Николай I Освободитель // Книга 9

Глава 7

1846 год стал для империи годом больших потрясений. Одновременно с этим именно в 1846 году ко мне пришло осознание того, что Российская империя из феодально-агарной страны уже полноценно превратилась капиталистическую и индустриальную. Есть в этом нечто парадоксальное: оценивать собственные достижения через призму проблем, которые начинают на тебя сваливаться.

Еще зимой казалось, что все идет по накатанной дорожке и послезнание позволяет обходить все овраги на пути в будущее. На время холодов мы уже традиционно переехали на юга. В январе Черноморскому флоту передали два первых парусно-винтовых корвета типа «Г» — «Громкий» и «Грозящий» — построенных на модернизированных верфях бывшей турецкой столицы. В марте поучаствовал в открытии железнодорожной ветки Бухарест-Варна — не полностью правда, капитальный мост через Дунай предстояло еще достраивать пару лет.

Были установлены дипломатические отношения с Сиамом. Эта страна зажатая с запада и юга Британией, а с востока Францией отчаянно искала себе такого покровителя, который спасет ее от превращения в колонию но при этом не будет сильно вмешиваться в ее внутренние дела. В итоге договорились, что империя арендует у Сиама остров Пхукет на 99 лет под строительство венно-морской базы и одновременно с этим гарантирует королю Раме III, неприкосновенность его границ при столкновении с другими европейскими державами. В целом, что называется, ничего не предвещало беды.

Впрочем, если копнуть несколько глубже — но как обычно такое понимание приходит только опосля — тревожные звоночки звучали и раньше. 1844 год выдался засушливым, что резко уронило урожаи по всей центральной России. Такое, вообще говоря, случалось регулярно, с периодичностью в 7–10 лет, поэтому особой паники неурожай не вызвал, запасы были, а сеть железных дорог уже более-менее спокойно позволяла перебрасывать хлеб в нуждающиеся районы.

Однако одним годом все не ограничилось. 1845 год в противовес предыдущему оказался более холодным и дождливым, а зима 1845–1846 — холодной и бесснежной. Плохое сочетание для высаженных еще осенью озимых, которые в некоторых губерниях вымерзли практически подчистую. Опять же до реального массового голода было все еще далеко, но сразу два — а вернее два с половиной — неудачных с аграрной точки зрения года заставили цены на еду в городах начать медленно ползти вгору.

Ну а вишенкой на торте тут стал неурожай уже в этом 1846 году только не в России, а в восточной и центральной Европе. На Венгрию, южную и центральную Германию и северные Балканы обрушилась натуральная засуха. Дождей не было четыре месяца с апреля по июль и естественно собрать хоть какой-то урожай в такой ситуации просто не представлялось возможным. А если добавить сюда еще и продолжавшийся голод в Ирландии, то нет ничего удивительного, что цены на продовольствие на континенте резко взлетели вверх, стимулируя хлеботорговцев вывозить из России больше зерна и нанося тем самым болезненный удар по самым бедным в первую очередь городским слоям населения.

Тут конечно была и доля моей — вместе с назначенными мною министрами — вины. Как минимум в том, что не отследили данные процессы и не прикрутили экспортный поток для насыщения внутреннего рынка. Однако последние годы проблем в этой отрасли не было, зерна хватало и для внутреннего потребления и на экспорт, а рекорды по сбору валового тоннажа зернопродукции обновлялись чуть ли не каждый год. Чтобы разглядеть тут потенциальную проблему нужно было быть поистине Нострадамусом.

Повышение цен на еду в городах привело к росту недовольства рабочих и к началу первых в истории России массовых забастовок по чисто экономическим причинам. Понятное дело, различных бунтов и восстаний в истории страны было многие сотни: начиная от случаев, когда заморенные и доведенные до отчаяния жадным помещиком крестьяне хватались за вилы и шли жечь барскую усадьбу, заканчивая натуральными гражданскими войнами под предводительством Пугачева, Разина, Болотникова или Булавина.

Причем если вторых случаев было немного, то эксцессы с поджогом дворянских усадеб случались регулярно даже после отмены крепостного права. Что ни говори, но Россия продолжала оставаться жестко сословным государством и прав у дворянина было куда больше, чем у обычного крестьянина. А значит, и случаи, когда помещики тем или иным образом обижали своих бывших крепостных имели место регулярно. То с арендной платой надурит, забрав больше чем условлено было, то бабу ссильничает, или крестьянина «за неуважение» побьет с подручными. А потом иди в суд и доказывай там свои обиды — дело для неграмотного землепашца темное и малоперспективное.

Но все такие случаи, как не крути, лежали вне рамок правового поля и жестко пресекались полицией, а иногда и армией. Да, потом и помещика могли оштрафовать за неправомерные действия, но отправленным на каторгу крестьянам от того было не слишком радостнее. А тут рабочие подошли к проблеме совсем иным путем…

Началось все Москве еще в конце весны. Первопрестольная у нас была важнейшим промышленным центром страны, вокруг которого за последние тридцать лет вырос целый куст различных производств. В первую очередь это касалось легкой промышленности: фабрики по производству шерстяных, льняных и хлопчатобумажных тканей, производство резиновых изделий, различная механика и так далее. Не смотря на все мои усилия по разнесению промышленности ровным слоем по всем городам, от географии никуда не убежишь — Москва сама собой превратилась в крупный железнодорожный узел, а значит и логистика тут была дешевле. Что там говорить, если население старой столицы почти сравнялось с Петербургом и вплотную приблизилось к отметке в миллион человек.

Поскольку никаких политических лозунгов и требований рабочие выдвигать не стали, не устраивали никаких бесчинств, не громили лавки и другие общественные места, а просто отказались занимать рабочие места, московский градоначальник оказался перед непростым выбором. С одной стороны, промышленники, которые перед лицом неминуемых убытков бросились к губернатору и потребовали применить силу для разгона забастовки. С другой — начальник местного жандармского батальона, который напрямую губернатору не подчинялся и начинать боевые действия на улицах города без благословения свыше резонно не спешил. Напомню, что мы еще десять лет назад разделили военные и гражданские функции губернаторов и теперь губернский глава был лицом сугубо административным, никаких военных полномочий не имеющим.

Дальше больше — на сторону протестующих встала часть городского совета, имеющая видимо какие-то свои резоны. Как впоследствии оказалось, организация забастовок — то что они не случайно возникли сами собой на пустом месте стало понятно очень быстро — шла как раз через земские органы местного самоуправления, контроль за которыми со стороны СИБ практически отсутствовал. Всего пяти лет хватило земцам из разных губерний чтобы наладить горизонтальные связи между собой и почувствовать себя полноценной политической силой, способной влиять на общеимперские дела.

Схема была проста как мычание. Предполагалось, что государство на акты неповиновения отреагирует нервно и устроит рабочим кровавый разгон. В конце концов у всех еще не стерлась из памяти недавняя европейская «Весна народов», которая похоронила сразу несколько правительственных систем, так что местные политиканы вполне могли рассчитывать именно на такой вариант развития событий. Мнение же рабочих, которых использовали в темную в качестве своеобразного тарана против власти, естественно тут никого не интересовало.

В дальнейшем план предполагал переход от экономических требований — рабочие московских ткацких предприятий требовали повышения зарплат, установления предельного размера трудового дня, оплачиваемых выходных, пенсий для получивших на работе увечий и еще с десяток пунктов достаточно очевидных для жителя 21-го века, но совершенно инновационных для середины 19-го — к политическим. По задумке потенциальных выгодоприобретателей всего этого схематоза, результатом рабочей революции должен был стать созыв парламента, в котором союз земств, как фактически единственная политическая сила на низовом уровне, должен был получить подавляющее большинство мест. А даже если задача максимум достигнута не была бы, земства вполне могли бы взять на себя роль посредника между властью и рабочей массой и наварить на том не мало политических вистов. В общем, «на берегу» вариант выглядел практически беспроигрышным.

А для еще большего нагнетания обстановки одновременно с забастовками в Москве по городам запада империи прокатилась волна еврейских погромов. «Бей жидов спасай Россию» — лозунг практически универсальный, применимый в любой непонятной ситуации. В какой-то момент могло даже показаться, что власть действительно растерялась и не знает, что делать и желаемые политические уступки уже совсем не за горами.

На практике же получилось совсем по-другому. Не сумев найти решения на месте местные власти — сразу по четырем вертикалям подчиненности — запросили рекомендаций сверху и уже на второй день, спасибо телеграфу, от начала забастовки вопрос лег ко мне на стол. Устраивать кровавое воскресенье в стиле Николая II я не имел никакого желания, тем более во многом с выдвинутыми требованиями был согласен. Положение рабочих сейчас было действительно ужасно. Работа по 14 часов в сутки за минимальную зарплату, которой хватало только на самую дешевую еду и оплату койко-места в бараке, была тут не исключением, а скорее правилом. Никаких социальных гарантий — больничных, отпусков, декретных, пенсий и прочих глупостей социализма — опять же не было и в помине.

Да, на своих предприятиях с старался по возможности ограничивать эксплуатацию рабочих, но это был совсем не тот случай, когда проблему можно было решить простым росчерком пера. Хотя бы потому, что любые такие улучшения условий работы ложились на промышленника тяжким бременем в плане увеличения затрат. Можно было легко не выдержать конкуренции в плане цены конечного продукта и вылететь с рынка. Поэтому улучшенные условия труда даже на моих фабриках и заводах предоставлялись в первую очередь высококлассным специалистам и конечно в тех местах, где производились инновационные товары, не имеющие конкурентов на внутреннем и внешнем рынке.

И даже в такой мелочи шаги на встречу рабочим изрядно раздражали русских промышленников. На мое имя регулярно поступали доклады о том, что слишком мягкое отношения к рабочим идет во вред всей империи, и просьбы «закрутить гайки» у себя в хозяйстве, чтобы не давать поводов пролетариату требовать аналогичных условий в других местах. Если бы я не был императором и не имел под рукой весь репрессивный аппарат государства, уверен, горели бы мои заводы один за другим. Дикий капитализм в стадии первичного накопления капитала — как по учебнику.

Так вот мои рекомендации оказались следующими: бастующим не мешать, выставить полицейский кордон, любые провокации предотвращать на корню, предупредить лидеров забастовочного движения об ответственности за переход от мирной демонстрации к полноценному бунту. Еврейские же погромы — как и любые другие — пресекать самым жестким образом с последующим разбирательством о том, кто за такими акциями стоит.

Как потом мне рассказывали, рабочие поначалу при появлении жандармов — а полиции для обеспечения безопасности митингов очевидно было недостаточно, да и не была она тут заточена под такие случаи — были готовы начать полноценные боевые действия, но, когда оказалось, что никто силой их разгонять не собирается, произошло полнейшее единение государства и народа. На четвертый день забастовки в толпе рабочих начали мелькать подозрительные личности, и один раз даже кто-то пальнул из барабанника по стоящим в оцеплении армейцам, но тут сами пролетарии сработали на опережение: схватили провокатора и выдали его властям. Отправляться на каторгу за чьи-то политические интересы большинство протестующих не желало совершенно.

Пока рабочие Москвы изволили протестовать, подавая пример товарищам из соседних городов в Питере происходили кадровые перестановки. Чернышев был отправлен мною в отставку как не справившийся с работой, на его место с должности главы жандармов перешел Орлов, а на его место я поставил генерала Корсакова. Последний хорошо проявил себя во время Восточной войны, когда занимался всей разведкой главной армии в Австрии, после чего его переманили в ОКЖ, где он тоже не затерялся. Были конечно люди и по опытнее, однако я в какой-то момент понял, что традиция ставить на ответственные посты людей чуть старше себя уже перестала работать.

Мне в 1846 году стукнул полтинник и соответственно люди старше меня даже на десять лет уже в своей массе ответственные посты не тянули. Устраивать же в стране геронтократию я совсем не хотел, задор молодости мне был все же приятнее, чем мудрость старости. Как-то незаметно набежали прожитые года, а с ними и необходимость перестраивать свои привычки, Корсаков же был на три года младше меня и вполне мог потянуть новую должность еще лет десять-пятнадцать.

Спустя три недели проходящей мирно революции — кое-где пролетарии все же переходили от слов к более тяжелым аргументам, связанным с порчей имущества, нарушением общественного порядка и прочими безобразиями, но усиленные жандармские команды быстро и безжалостно разгоняли такие выступления, после чего заводилы прямым ходом отправлялись на каторгу, — когда забастовка начала перерастать в общенациональную, перекинувшись и на другие крупные промышленные города центральной России, а на пороге моего кабинета чуть ли не поселилась делегация от Союза Русских Промышленников, готовых уже на любые уступки лишь бы хоть как-то запустить фабрики обратно в работу, я наконец вышел из добровольной изоляции и выпустил манифест.

В нем я провозгласил начало разработки общеимперского закона о трудовой деятельности, в котором предполагалось зарегулировать взаимоотношения работника и работодателя. Так же в тексте манифеста я признавал бедственное положение рабочих и соглашался с тем, что как минимум часть их требований вполне обоснована, и соответственно будущий трудовой закон будет защищать в первую очередь интересы пролетариев, а не промышленников. Объявлялось, что новый закон будет разработан до конца года и вступит в силу с 1 января 1847 года, а до этого рабочим предлагалось свернуть забастовку и вернуться на рабочие места.

Для удержания же цен на хлеб в разумных рамках предполагалось внедрить целый комплекс срочных мер включающих в себя временный мораторий на экспорт зерна за пределы Таможенного Союза и распаковку внутренних запасов для снижения цены на рынке хлебопродуктов.

Такой поворот действительно несколько примирил бастующих — хоть и не всех, отдельные вспышки протестной активности имели места до конца этого года — с действительностью, но при этом вызвал натуральный шок среди российских денежных воротил. Сама идея необходимости защиты прав рабочих со стороны государства вместо помощи по выжиманию из них всех возможных соков у многих банально не укладывалась в голове.

Одновременно с этим все лето копавшая дело СИБ начала аресты земских чиновников, которые оказались причастны к организации забастовок. На скамье подсудимых разом очутились целых полторы сотни народных представителей из одиннадцати губерний Центральной России. Большой открытый процесс детально освещался в прессе — что тоже стало причиной спада протестной активности, никому не нравится, когда его используют в темную для удовлетворения собственных политических амбиций — и закончился уже весной следующего 1847 года отправлением части фигурантов на каторгу по статье о попытке покушения на императорскую власть. Поскольку попытка была не связана с покушением на жизнь императора «вышка» по этой статье не предполагалась, но вот пожизненная каторга — что на самом деле не сильно лучше — вполне.

Введённый в действие уже под занавес года трудовой закон в итоге стал одним из самых прогрессивных в мире. Собственно, он и особых аналогов-то не имел, только в Великобритании до этого как-то пытались законодательно ограничить эксплуатацию рабочих, но по правде говоря, все эти попытки были достаточно вялыми. Мы же решили жестко очертить рамки, выход за которые сам по себе представлялся не только незаконным, но и аморальным.

Был установлен максимальный 12-часовой рабочий день и 72-часовая рабочая неделя. Для лиц от 14 до 18 рабочая неделя сокращалась до 66 часов, а для детей от 10 до 14 — до 60, плюс таким детям было предписано посещать начальную школу не меньше 12 часов в неделю и за эти часы работодатель также должен был платить по средней ставке. Детей младше 10 лет привлекать на работы было категорически запрещено.

Вводилось такое понятие как минимальная часовая ставка, размер которой определялся на губернском уровне и ниже которой предприниматель просто не мог платить своим рабочим. Устанавливалось государственное регулирование и государственный присмотр за деятельностью профессиональных союзов, которые отныне нужно было регистрировать, а деятельность без регистрации становилась уголовным преступлением. Так же деятельность таких объединений запрещалась в случае объявления военного или чрезвычайного положения. Это была откровенная кость, брошенная промышленникам, впоследствии такая норма позволила некоторым образом взять профсоюзы под контроль и не допускать совсем уж оголтелых забастовочных движений. Я, конечно, всей душой желал улучшить жизнь простого рабочего, но точно не ценой разрушения национальной промышленности.

В структуре МВД была учреждена трудовая инспекция, чьи служащие должны были впоследствии присматривать за соблюдением закона и решать трудовые споры на низовом уровне. В случае если спор выходил за рамки полномочий инспектора, предполагалось передавать его на рассмотрения в суды, таким образом в России впервые в мире рабочие получили право на судебную защиту собственных интересов.

Из этой неприятности, кстати, нам в итоге удалось соорудить весьма приличную «медийную» победу. Введение в действие первого полноценного трудового законодательства широко освещалось в иностранной прессе подконтрольными мне издательствами и, надо признать, эти статьи нашли широкий отклик в сердцах рабочих и других европейских стран. Доходило даже до того, что французская тайная полиция налагала цензурный запрет на публикацию подробностей о российском трудовом законе, чтобы не баламутить собственных пролетариев. Но и это не помогло: все же в 19 веке мир уже стал гораздо меньше чем раньше: поезда, пароходы, телеграф — информация так или иначе проникала повсюду и кое-где даже вызывала всплески претесной активности под лозунгами о необходимости защиты прав рабочих и принятии аналогичных законов.

В итоге это вылилось в попытку протащить некий похожий закон через Национальное собрание, однако французские промышленники тут встали насмерть и объединившись с императором, который в отличии от меня не понимал всей важности процесса, на любою попытку черни забрать себе чуть больше прав реагировал весьма и весьма болезненно, окончательно торпедировали процесс. Что впоследствии им серьезно аукнулось.

К сожалению, и для нас вся эта история тоже не закончилась без последствий. Сложно сказать, что стало глубинной причиной — наука об экономике в эти времена была еще совсем не той что в будущем, хотя и там зачастую на троих ученых-экономистов было примерно четыре экспертных мнения по поводу любого вопроса — однако то, что именно проблемы с продовольствием и последовавшее за этим целое лето забастовок стали последней каплей, можно было особо не сомневаться.

11 октября 1846 года неожиданно, что называется «без объявления войны» произошел обвал на Петроградской фондовой бирже, которая за день потеряла больше 15% своего основного индекса. Разразившаяся впоследствии паника стола российскому финансовому сектору еще 20% капитализации в следующие полтора месяца.

Тут нужно понимать, что последние семь лет после победы в Восточной войне, российская экономика росла огромными темпами. Понятное дело, такого индекса как ВВП в эти времена еще просто не было, но даже если судить чисто по размеру расходной части годового бюджета, то она за столь короткий срок выросла с 600 миллионов рублей до 920. С учетом золотых поступлений из Калифорнии и 20% девальвации рубля, что делает этот рывок не столь впечатляющим, но даже так по темпам развития мы резко обошли англичан и наконец вырвались на первое место в мире. Во всяком случае среди крупных государств, всякую мелочь, которая может вырасти на 100% выиграв в соседнем городе в лотерею, мы естественно в расчет не берем.

Такие темпы роста видимо привели в том числе и к надуванию пузыря на бирже, который при первых же признаках спада — тут возможно была и моя личная ошибка, признаю, история с внедрением трудового законодательства для местных могла выглядеть излишне экзотически — с грохотом и лопнул.

На этот раз залить биржу свободными деньгами, чтобы оперативно потушить начавшийся пожар оказалось невозможно. Во-первых, лично у меня под рукой не оказалось достаточного количества средств, пришлось оперативно скидывать кое-какие иностранные активы, чтобы выкупить обвалившееся в цене акции, но это была капля в море. По сравнению с прошлым кризисом 1834 года объем торгов на Санкт-Петербургской бирже вырос больше чем на порядок и в докризисном 1845 составил почти три с половиной миллиарда рублей при более чем 4 тысячах различных видов ценных бумаг, включая те, что были эмитированы зарубежными компаниями и даже государствами. Так на столичной бирже, например, свободно обращались облигации государственного займа большей части стран-участниц Таможенного Союза, были представлены английские и французские банки и даже американские железные дороги.

Можно было конечно использовать золотой запас для выкупа акций и прекращения паники, однако вначале я промедлил, побоявшись «уронить» национальную валюту, вызвать панику уже среди населения, что могло привести к абсолютно катастрофическим последствиям, а потом стало просто поздно — процесс превратился в совсем неуправляемый и пришло понимание, что на этот раз Россия так просто не отделается.

Впрочем, российские проблемы оказались очень «заразными» и опасными не только для нас, но и для общемировых финансов. Паника на Санкт-Петербуржской бирже быстро перекинулась на западные площадки и ударила по финансовому сектору Англии, Франции и США. Учитывая то, что наши «партнеры» только-только начали выкарабкиваться из пучины проблем, начавшихся еще в середине 1830-х с обрушения пирамиды Никарагуанского канала, возможно удар по их финансовому сектору оказался еще более болезненным чем по российскому. В итоге кризис продлился долгих три года и закончился только в 1849 году с возвратом на показатели 1845 года.

Что касается лично моих финансов, то подтверждая аксиому гласящую, что во время кризиса бедные становятся еще беднее, а богатые — еще богаче, я сумел не слабо округлить свои капиталы прикупив кое-какие активы на минимуме их стоимости. К тому же 1849 году, который ознаменовался выходом из кризиса, общая стоимость принадлежащих лично мне — не как императору, а как гражданину Романову — активов перевалила за один миллиард золотых рублей. Можно с определенной уверенностью сказать, что в эти времена я был самым богатым человеком в мире.