Обреченный мост

Войткевич и Новик

Партизанская «хата» и впрямь снимала все и всякие недостойные подозрения.

Высвеченные оранжевым светом керосинки, за спиной командира отряда тускло золотились вышитые медальоны обоих Вождей на знамени, изборождённом швами неловкой штопки. То ли трофейным украшением под ним, то ли элементом декора лоснилась холёная сталь румынской сабли. На столе, сколоченном из снарядных ящиков, поблескивала медная россыпь патронов из вскрытого барабанного магазина ППШ со спущенной пружиной подачи, — видимо, только что снаряжался. Тут же, неуютно и неухоженно чернел походный «чайный прибор» — мятый алюминиевый чайник и пересохшая кружка, возле которой пара зелёных «лимонок» заменяли настоящие жёлтые лимоны. Единственным признаком штабной канцелярии была чернильница-непроливайка, несколько карандашных огрызков да гроссбух внушительной толщины. И совсем уж убого смотрелся заизвесткованный от обычной пустоты графин, в котором мутноватой воды едва было на два пальца.

Конечно, нынешние времена нельзя было сравнить с первой осадой каменоломен, проводимой немцами по всем правилам и со всей живодёрской педантичностью. Но и сейчас, когда катакомбы были оцеплены не самыми радивыми вояками-румынами, вода оставалась большой ценностью.

Осмотр каменного «кабинета» Новик закончил на лице командира отряда «Новый Сталинград» Корнея Евсеева. На лице изнурённом и почернелом, как головня, но с которого на капитана с ответным любопытством, даже пытливостью, искрили глаза человека, знающего себе цену, и недешёвую. Тогда как, то ли адъютант его, то ли денщик — Саша так до конца и не понял, — напротив, являл самое филантропическое благодушие. Сидел, привалившись спиной к остывающей буржуйке и прикрыв болезненно набрякшие веки, да так вроде и не пошевелился.

Капитан Новик выразительно посмотрел на сонного бойца в засаленном гражданском пальто и перевёл взгляд обратно, на командира, но уже вопросительно.

— Могилёв, — правильно поняв взгляд капитана, ткнул локтем командир своего подчинённого, пытаясь вывести его из морфейного блаженства. — Ну-ка, побеспокойся, братец, чтоб нас не беспокоили.

Но ни адъютантские, ни денщицкие обязанности Могилёва, очевидно, не беспокоили — должно быть, позволял статус «братца».

— Фёдоров! — едва удосужившись приоткрыть один глаз, в голос распорядился он, в свою очередь. — А ну, погони всех на хрен со штольни! — гаркнул он в сторону двери. Скорее — многослойного полога из плащ-палаток и одеял.

Этакое попрание всякого подобия воинской субординации, даже ренессанс обычаев Гражданской войны, немало развеселило Войткевича.

— Фёдоров! — крикнул он, в свою очередь, за брезент, будто вдогон распоряжению «братца». — И этого… — он гостеприимно отмахнул выдубленный сухостью полог. — Санчо Пансу по тому же адресу препроводи.

Могилёв фыркнул, но, в общем-то, без претензий снялся со своего насеста у печки, даже не оглянувшись на своего командира, проводившего его недовольным взглядом. Очевидно, в подтверждении бесцеремонного распоряжения чужака Могилёв нуждался не больше, чем в командире вообще.

— Какого Панаса? — сунулся анонимный Фёдоров в чёрную щель рыжего полога.

Лейтенант с капитаном переглянулись.

В «кабинет» командира партизанского отряда — закуток штольни, отгороженный чем-то вроде бастионной стены, сложенной из бута, они попали, немало поплутав в темени катакомб. Тогда как в самих каменоломнях оказались даже внезапно для себя, то есть буквально, — провалившись под землю.

Оставив понурую лошадёнку осмысливать бренность всего живого в руинах агломератной фабрики, где её не видно было, если только не подойти на расстояние двух шагов узким ущельем эскарпа, разведчики по непролазным буреломам бетонных конструкций вышли к железнодорожному полотну и, перейдя его, вскоре оказались в карьере. Он обнаружился также неожиданно — уже под ногами — огромным котлованом с красновато-бурыми отрогами и ответвлениями оврагов. И, несмотря на то, что выходы штолен в стенах котлована были старательно заделаны немцами бетонной заливкой ещё в первую оккупацию, дыр и щелей, неприметных в многотонных «коржах» рыжеватого известняка, оставалось ещё предостаточно. Нужно было только знать.

И «дядя Гриша» знал. Он просто канул с поверхности одной из плит куда-то в тартарары, под землю. Молча. Войткевич и Новик немного подождали, озираясь кругом; и когда разведчики наконец решились позвать загадочно исчезнувшего проводника — тот отозвался, как ни странно, откуда-то сзади.

— А що таке, хлопці, ви далі не йдете?

Голос прозвучал из дыры в слоистой каменной стене, в которую едва помещалась давно небритая физиономия полицая. С виду искренне недоумевающая, но явно не без природного хохлацкого ехидства.

— Ти як туди потрапив, мурло волохате? — невольно попытался ткнуть в неё дулом «маузера» Яков.

— Ото розвідники, — отпрянула самодовольная морда полицая. — Навіть провідника загубили. Залишайте свої кожухи біля входу на повітрі та йдемо.

— Ты что, охренел, дружище?.. — недоверчиво повёл бровью лейтенант Войткевич, знаток каменоломен по одесской приблатнённой юности. — Там же дубак, как в рыбном погребе?

Он даже поёжился в камуфлированной штормовке, озираясь вокруг, где по дну котлована сырой, с изморозью, ветер с кладбищенским завыванием гнул и ломал жухлый травостой. Где тот имелся, конечно, среди развалов битых «кладбищенских» плит. Зябко было даже подумать, что ждёт их в каменном подземелье.

— То як хочете, — снова высунулось лицо, теперь привычно угрюмое. — Але якщо вас румуни рознюхають, або навіть німці — то я попереджав.

— Понятно, — хмыкнул, распрямляясь, лейтенант Войткевич.

— Что тебе понятно? — как раз таки не слишком понял капитан.

— Дым, — кивнул в сторону чёрной дыры Яков. — Так партизан вычисляют: по запаху дыма от костров, когда в лесу. А под землей — ещё и факела с керосином. Да и запах подземелья ни с чем не перепутаешь, специфический. Будем надеяться, там найдётся шинелька какая…