Ни кола ни двора

Глава 17. А как же Толик?

Я проснулась на рассвете, втайне надеясь, что Толик уже уехал со своей спортивной сумкой, со своим дзеновым безумием, со всеми своими дурацкими привычками и странными словечками.

Что всего его уже нет.

Заснуть больше не получалось, сердце колотилось, будто бешеное. Я снова заплакала, и плакать было в каком-то смысле сладко — моя настоящая любовная трагедия.

Моя собственная, моя живая боль. Будто крошечное животное у меня в груди пытается прорыть себе ход наружу через кости и плоть.

Господи, подумала я, Боже мой, мой Толик.

Как так вышло, что я у тебя дура и слабачка?

И бедные мои родители. Вам тоже со мной не повезло.

Я встала с кровати и на цыпочках прошлась по коридору, спустилась вниз, толкнула дверь Толиковой комнаты.

Она была пустой. Пустой по-толиковски, так что он вполне мог быть где-то рядом. Но, заглянув под кровать, я не обнаружила его спортивной сумки — единственного свидетельства его реальности и присутствия.

Постель была разобрана, и я легла на нее, сжалась в комочек и пару минут вдыхала Толиков запах.

В слезах я вернулась в комнату.

Если так подумать, Толик ведь не умер.

И я, уехав с ним, не потеряла бы родителей.

Выбор, в общем-то, передо мной стоял не такой уж драматичный.

Я просто не могла его сделать. И теперь сердце мое разрывалось.

Я ощутила приближение истерики, принялась выдвигать ящики и с треском их задвигать. А потом вдруг распахнула шкатулку, и на меня пахнуло отвратительным запахом окурков.

Мои колечки с блестящими камушками, колечки из белого золота и родированного серебра. И мои окурки, их отвратительная вонь, пропитавшая все вокруг.

Окурки и колечки. Фрейдистские символы, если вдуматься, то — вполне.

Я тупо глядела в шкатулку несколько минут, а потом подумала: да пошло оно все к черту.

И я достала из шкафа рюкзак для путешествий и свой любимый красный спортивный костюм, в котором я — супергероиня.

Собрав вещи, я выдрала листок из тетрадки и села писать письмо родителям. Если Толик уехал, что ж, сожгу его. И напишу другое письмо — Толику.

Надо хотя бы попробовать выбрать хотя бы что-нибудь.

Вот что я написала:

"Дорогие мама и папа, я люблю вас очень сильно, но сейчас я должна принять свое первое настоящее решение. Оно может вам не понравиться, во всяком случае, с первого взгляда, но вы сами говорили мне, что я должна быть более открытой к миру, общаться с людьми и заняться чем-нибудь, что мне нравится.

Мне нравится помогать людям, общаться с ними. Я еще не знаю, нравится ли мне путешествовать, но я попробую. И я люблю Толика. Наверное, вы подумаете, что это шутка, но, в самом деле, я люблю его. Если не верите мне, спросите у дяди Жени. Я думаю, он все понял. Я люблю его, и я поеду с ним, и посмотрю на мир, и на разных людей. Все это время я только репетировала жизнь, а теперь я хочу жить. Хочу узнать о себе какие-то новые вещи. Побывать в городах, которых себе даже не представляю. Я хочу понять, зачем я живу. Я близка к этому, как никогда. Вы говорили, что мне надо повзрослеть, и я собираюсь этим заняться. Мы будем много ездить, и у меня будет время, чтобы готовиться к экзаменам. Когда я, конечно, определюсь, куда я хочу поступать, и хочу ли я поступить вообще хоть куда-то. Пожалуйста, не расстраивайтесь. Может быть, я совершаю ошибку, но это не так важно, как сам шаг. Иногда не так важно выиграть, как начать играть.

Я знаю, что вы будете волноваться, поэтому позвоню вам сегодня. Но я боюсь, что вы не успеете прочитать мою записку, и тогда мне придется объясняться вслух, и я расплачусь. Так что, может быть, будет лучше, если вы позвоните сами.

Помните, я люблю вас! Я вернусь домой счастливее, чем уехала, и сумею сделать счастливыми вас.

В конце концов, у всех все будет хорошо.

С любовью и искренним волнением,

Рита."

Финал получился каким-то излишне формальным, но переделывать я не стала. Оставила записку на столе, подхватила рюкзак и вышла из комнаты, чтобы вернуться туда, если когда-нибудь, то очень нескоро.

Я сказала себе:

— Делай то, чего ты в самом деле хочешь.

Делай что-нибудь.

Я кралась на цыпочках, боялась, что попадусь, но в то же время не смогла бороться с искушением заглянуть к родителям.

Открывая дверь, я старалась даже не дышать.

Они спали. Мама с папой в обнимку, и дядя Женя поперек большой кровати, у их ног.

Все они дышали спокойно и выглядели нежными, как на картинах Элизабет Сонрель. Та же была в них во всех общая пастельная мягкость, та же спокойная и загадочная символичность.

Спящий король, спящая королева и спящий лорд.

А я — бодрствующая принцесса, убегаю из замка, чтобы найти своего люмпен-пролетарского свинопаса прежде, чем он сядет в самолет или на поезд и окажется далеко-далеко отсюда.

Дядя Женя обнимал ноги моих родителей, лицо его было на редкость спокойным, даже странно стало, что на шее его продолжает чернеть "я убью тебя".

Все-таки, подумала я, у меня очень странная семья.

И я осторожно закрыла за собой дверь.

Выбраться из дома было легко, мы с Толиком проделывали такое миллион раз. Спал охранник, как в первый день, когда мы с Толиком шли на озеро. Только лес вдали был костистый и черный, а так — все будто вчера случилось.

Выйдя за ворота, я перевесила рюкзак поудобней.

В тот момент я прекрасно понимала, что являюсь частью своей странной семьи: в чем-то мама, в чем-то папа, в чем-то даже мой удивительный дядя.

Но главным образом — просто Рита. И это — самое важное.

Я пошла на остановку зная, что найду его там. И я нашла. Очередной автобус прошел прямо перед его носом, а он сидел и курил, положив ноги на спортивную сумку, набитую деньгами.

Толик не хотел уезжать без меня.

Я сказала:

— Привет.

А он улыбнулся так широко, что выронил сигарету, она упала прямо Толику на коленку, он стряхнул ее, затушил, выругался.

А потом сказал:

— Ритка, ты решила, а? Или ты типа попрощаться?

Я села рядом с ним и положила голову ему на плечо.

— И куда мы поедем? — спросила я.

— Трахаться, — сказал Толик. — Скажем, во Владивосток.

И мы поцеловались.

Позже, примерно в два часа дня, я впервые оказалась в поезде, в плацкартном, причем, вагоне, пахнущем странно и терпко, как настоящая жизнь — носками, курицей, апельсинами и сортиром в конце коридора.

Толик спал, а я сидела на его койке и смотрела, как пролетают озаренные солнцем бесконечные поля, вечные-вечные-вечные поля. И вечная моя Россия с ее оборванными линиями электропередач и уходящими в бесконечность рельсовыми дорогами, и деревнями, умирающими дольше, чем я живу.

Но я больше не злилась, что всему этому отпущено так много, а мне — так мало.

Иногда я наклонялась и целовала Толика в губы.

Солнце плясало на его золотых клычках. И я не жалела, что мы мимолетны, а поля и небеса — вечны.

Все искупала моя способность видеть и мыслить, и моя возможность лечь рядом с Толиком, пригреться и услышать звонок из дома.

Пусть бы я умерла тут же, пусть у меня разорвалось бы сердце от всего золотого, я была счастлива, и поэтому не боялась.

Я знала, что бояться нечего.