Ни кола ни двора

Глава 6. А что же дом?

Мы отправились к остановке, меня еще чуть качало, но Толик был рядом, и я шла так близко к нему, что ощущала его тепло.

— Чтобы научиться смотреть не только на страдания, надо сначала научиться смотреть на страдания, не отводя глаз. Понимаешь? Надо вывозить, что люди есть люди. Всекаешь ты? Че Соломон говорил?

— Что? — спросила я.

— Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих, ибо Он создал все для бытия, и все в мире спасительно, и нет пагубного яда, нет и царства ада на земле, — ответил Толик.

— А кто такая Арджуна? — спросила я.

— Кто такой. Да мужик один из касты кшатриев. Ему, короче, мочкануть надо было братух своих, ну, такие выходили расклады. Он смотрит на это, и типа епты, ну попадос. И не может. Тут появляется Кришна, и давай ему мозги канифолить, мол, у каждого своя, эта, дхарма. Делай, что должно, и будь, что будет, типа того. Ну, короче, рассказывает ему, как смириться с тем, что все есть такое, какое есть.

Свет фонарей казался мне чуть красноватым, звезды над головой уже разгорелись ярко, взошла большая, круглая Луна, и я подумала — сколько же света. Все вокруг еще и блестело от дождя.

— Интересно, — сказала я. — А мир кажется нам красивым, потому что мы не знаем ничего, кроме мира, или он в самом деле такой красивый?

— Да это без разницы, — сказал Толик. — Один хер, в конце концов.

— А что случилось с Арджуной?

— Он сразился и победил, — не спеша ответил Толик, потом протянул руку и коснулся моих волос, так легко, что я едва это почувствовала, но вся подобралась, наэлектризовалась. — Все будет хорошо.

И я стала думать о том, что увидела сегодня. Страдания, без сомнений. Много разных страданий. Но так ли они были ужасны, как я ожидала?

Жизнь этих людей тоже не лишена была радости и надежд. Она не состояла из одной печали, из одного страха.

Существовало ли вообще абсолютное несчастье, которым, как я воображала, был полон мир?

Невидимые тиски, сжимающие мое сердце, чуточку ослабли. Я увидела мир, увидела ужасные вещи, и я все еще была жива. Я не умерла на месте, не получила по лицу за свой цинизм, меня и стошнило-то всего один раз.

Вот я шла рядом с Толиком по ночному Вишневогорску и думала о тепле его тела, о том, как он коснулся меня, едва ощутимо, и как это отозвалось во мне так сильно.

Жизнь продолжалась, любовь продолжалась, все шло, как прежде.

Я думала, что делают сейчас Фима и Леха, Светка, Вован и Натаха с ее невидимым дедом.

Мое сердце выдержало, более того, я даже не ощущала такого уж сильного ужаса перед чужой болью. Не ощущала, что сегодня воспоминания не дадут мне уснуть. Иногда, когда я закрывала глаза, под веками вспыхивало красными рубцами лицо Вована.

И только-то.

Будто фильм ужасов посмотрела, но на этом — все. Не больно.

Я даже не понимала, хорошо ли это, что мне не больно. Но мне дышалось славно, этого было достаточно.

Стемнело, то и дело попадались нам пьяные компании, но рядом с Толиком я ощущала себя в безопасности. Я все время наступала в лужи и с тоской глядела на свои грязные суперстары.

— Толик, — сказала я. — Ты такой добрый.

Хотела бы я быть добрее.

Толик засмеялся, хрипло, лающе, долго хлопал меня по спине, будто я изрекла лучшую шутку неделю.

— Да-да, — говорил он. — Ну, да.

А потом вдруг посмотрел на меня очень спокойно и сказал:

— Характер у меня не сахар. Однажды меня вечером на улице мужик толкнул, и я его за это ножом ударил. Настроение плохое было, и я знал, что мне не будет ничего. Не знаю, откачали его, там, или че. У него пуховик был, зима, хули. Не было никого, я скорую даже не вызвал. Приколись?

Я не знала, что ему сказать.

— Но зачем?

— А низачем. Неудачный выдался день. Просто так, потому что я разозлился, — пожал плечами Толик. Все это вовсе не вязалось с ним нынешним, с человеком, который обмывает и кормит с ложки ненужных никому стариков.

И в то же время — нет, вязалось, с его взвинченностью, с повадками, с этой страстью, которая заставляла его теперь любить, как прежде — ненавидеть. В этом смысле, может быть, Толик изменился меньше, чем даже ему самому казалось.

Я сказала:

— Но ты все равно меня восхищаешь, я имею в виду, сейчас. Правда.

Он улыбнулся уголком губ, потом быстро дернул головой, нахмурился.

— О, гляди, самолет, — Толик ткнул пальцем в небо. — В детстве я думал, что Бог иногда ловит их, как комаров. И давит между пальцев. Не знаю, почему так.

— Вы всегда верили в Бога?

— Лет до шести. А потом — уже в тюрьме.

Он поскреб плохо выбритую щеку, достал из пачки новую сигарету, подкурил ее от догорающей.

— Приятно, конечно, — сказал Толик. У него были такие светлые волосы, в темноте он казался совсем золотым.

Когда мы пришли на остановку, Толик, глянув на расписание, сказал:

— Ну, хер знает, сколько времени. Подождем, во, немного, а если нет автобуса, значит пешком пойдем. А то устал идти, дышать тяжело, все такое.

Мы сели, Толик подался вперед, уперся руками в колени, казалось, он высматривает что-то на горизонте. Некоторое время Толик пытался откашляться, затем вдруг повернулся ко мне.

— Друг мой, Коля Чухонь, и бати твоего, кстати, друг, как-то мне говорил, что вся жизнь — это война. А я такой: ну ладно тебе, че ты, а любовь? И любовь, говорит, война. У меня взгляд на жизнь был мрачный, в натуре, но про войну — не знаю, прям. Я только по итогам понял, что кто был на войне — у того все война.

А кто любил, подумала я, у того все любовь. Вот где спасение.

— А кто был в тюрьме, у того все — тюрьма?

Толик засмеялся и принялся, кашляя, искать в кармане пачку сигарет, достал непочатую, ножом срезал пленку, зубами достал сигарету и протянул пачку мне.

— Хочешь?

— Да, — сказала я.

Мы курили, глядя на черное небо, на далекую, чуть более оживленную, дорогу — в огоньках, двигающихся вперед и назад. Я думала о токе крови, о жизни. Был и лес — загадочный, черный, резко очерченный. И город, тесный, крошечный, с домами, похожими на некрасивые игрушки. И звезды, от них доходил к нам свет из таких дальних далей, которые я при всем желании не могла себе вообразить.

Вечное и проходящее слилось, срослось в одну неясную и сложную жизнь, которую мне предстояло прожить. Я еще не знала, как, но чувствовала, что в этом есть какой-то смысл. Великий смысл, как в звездах, в машинах, в гребне леса и правильных фигурах многоэтажек.

Автобус все-таки приехал, громыхая и фыркая, он остановился перед нами. Толик пропустил меня вперед и дал сесть у окна. В автобусе мы были одни. Потряхивало и качало, яркий свет резал глаза, из-за него за окном совсем почернело.

Во второй раз, несмотря на то, что запах бензина, по-видимому, стал еще сильнее, меня в автобусе не подташнивало. И спать я не хотела, хотя устала очень.

Толик закрыл глаза, кажется, еще до того, как плюхнулся на сиденье рядом со мной. Некоторое время я поглядывала на него, но он молчал, глаз не открывал и выглядел очень усталым. Постепенно черты его разгладились, и Толик снова показался мне ангельски прекрасным, изможденным святым, уставшим праведником.

Я протянула руку и осторожно коснулась его щеки, кольнулась заметная, темноватая щетина, ноготь уперся в углубление оспины, и я повела пальцы к Толикову длинному, прямому носу.

В чертах его, светлых ресницах, в мягких линиях скул было нечто вдохновенно-мученническое, красивое до безумия.

Я запустила руку в карман его куртки и вытащила пузырек, который он припрятал в аптеке.

Кетамин.

О кетамине я знала две вещи: им делают наркоз животным и его используют, как наркотик. В одной из серий "Южного Парка" под названием "Тупая испорченная шлюха" подружки Венди собирались долбать кетамин. Я не знала, какой у него эффект, но само название ассоциировалось у меня с наркотиком гламурных барышень вроде Пэрис Хилтон.

Я повертела пузырек в руках: прозрачный, с бело-синей этикеткой, ничего особенного. Толик сидел, широко расставив ноги, его коленка тесно прижималась к моей. Я закрыла глаза, и тут нас тряхнуло на какой-то колдобине, от испуга я чуть не выронила пузырек с кетамином, пискнула.

Толик, по счастью, не проснулся. Я украдкой, так быстро, как только могла, сунула пузырек обратно в глубокий карман его спортивных штанов.

Автобус был так пуст, а мы сидели так далеко, Толик, кроме того, выглядел таким умиротворенным, что я вдруг решилась положить руку ему на живот.

Интересно, подумала я, а какой на ощупь член? Есть ли в нем что-то особое, отличающее его ото всяких других частей тела? Этому порно не научит.

Но я боялась прикоснуться к его члену, из стыда, из страха, что он проснется, и из какого-то потаенного ужаса перед этой штукой вообще. Вот только убрать руку и сидеть спокойно я тоже не могла, так и гладила Толика по горячему, приподнимавшемуся от дыхания, животу.

Мне хотелось, чтобы ему было приятно. Под пальцами у меня плыла ткань майки, только и всего, а мне хотелось ощутить кожу. Толик был бледный, но с розоватым подтоном, какой часто бывает у блондинов, кожа его легко краснела, особенно щеки и нос. Под глазами у него залегли желтоватые синяки. В этом освещении, однако, казалось, что подтон их даже золотой.

Я стала рассматривать его татуировки: кинжалы, черепа, святые с нимбами (я узнала только апостола Павла, по характерной прическе), печальная и в чем-то красивая, уже родная мне, Богородица на груди.

И опять я его погладила. Больше всего на свете я боялась, что мы приедем слишком быстро. Я умоляла водителя ехать медленнее и аккуратнее.

На этот раз все было по-другому. Мое любопытство было не холодным интересом, а жаркой, теплой волной. Меня интересовал и пьянил его запах, удивляла неожиданная его красота, восхищало его странное, безумное сердце.

Сколько женщин, думала я, так гладили тебя?

Сколько из них любили тебя, бедный мой Толик, так сильно, как я сейчас?

Дыхание его было прерывистым и частым, он не мог втянуть достаточно воздуха. Я хотела успокоить его и уберечь от этого страдания. Ото всех страданий. Но он был много старше меня, и я не знала, чем могу помочь.

Снова погладила, посмотрела на его спокойное, умиротворенное лицо, русское, тоскливое и мечтательное.

Потом я осторожно отодвинула край майки, обнажив живот, прижала руку к горячей, чуть влажной коже. Я старалась прикасаться к нему как можно мягче, чтобы Толик не проснулся. Подушечкой пальца я прижала родинку у пупка, скользнула к надписи левее и выше, ближе к ребрам. Ожидала увидеть что-то обычное, тюремное, может быть, цитату из Библии.

Но слово было безумное, незнакомое. Если я правильно прочитала, оно было "О Унем-Сенф".

Я задрала на нем майку, обнажив надпись полностью.

"О Унем-сенф, являющийся у жертвенного алтаря, я не резал коров и быков, принадлежащих богам!".

Выше была еще одна подобная фраза.

"О Та-Ред, являющийся на заре! Не скрывает ничего мое сердце!".

И еще.

"О Нехеб-Хау, являющийся в городе, я не отличал себя от другого!".

Синюшные, явно тюремного происхождения, они выглядели так абсурдно, будто снились мне.

Я провела пальцем по закорючкам букв, вполне понятных и все-таки невероятных, а потом легонько надавила на его живот всей ладонью, погладила сильно, это должно было быть приятно.

Мне так нравилось его тело, так нравилось прикасаться к нему, впитывать тепло, нравилась исходящая от него сила, то, что руки его были настолько крупнее моих, то, что все в нем было устроено иначе.

Мне казалось, что оно устроено так именно для меня.

Для моей любви.

Для того, чтобы он тоже любил меня.

И в то же время его новизна и чуждость пугали меня. Теперь, когда вместо скуки, заставлявшей меня мечтать о сексе с ним, пришло это странное тепло и темнющее желание, я чувствовала себя беззащитнее, не такой смелой.

Почему люди гладят друг друга? Зачем обнимаются? Почему целуются? Это история или биология?

Звучало как отличный поисковый запрос.

Мне хотелось приласкать его, дать тепла, вернуть хоть часть того, чем он делился со мной. Я продолжала гладить его, медленно и нежно, рассматривать синюшные татуировки и ту единственную черную, с пистолетом.

Хотелось снять с него майку, рассмотреть его всего, светлые волоски на груди, вены, шрамы, родинки. Родинок у Толика было много на спине, светлых, как веснушки, и длинных.

Я улыбалась, рассматривая его, и сама не замечала, что улыбаюсь. В лице его я вдруг различила какую-то напряженную, пьяноватую хищность. Тогда взглянула вниз и увидела, как натянулась ткань на штанах.

Я закусила губу. Если я хотела потрогать его, то могла сделать это сейчас, вот он, твердый, готовый и большой. Интересно, подумала я, это больно, когда он так сильно упирается в штаны?

Я не решилась, убрала руку, будто обожглась, и Толик открыл глаза.

— Кто такой Унем-сенф? — спросила я быстро.

Глаза у Толика казались почти прозрачными, сильно блестели, зрачки были широкими. Он смотрел на меня диковато, я глядела на Толика, приоткрыв рот, распахнув глаза. Наконец, он отдернул майку.

— А, — сказал Толик, голос его, хриплый и так, стал глубже, нежнее. — Это из Книги Мертвых. Которая египетская. На самом деле она на позитиве. Изречение о выходе в день. Короче, встречаешь там разных чуваков и говоришь: того не делал, за это не привлекался. Вот, короче, долго я читал. Но я почти за все привлекался: грабил, убивал, всякого наделал, вот. Но! Никогда, слышишь, никогда! Ни разу в своей жизни я не резал коров и быков, принадлежащих богам! Должно же быть в человеке что-то хорошее.

Я засмеялась, он улыбнулся тоже, широко и показывая зубы. Он хотел мне понравиться, в эту минуту больше всего на свете. Я это почувствовала, и мне стало так приятно.

Я держала на коленях завернутый в пакеты альбом Светки и гладила его, не могла остановить свои руки.

Толик смотрел на меня, взгляд его блуждал по моей груди, иногда по губам и шее. Почему-то я вспомнила эту историю о том, как Толик пырнул ножом мужика, который его толкнул, но сейчас она показалась мне далекой-далекой, не испугала и не остудила, словно я была чем-то одурманена.

Он вдруг подался ко мне, я смотрела на него во все глаза, не могла закрыть рот, не могла отвести взгляд. Я боялась и ждала, что он поцелует меня.

Но автобус остановился.

Толик сказал:

— Пошли. Батя твой ща пропишет мне.

Мы вышли из автобуса, и теперь Толик был раздраженный. Он ничего не говорил, но от него так и искрило. Мы шли через лес в темноте, мобильный мой остался у Фимы, и мне даже нечем было подсветить дорогу.

Толик еще злился, это было видно по его движениям, по напряженной спине. Наверное, подумала я, это все-таки неприятно, когда возбуждение уходит в никуда. Мне тоже было неприятно, хотя, наверное, не так сильно.

— Осторожно, — сказал он, когда я споткнулась о корень. Он легко и аккуратно удержал меня, но отстранился почти тут же.

Я старалась больше не доставлять ему проблем.

Но не вышло. Мама встретила нас у ворот, ее трясло. Она врезала Толику, ударила сильно, наотмашь, так что голова его дернулась.

И Толик, пырнувший как-то ножом мужика, который его толкнул — стерпел. Как в анекдоте про Ленина и бритвочку.

— Ты о чем думал?! — крикнула мама. У нее была одна особенность, когда мама кричала, непроизвольно она начинала плакать. Вот и сейчас в слабом отсвете фонарей на ее лице заблестели слезы.

— Слушай, я собирался позвонить, — сказал Толик спокойно. — Но забыл.

— Я думала, ты…

— Я? Серьезно?

Мама кинулась ко мне, обняла и поцеловала.

— Где ты была?!

— Мы с Толиком ездили в город, — сказала я. — Помогали старушкам.

Старушки, подумала я, вот что покажется маме наиболее приемлемым. Старушки, но не трогающие хозяйство сына-инвалида и не наливающие гостям водки. Даже Фиму нельзя было сохранить в первозданном виде.

Мама засмеялась, зло, почти истерично.

— Серьезно? Где твой мобильный?

Я сунула обе руки в карманы.

— Ой, — сказала я.

— Что "ой"?

— Я его, кажется, потеряла.

Мама быстро закурила, достала мобильный, набрала папу и прижала трубку к уху.

— Витя! Витя, она дома!

Папа сказал что-то, надо признать, тон его был довольно спокойный. Он не злился и, по-видимому, не боялся.

Главной загадкой для меня оставалось время. Сколько его прошло?

Мама утерла слезы и посмотрела на меня.

— С тобой мы поговорим утром, иди в дом.

Толик хотел прошмыгнуть за ворота со мной, но мама удержала его, дернула за руку.

Я чувствовала себя такой предательницей.

— О чем ты думал?! Толя, ты считаешь это нормальным?

— Че? — спросил Толик невозмутимо. Я обернулась, посмотрела на него.

— Иди-иди, Иудушка, — засмеялся Толик. Я, получив санкцию, побежала со всех ног.

Дома меня ждала злая Катя. Она сказала:

— Куда в грязных ботинках?!

Суперстары пришлось снять. Катя смотрела на меня зло, но старательно сдерживалась, пока я стаскивала кроссовки. Наконец, я спросила:

— Ну что?

— Нагулялась?

Я прекрасно понимала, какое слово она проглотила. Прошмандовка. Как минимум. Скорее даже что-нибудь более пикантное.

— Да, — сказала я, вздернув голову. — Нагулялась.

И, более ничего не сказав, я прошествовала в свою комнату. Долгое время ожидала одно из двух: паломничество испуганной мамы, либо раздраженную Катю с нотациями.

Ни того ни другого не случилось, и я оказалась предоставленной самой себе.

Думаю, от мамы доставалось сейчас Толику, а Катя, может быть, была слишком шокирована моим кратким и суровым ответом.

Больше всего на свете я боялась, что мама выгонит Толика.

Но в то же время вступаться за него я тоже боялась, думала, что так сделаю ему только хуже.

Мне даже льстило, что Катя думает, будто я убежала с Толиком, чтобы целоваться, или еще что-нибудь в этом роде. Может даже, чтобы заниматься с ним сексом. Что я могу быть чьей-то желанной любовницей.

Отмазка про старушек выглядела смешно, мне даже хотелось, чтобы мама думала про нас с Толиком что-то этакое.

Некоторое время я обдумывала пост в дайри, но так и не написала его.

"Мы с Т. были в аду, но там оказалось не так-то плохо".

Вот и все, что я из себя выдавила. Потом решила, что ад — не то слово. До поздней ночи я просидела, листая избранное, потом пошла помыться, лежала в ванной и мастурбировала, на этот раз думая о том, как Толик смотрел на меня, когда открыл глаза, и о том, как сильно его член натянул ткань спортивных штанов.

Еще долго я лежала и нюхала свои пальцы, размышляя о том, что, если даже боль не абсолютна, то абсолютна ли смерть?

Наверное, нет, потому что ее нельзя в полной мере почувствовать.

Когда я убедилась, что в доме достаточно тихо, то спустилась на этаж вниз, к Толику. Я боялась, что комната его окажется пуста. Но Толик лежал на кровати, изо рта у него торчала наполовину догоревшая сигарета с вечным длинным столбиком пепла. Сначала я подумала, что он спит, но потом увидела блеск его глаз.

Мне вспомнилось:

— Как дельфин, понимаешь?

Я подумала, что, может быть, в автобусе Толик не спал ни секунды.

Он не обратил на меня внимания, даже когда я подошла ближе. Тогда я подумала о пузырьке с кетамином из его кармана.

Я постояла у его кровати, ощущая себя такой ужасно навязчивой, боясь, что мама зачем-то заглянет в комнату, или еще что-нибудь приключится.

А потом все-таки легла рядом с ним. Дыхание Толика было свободным, глубоким, грудь его мерно вздымалась.

Я попыталась устроиться рядом с Толиком так, как если бы мы любили друг друга. Положила голову ему на плечо, услышала биение сердца.

Люди — животные, причем социальные. Рядом и вместе они чувствуют себя в такой безопасности, и это — блаженство.

— Спасибо, — прошептала я и коснулась губами его плеча. Это не был поцелуй, просто прикосновение безо всякого движения. Я снова положила голову Толику на плечо и подумала, что спать так будет хорошо и спокойно, хоть и не очень удобно для шеи.

Сильно пахло сигаретным дымом, и я боялась, что на меня упадет пепел. Уже засыпая, я почувствовала, как Толик возится, закуривая новую сигарету.

Потом он обнял меня.