль, видимо, ему все это было очень смутительно.

Я сказала:

— Толя, иди сюда. Ты не мешаешь.

— Да не, — сказал он. — В последний раз меня окружало столько девок, когда…

Тут он осекся.

— Да и неважно.

Никогда не думала, что увижу его таким смущенным. В какой-то степени я была даже рада этому. В конце концов, теперь я знала еще одну Толикову грань.

Мы вышли из метро на ослепительный свет. Солнце вышло из-за туч и осияло все небо, окунуло его в тенарову синь.

Я решила, что это хороший день для похорон. Если так подумать, куда лучше, чем дождь. Кто вообще придумал эту дурацкую примету?

Мы уселись во дворе, недалеко от остановки нужного нам автобуса. Санстеп достала из сумки банки с алкогольными коктейлями, ровненько расставила их. Толик отошел от нас на приличное расстояние, можно было и вовсе предположить, что он не с нами.

— Не очень он у тебя общительный, — сказала Сандра. — Не то что мой.

— Обычно общительный, — я пожала плечами. — Думаю, он просто смущается.

Мне достался "Черный русский". На вкус эта жидкость напоминала жидкое печенье, разведенное со спиртом.

Санстеп сказала:

— Давайте за Трикси.

— Трикси никогда не пробовала этой гадости, — добавила Севи.

— Один раз, — сказала WillowB. — Мы с ней пили "Рэд Девил". Может, это ее и убило?!

— Как давно? — спросила я.

— Полгода назад.

— Тогда вряд ли.

Мы помолчали, я понюхала свой коктейль, в нос мне ударил резкий, химический запах.

— Так ее жаль. Не верится, что постов не будет больше.

Санстеп сказала:

— Она меня очень вдохновляла.

Я не очень понимала, что нужно говорить в такой ситуации. Впрочем, а в какой ситуации я все понимала верно?

Сандра сказала:

— Моя мама говорит, что Бог придумал рак, чтобы забирать на небо самых лучших людей.

Сказано это было чуть язвительно, но не без тайного желания в это поверить.

Ну должно было ведь найтись хоть какое-то объяснение. Вот Толик бы все рассказал, отыскал бы нужные слова.

Но Толик на детской площадке висел на паутинке вниз головой и о чем-то разговаривал с трехлетним малышом, иногда вытягивая вниз руку и трогая песок.

Я сказала:

— Мне кажется, такое нельзя осмыслить из какой-то религии, потому что получается, что Бог все равно злой, как ты ни крути.

Мы выпили.

— Да уж, — сказала WillowB. — И кто же знал, что она умрет?

Но ответ был прост: знали все.

Никому не хотелось, в то же время, впускать такое знание в сердце.

Самым странным было, пожалуй, во всей этой истории мое отношение к Трикси. Не скажу, что очень уж оно оказалось человечным даже в самом финале.

Помню, когда я только начала ее читать, больше всего меня удивляло то, как Трикси описывала свою жизнь. На самом деле удивляла именно обыденность.

Вот она смотрит аниме, а вот она поругалась с мамой, а вот ее тошнит из-за химии, а вот она делает опрос, какую татуировку ей набить после выздоровления, а вот не хочет ехать на дачу, и ей не нравится мальчик, которому нравится она, и наоборот — тоже.

Все как у всех. Жизнь есть жизнь. И даже черные пятна на ней не превращают ее в ничто.

Трикси писала об ужасающей физической боли, но еще о том, какая это боль, что Занзас из Реборна не стал боссом мафии. У нее был двоюродный брат-лошпед, и фанфики про итальянскую мафию, и мечта поехать в Рим и в Токио.

Девочка как девочка.

Но я не могла ее так воспринимать, потому и чувствовала себя здесь чужой.

Для девчонок Трикси была просто подругой. Они, может, не в силах были до конца поверить в ее смерть, зато до конца верили в ее жизнь.

Я — наоборот. В смерти Трикси я видела трагедию, за которой не видела саму Трикси. Ее неповторимую и обычную судьбу. Вот так вот. Судьба девушки, умершей от рака в восемнадцать лет — обычная.

Всякая судьба — обычная, и в этом состоит великая любовь Бога ко всем своим созданиям.

Мы пили коктейли в жестяных банках, и девочки делились историями из жизни Трикси.

Санстеп рассказала, как они вместе организовывали форум по Хеллсингу, набирали игроков, как только Трикси умела отказывать тем, кто писал убогие анкеты, а Санстеп все время пасовала. И как же теперь форум без Трикси?

Севи рассказала, как они писали в соавторстве, и что рассорились в пух и прах, потому что Трикси упрямо не хотела хэппи-енда.

— Она считала, что все любят ангст, — сказала Севи. — Теперь я понимаю, почему.

Прозвучало это очень смешно, но зато искреннее и правдиво.

Сандра рассказала, как в слезах и соплях звонила Трикси в три часа ночи, потому что Трикси не надо вставать в школу.

А WillowB рассказала, что была в Трикси влюблена, но так ей никогда и не сказала, потому что Трикси, по ее мнению, строго гетеро.

Только я ничего не рассказала и вспомнила, что комментировала только ее посты про рак.

Из всей огромной палитры ее чувств и ощущений, я видела только черный цвет.

За это стало мне стыдно чуть ли не больше, чем за то, что я тогда кинула Трикси.

— Какая она, — сказала я. — Была классная. Просто ужас.

— Да, — сказала Севи. — Просто ужас.

Мы допили коктейли, поплакали все вместе. Рыдать с другими девчонками — в этом есть что-то древнее и сильное, не зря во многих культурах была даже эта специальная должность для сентиментальных женщин. Я ощутила с ними единение, тайную радость сердец, спевшихся в своей грусти.

А вы знаете, что у гречанок-плакальщиц были специальные сосуды, куда они собирали свои слезы?

Только куда их потом девали?

Я бы выливала их на чьей-нибудь свадьбе, чтобы помнить, что жизнь — это все сразу. Не знаю, были ли гречанки такими претенциозными дурочками, как я.

В общем, мы пошли на кладбище.

— Толик, — крикнула я. — Пора.

Вокруг Толика тем временем образовался уже небольшой кружок из малышей с мамами. Он что-то вещал и, когда я окликнула его, махнул на меня рукой.

— Ща, минута, и я вас догоню.

Думаю, на самом деле Толику хотелось отстать или даже потеряться.

Почему-то эта нормальная человеческая слабость — смущение, так сильно меня удивила и умилила. Она служила якорем его неземному, небесному образу, изрядно его заземляла.

Впрочем, скрыться Толику не удалось, потому что автобуса мы ждали долго. Толик курил сигарету за сигаретой, рассматривая детские журналы в киоске "Союзпечати".

А я утирала сухие уже глаза. Хотелось бы поплакать еще раз на кладбище.

Больше всего я волновалась, что мы опоздаем, это и случилось. Когда мы вылезли из автобуса, я уже была готова к худшему. А что если Трикси зароют немедленно, не выждав и десяти минут?

У кованных ворот между красными кирпичными столбами, под черной вывеской с золотыми буквами — "Кузьминское кладбище" стояли еще пять-шесть девчонок, я их не знала, но было видно — они из наших.

WillowB окликнула какую-то Саманту, и наша маленькая группка слилась с их маленькой группкой.

— Уже кончилось? — спросила я с волнением.

— Нет, — сказала девчонка с высоким, бледно-золотым хвостом. — Мы просто боимся туда идти?

— Почему? — спросила Севи.

— Ну, там родственники. Вдруг не поймут.

— Да, типа приперлись такие, — сказала девчонка с лакированной (судя по всему, маминой) сумкой подмышкой. — А нам скажут, что мы издеваемся над их горем.

— Но почему? — спросила я.

— Ну что мы не были ее настоящими подружками, — сказала еще одна девчонка, маленькая и глазастая, ей было, наверное, не больше четырнадцати. — Вдруг у нее такие вот родители.

— Нормальные у нее родители, — сказала WillowB и снова разрыдалась.

Так мы и стояли тесным кружочком. Судя по всему, тема эта мусолилась здесь давно.

Некоторое время мы стояли молча, затем я сказала:

— А кто-нибудь знает, куда идти?

Все пожали плечами.

Самый, безусловно, неудачный мой поход на похороны. Но первый блин комом. Такое бывает.

Толик прошел мимо нас на кладбище. Думаю, никто из нововстреченных нами не понял, что Толик пребывал некоторое время, пусть и очень отстраненно, в нашей компании.

— А вы уверены? — спросила я. — Что нас не ждут? Уиллоу, что говорила мама Трикси?

— Что жде-е-е-ет, — сказала WillowB. — Но как я буду смотреть ей в глаза? Вдруг она поймет, что я была влюблена в ее дочь?

У каждого свои проблемы.

Мне и самой начинала казаться привлекательной идея дождаться конца похорон и пойти посмотреть на свежую могилу Трикси. Может, поговорить с ней и все высказать, может, просто удостовериться, что все случилось взаправду.

Но в то же время это казалось мне нечестным. Причем по отношению к родственникам Трикси. Она прожила очень недолгую жизнь и мало успела после себя оставить.

Но кое-что ведь — сумела. После нее остались мы, ее друзья. Ну, может, конкретно я не была такой уж верной ее подругой, но другие девочки — были.

И родителям, я думаю, важно увидеть нас. Увидеть то, что Трикси успела сделать — завести добрых друзей, которые пронесут ее память сквозь свои, может быть, очень долгие жизни.

Жизнь Трикси не ограничивалась больницами, ее окружали живые люди, любившие ее, люди, оставшиеся после.

Есть такой советский фильм "Все остается людям". Он, вроде бы, про умирающего от рака физика. Меня в нем больше всего поразило именно название, эта последняя правда о смерти, правда ясная и яркая, как божественный свет на разодранном небе из моего сна.

И все-таки я струсила.

Хотела уже сказать девчонкам, что нам стоит дождаться, пока родители Трикси уйдут, и совершить наше паломничество, личное и для своих.

— Может…

Тут я услышала голос Толика.

— Эй, Рита, я нашел! Веди свой народ!

Господи, подумала я, что же ты так орешь на кладбище?

— Это, — сказала я. — Мой парень. Пойдемте. Надо собраться. Это для Трикси.

И я пошла за Толиком, а девочки гуськом потянулись за мной, прямо позади рыдала WillowB, иногда я представляла, как ее слезы и сопли брызгают мне на затылок, уж не знаю, почему.

Толик уверенно вел нас дорогами и тропками между могильных рядов. Я все-таки тайно надеялась, что он потеряется.

Однако Толик привел нас ровно к нужному месту. Еще издалека я заметила тесную, черную группку людей и целое море цветов. Я подумала: он не ошибся. Когда хоронят ребенка, всегда так много цветов вокруг. Не знаю, почему. Цветы — баллы скорби, очки боли. Может, так.

Мы снова остановились в отдалении, было так неловко и страшно, как ни перед одним экзаменом. Вернее, остановилась я, остановились и все остальные.

— Ну че, Моисей, — сказал Толик. — А Красное море тебе не раздвинуть?

Я смотрела на него с беспомощностью, тогда Толик подошел к группке людей у заваленной цветами свежей могилы, что-то сказал толстой женщине, и она посмотрела на нас. Я поняла, что отступать некуда, вцепилась в руку Севи и потянула ее за собой, а за нами пошли и другие девочки.

Нужно было сделать лицо скорбным, хотя мне почему-то захотелось улыбнуться.

Толстая женщина оказалась мамой Трикси. Вокруг нее крутились, видимо, тети Трикси. Шмыгал носом, глядя на могилу, папа Трикси. Стояли, тесно прижавшись друг к другу, будто замерзшие голуби, бабушка с дедушкой Трикси.

Может, конечно, я где-то и ошиблась, но мне так показалось. Только сестры Трикси почему-то не было.

Вся моя душа напряглась, как струна скрипки профессионального музыканта перед концертом. Я даже дрожала. Мы шли смело, будто бы готовые к бою.

Я сказала маме Трикси:

— Здравствуйте. Примите наши соболезнования. Мы — подруги Насти.

Я глянула на надгробие, чтобы свериться.

И вправду Анастасия Кошкина — 1992–2010. Очень мало.

Мама Трикси закивала, глаза ее наполнились слезами. Потом она увидела WillowB и сказала:

— Наташенька.

Они обнялись, крепко и печально.

И зря WillowB боялась. А я про нее и не знала, что она Наташа.

Толик подошел, сунул мне в руку ярко-фиолетовый искусственный цветок, сказал:

— Во, пригодится.

Я сказала:

— Он же один. А надо два.

— У Него все живы, — прошептал Толик.

Да, подумала я, это уж точно.

Трикси уже закопали, осталась только горка земли, усеянная цветами, летний холм в миниатюре, да серое надгробие с фотографией двенадцатилетней Трикси — веселой, пышненькой девчонки, которой она очень скоро перестала быть.

Еще пять лет после того, как была сделана эта фотография (в зоопарке, ее снимал папа, я читала в дневнике Трикси) она была жива.

Никаких украшений на надгробном камне не было. Просто необходимая информация о том, что жила-была такая девочка. А потом она умерла. И больше не жила и не была.

Мы стояли вместе с родственниками Трикси, странные девочки-подростки и девочки, едва переставшие быть подростками.

Мама Трикси обнимала WillowB и в этот момент было неважно, как бы она отнеслась к новости о том, что B — в ее нике означает "бисексуалка".

Я считала белые цветы. Думаю, белые цветы — это самое важное. Символ чистоты и новой, вечной жизни. Я думаю, даже если вечной жизни на самом деле нет, для нее необходим символ.

Или, как говорят, если ее нет, то ее стоит выдумать.

Я представляла себе, как приведу девочек и скажу вдохновляющую речь, и мы все-все обнимемся и будем плакать. Вышло по-другому, как и всегда в жизни. Мы просто постояли рядом со свежей могилой Трикси, молча, со скорбными лицами и тяжелыми сердцами.

Но и этого было достаточно. Я бы хорошенько пнула любого, кто сказал бы, что нужно что-то еще.

Мы были причастны к ее смерти так же, как были причастны к ее жизни. Никто из нас не решился рассказать родственникам Трикси о нашей дружбе, да и вообще поговорить с ними, но, я думаю, главное было то, что мы вообще пришли.

Моментального облегчения я тоже не почувствовала. Скорее, я ощущала, что не могу поговорить с Трикси. Будто на вечеринке, которая мне не нравится. Трикси, словно именинница, была нарасхват, все хотели провести с ней время, и только на меня ее не хватало. Вот как я себя ощущала.

Когда люди стали расходиться, я почувствовала облегчение. Мне казалось, меня наконец оставят с ней наедине, и этот белый шум в моей голове пройдет.

Я радовалась уходящим, эгоистично мечтала заполучить внимание Трикси и объяснить ей, почему отвергла ее когда-то.

Веселое солнце озаряло все вокруг, и я подумала, что это в самом деле чудесно — что жизнь продолжается, что ей нет конца.

Она продолжится и после меня.

В конце концов, все разошлись. Осталась только мама Трикси. Я на нее даже разозлилась. Я имею в виду, меня охватило вдруг такое упрямство, желание ее победить, переждать.

Вдруг мама Трикси спросила:

— Как тебя зовут?

— Рита, — сказала я, и схлынуло, как волна, все мое детское раздражение.

— Вы, наверное, очень дружили.

— Да, — сказала я, сама не понимая, зачем. — Но вообще-то на расстоянии. Я живу в Челябинской области.

Мама Трикси посмотрела на меня. Они были похожи, я видела это ясно. Глаза и губы, подбородки с ямочками, длиннопалые руки.

Как страшно, подумала я, пережить своего ребенка.

Но и у мамы Трикси должно было быть будущее. Если у нее не было будущего, то жить в этом мире вообще не стоило. Если у мамы Трикси не было будущего, значит я выигрывала, а Толик проигрывал.

Я оглянулась, но Толика рядом не оказалось.

Мама Трикси легко и едва заметно, будто благородная дама со старой картины, улыбнулась.

— И ты добралась сюда из Челябинской области, чтобы с ней попрощаться?

— Да, — сказала я, ничуть не слукавив. Мама Трикси сказала:

— Она была хорошей девочкой.

— Да, — сказала я. — Очень. Я ей восхищалась.

— Потому что она болела?

— Нет, — сказала я. — Потому что она лучше всех играла в ролевые игры.

Мама Трикси вдруг засмеялась, и это не выглядело неестественно. Смех — часть этой жизни, и смерть — часть этой жизни.

— Да, — сказала мама Трикси. — Она мне рассказывала.

Мы помолчали. Мне почему-то показалось, что сейчас мы возьмемся за руки, как в финальных кадрах "Бойцовского клуба", и все надгробья рассыпятся в пыль, и мертвые восстанут, одетые, так сказать, плотью нетленной.

Но мама Трикси только спросила:

— Ты поедешь на поминки?

— Нет, — сказала я, и отказ впервые в жизни дался мне легко. — Мне еще надо съездить на кладбище к брату.

— Сочувствую, — сказала мама Трикси.

— Я его не знала. Он умер, когда я еще не родилась.

— А что с ним случилось?

— Эпилептический припадок. Ему был всего год.

Будь я из прошлого свидетельницей этой сцены, решила бы, что крошка Рита сошла с ума, цветочек окончательно превратился в овощ.

Но здесь и сейчас я понимала — разделить смерть ребенка очень сложно, установить ниточку между моей мамой и мамой Трикси сквозь все часовые пояса — сложно.

Но важно.

И я это сделала.

— Сочувствую твоей маме, — сказала мне мама Трикси.

Я кивнула.

— Спасибо. Знаете, один мой друг говорил, что божественная любовь неотделима от смертной любви. Я имею в виду, что вашу дочь очень-очень любили многие люди. Ей восхищались, ее обожали, у нее было море друзей. Значит, и Бог полюбит ее.

Я ляпнула это, не вполне понимая, верит ли мама Трикси в Бога. Вот ужасно было бы облажаться, подумала я.

Но мама Трикси положила мне на плечо пухлую руку с белесыми полосками от многочисленных колец на пальцах.

— Спасибо, Рита.

Я подумала, что в Бога она все-таки не верит. Почему-то мне так показалось.

Но мама Трикси верила в людей.

Она сказала:

— Ладно, меня там уже заждались. Спасибо тебе, Рита. И девочкам передай спасибо, кто ушел. Это важно, что вы пришли.

Очень адекватная женщина, подумала я. А какой была бы на ее месте Рита Маркова?

Думаю, я бы рвала на себе волосы и верещала. Таковы мои представления о скорби.

Может, мама Трикси просто ко всему этому подготовилась. А, может, и нельзя быть готовым к таким вещам.

В любом случае, мама Трикси казалась нормальной, грустной женщиной. Ей было больно, и она продолжала с этим жить.

Мама Трикси очень меня вдохновила.

Когда она ушла, я осталась у Трикси одна, как и хотела с самого начала.

Это странное чувство — стоять у свежей могилы. Будто смерть дышит на тебя, большая и страшная, как дикое животное.

— Привет, — сказала я. — Прости, что кинула тебя тогда.

Я теребила в руках ярко-фиолетовый цветок, тряпично-пластиковый, горько пахнущий.

Он был влажный от моих потных ладоней.

— Мне жаль, что я не смогла стать твоей настоящей подругой. У нас было много общего. И ты мне очень нравилась.

Я так хотела остаться с ней наедине, а теперь не знала, что сказать.

— Я думаю, ты прожила жизнь хорошо. Не хорошую жизнь, а прожила хорошо, именно так. Не знаю, согласна ли ты с этим. Прости меня за все и спасибо тебе еще раз. За Реборн и вообще. Ты правда самый классный игрок на свете. Таких мало.

Толика рядом не было, но я решила уходить, не дожидаясь его. Толик, как кот. Он сам найдет меня, когда это будет необходимо.

Я не заблудилась, хотя ожидала этого. Ноги сами вынесли меня к выходу.

Я так и не оставила Трикси цветок, не знаю, почему. Вручила его какой-то бабушке у входа, торговавшей искусственными венками.

— Держите, — сказала я. — Еще раз его продайте.

Толик стоял на остановке. Я сказала:

— Все закончилось. Никакой сказки. Ни хорошей, ни плохой. Как в "Магазинчике Бо": беспорядков не больше обычного.

— В магазинчике че?

— Мультик такой.

Толик обнял меня, и мы долго сидели на остановке, пропуская один наш автобус за другим.

Потом я сказала:

— Давай съездим к Жорику. А где ты, собственно, был?

— Да так, — сказал Толик задумчиво. — Тут Эдька Шереметьев похоронен. Но я не нашел, где. А ведь сами его хоронили. Но столько лет прошло.

— А где Жорик помнишь?

— На Митинском, вроде. Но точно где — тоже забыл уже, наверное.

— Да, — сказала я. — Наверное. Но я-то помню. У нас это обязательный пункт московской программы.

— Ну да, культуры похавать и почтить почивших.

И мы взяли такси от кладбища и до кладбища.

Все они похожи. Те же ряды надгробий и крестов, те же пятна цветов, то же вечно низкое небо в любое время года и те же тихие прохожие с задумчивыми лицами. Даже ворота почти те же.

Будто и не уезжала никуда от Трикси.

Мы с Толиком прошли мимо памятника ликвидаторам — беззащитного, пронзительно маленького человека в ядерном облаке.

Я сказала:

— Ты смешно нас сторонился.

— Да? В натуре?

— Ты же такой общительный, я думала, ты со всеми общий язык найдешь.

Толик нахмурился, потом выдал:

— Отвык от такого количества молоденьких телок. Давно я их за людей не считал, а тут вот малышки, че-то обсуждают, жизнь у них какая-то идет. Стыдно.

Во всяком случае, Толик был со мной честен. Я это ценила.

Жорика мы нашли там же, где и всегда. Что тут может измениться?

Надгробие, выгравированный на нем игрушечный мишка. От мамы и папы. От моих мамы и папы.

Марков Георгий Викторович. 1990–1991.

Какая простая история.

Я села перед ним на корточки, словно перед настоящим ребенком.

— Привет.

Толик стоял рядом, у него с Жориком были свои общие воспоминания — когда-то Толик организовал его похороны.

— Я впервые навещаю тебя одна. Не совсем одна, но ты понял. Думала, что тебе сказать. Вдохновилась приехать к тебе — у меня умерла подружка. Теперь вот не знаю. Я и ей, если честно, не знала, что сказать.

Но с мертвыми на самом деле легко разговаривать. Куда легче, чем с живыми.

Так что правильный ответ быстро пришел мне в голову.

— И знаешь что? Нам с тобой нечего делить. Ни родителей, ни саму жизнь. Не знаю вообще, почему я так думала. Мне просто очень-очень жаль. Хотела бы я тебя знать.