Обреченный мост

Гурджава и Хмуров

Разведотдел как место допроса — это не совсем так, как происходило на самом деле. Разведотдел в лице полковника Гурджава, подполковника Тихомирова с замом, майором Высотиным, инженер-майора Зайко из технической службы и капитана Новика, прибыл сам в госпиталь. Туда, куда сразу же переправили всю партию раненых и больных партизан, на удивление благополучно доставленных Ли-2 (ночь и метель над Крымом и Азовским морем парализовали ПВО Люфтваффе).

СМЕРШевики, справедливо полагающие, что «фильтровать» новоприбывших из зоны оккупации лучше всего сразу, ещё «тепленькими» (то есть не отошедшими от голодной стужи), тоже прикатили в госпиталь на ленд-лизовском «Додже», но чуть позже.

Отдельную палату Лаврентию Хмурову и его «бесценному грузу», от которого его не смогли оторвать даже дюжие санитары из выздоравливающих морпехов, не выделили; примерно полчаса Давид Бероевич исправлял это недоразумение, то ставя врачей по стойке «смирно», то командуя «бегом!» персоналу. Наконец, пятерых тяжелораненых соседей Лёвки распихали по другим палатам, а на освобождённые койки расселись офицеры-разведчики. Слава богу, сообразили привезти Новика — его-то Хмуров узнал сразу: ещё бы, только по досадной, хотя и весьма болезненной случайности не смогли уйти летом из Крыма вместе.

Кстати, если бы не три мелких, но зазубренных и попавших «не туда» осколка немецкой бомбы-«сотки», которые помешали Левше пройти по горам и лесам, а потом ещё преодолеть два кабельтова вплавь по ночному и неспокойному морю до условленной «Малютки», трофей из Эски-Меджита к Лёвке не попал бы. И многое, очень многое сложилось бы иначе…

А так — Хмуров сразу же понял, что он не только у своих, да ещё и не намеренных срочно распять его за якобы провал испытаний новой торпеды в октябре 1941-го[74]. И у тех самых своих, кто поймёт, что придумала немчура.

«Бесценный груз» наконец распаковали. Без пояснений Лёвки-Левши в нём навряд ли разобрался бы и Зайко, и весь не слишком солидный к тому времени, прореженный эвакуациями и переправами, бомбёжками и добровольными уходами в десанты и боевые операции, технический отдел КЧФ.

Нет, конечно, со временем разобрались бы — и не такие фокусы разбирали! — но только со временем, и с чётким указанием на срочность и безотлагательность этого анализа. Без такого не стали бы и заводиться, — немногочисленные оставшиеся специалисты едва только успевают разобраться с немецкими и итальянскими новинками. Вражьи КБ работают непрерывно, а опытные образцы испытывают чуть ли не сразу в войсках. А у Лаврентия хватало времени, возможности сосредоточиться и терпения. Он был из тех, кто не успокаивается, пока не «разложит всё по полочкам» или же не добьётся правильного воплощения своей какой-то идеи.

И всё же главным было то, что этот новейший коммутатор-взрыватель попал в руки человека, который занимался чем-то подобным много лет подряд. И одно из своих собственных (и нигде не озвученных, по стечению обстоятельств) технических решений «опознал» сразу.

Нет, это была не фантастическая утечка информации, всё в доставленных из Эски-Меджита «устройствах» было сделано чуточку по-другому, по-немецки, что ли. В некоторых направлениях технического развития общие идеи схожи, так что не было заимствования, — просто нащупали вражьи инженеры такой же самый путь…

А уж дальше Лёвка увлёкся разборкой, да так, что однажды даже отнял у Оленьки-радистки один из драгоценных трофейных аккумуляторов и благополучно «посадил» его, проверяя работу бесконтактного датчика нагрузки. К счастью, не последний аккумулятор, так что со временем на «Большую землю» улетела шифрованная радиограмма, конечным итогом которой стала присылка транспортного самолёта.

Немцы радиограмму перехватили и расшифровали. Но понять, что за «сухопутного вьюна» поймали партизаны «у мечети», да ещё с «тройным хвостом», так и не смогли. Бывшего комиссара Овсянникова[75], последнего, кто мог бы немцам подсказать что-то насчёт «Вьюна», к тому времени уже три месяца как благодарные солагерники придушили. Посему ни в абверовской резидентуре, ни в «Марине Айнзатцкоммандо» и не отреагировали должным образом.

В ШПД[76] фразу в радиограмме из отряда Беседина, насчёт «Вьюна», тоже посчитали весьма странной, но всё же быстро сообразили, что сочетание «партизаны» и «мечеть» относится к недавнему рейду этих же «Бесединцев» к Эски-Меджиту[77] и, наверное, к важной операции внедрения агента, — и сразу же известили штаб флота.

А уж в разведотделе КЧФ поняли сразу, что называется с первого взгляда, о чём это сообщают партизаны. Сам Давид Бероевич прямо-таки же вскинулся, как только услышал название изделия, из-за которого потрачено столько нервов и пролито крови. Своих и чужих. И если потратил какое-то время на организацию авиаперелёта, так потому только, что долго убеждал Штаб партизанского движения и собственное начальство в необходимости, срочности и целесообразности оного, — при этом категорически не раскрывая, что именно произошло…

— Да, я понял, — тем временем горячился Зайко, пристраиваясь уже на краешке Лёвкиной койки. — От этого реле срабатывает химическая задержка, а потом — идёт сигнал на подрыв.

— Нет же, — всё пытался умоститься поудобнее на госпитальной койке Хмуров, — не на подрыв, а только на готовность основной цепи. А первичное реле срабатывает не от первого нажатия, а после отработки счётчика.

— А кто счётчик этот проверяет? — вклинился практичный Тихомиров. — Ну, чтобы знать — пора?

— А зачем? — уставился на подполковника Лёвка. — Вот эта собачка на третьем барабане замкнёт клемму, и всё.

— Погоди, Михалыч, — попросил Гурджава. — Успеем оперативные мероприятия разработать. Пусть доскажет, что здесь такого хитрого.

И обратился к Хмурову, причём на «ты» и по «заводскому» прозвищу, в своё время названному главным инженером опытного производства, Павлом Бреннером:

— Ты, Левша, пойми: мы люди военные, нам и надо-то — знать, для чего эта штукенция предназначена, и как её обезвреживают.

Лаврентий только руками развёл:

— Для чего точно — не знаю. Но для чего-то важного, понятно. В моём «Вьюне» было три канала селекции, а здесь все пять. И блокировка на вскрытие. Два, правда — позиционный и календарный, — включены в последовательности, а остальные — только на совпадение факторов. С магнитным и дифференциальным я вроде разобрался, а вот этот, акустический, — не знаю, на какой шум настроен. Во всяком случае, не авиамотора.

— Может, это для какой новой противокорабельной мины? — спросил инженер-майор Зайко, как всегда, от волнения краснея. — На перспективу, под линкоры…

— Вряд ли. Здесь же начальная цепь — через позиционник, и он выставлен на фиксированный угол с большой выдержкой, — запротестовал Хмуров. — А корабли всегда качает. А если борт на долгой стоянке — тогда зачем дифференциальный? Нет, это что-то должно быть вроде шлюза, моста…

— Моста? — чуть не вскрикнул Новик, который доселе молчал в присутствии старших по званию.

— Моста! — почти как эхо повторил Давид Бероевич.

А «практичный» подполковник Тихомиров переспросил:

— Так что если эдакая мина установлена, то её и разминировать нельзя, только тронь — взорвётся?

— Ну, не совсем так… — отозвался Левша. — Есть тут один контур блокировки, но действует он, только пока не провернулся третий барабан. А уже после того — да, конечно.

Разведчики переглянулись.

— И когда этот «третий барабан» повернётся? — спросил Новик, в очередной раз презрев субординацию. — Сколько у нас времени на разминирование?

Лаврентий, болезненно морщась, провёл пальцами по барабанчикам счётчика календарной задержки во вскрытом коммутаторе-взрывателе.

— У меня получалось семьдесят два часа.

Потом обвёл взглядов сквозь круглые очки в железной оправе разведчиков, подумал и сказал утешительным тоном:

— Но сами эти коммутаторы можно и не разбирать. Поставите закоротку на вот эти клеммы, — он показал, — и обрезайте провода к зарядам. Главное, чтобы кто-то не подал радиокоманду на экстренный подрыв.