Один против судьбы

За чашку шоколада

Эта комнатка в мансарде была очень холодна. Людвиг снял ее потому, что плата показалась ему подходящей. Он лежал в постели, задумчиво уставившись в скошенный потолок.

Дом был наполнен людьми и шумами. Внизу кто то топал ногами на лестнице и что-то возбужденно кричал по-итальянски. За стеной звучала венгерская песня. С улицы доносились громкие голоса двух женщин, говоривших на каком-то незнакомом славянском языке. Какие-то ребятишки, бегая наперегонки, окликали друг друга на ломаном немецком.

Вена! Столица империи, населенной разными народами.

Его слегка познабливало. Никогда Людвиг не страдал от недостатка храбрости, но город с населением в четверть миллиона подавлял его.

Он приехал, чтобы завоевать столицу своим искусством. И не сомневался нисколько, что сумеет сделать это. Но с чего следует начинать?

В деревянном чемодане, обитом железными обручами и обтянутом матерчатым чехлом, хранилась пачка писем — от Вальдштейна к князю Эстергази, графу Кинскому, князьям Лихновскому, Лобковицам. Пусть остаются там как можно дольше.

Он не шел в их дворцы, пока можно было. Не хотелось, сбросив зеленую лакейскую форму, облачаться в красную или голубую.

Но может ли честный музыкант просуществовать, не прибегая к покровительству князей?

Давать уроки? Но ему самому надо еще совершенствовать свое мастерство. Он хотел бы учиться композиции у Гайдна, мастерству вокальной композиции у кого-то другого, он еще не знал у кого. Ему нужно совершенствоваться в игре на разных инструментах — на английском рожке, на флейте, кларнете, контрабасе. Труд композитора нелегок. Он не может да и не должен с одинаковым мастерством играть на всех инструментах, но он должен хорошо знать возможности гобоя, рожка, челесты — любого инструмента в составе оркестра.

Значит, ему придется работать за четверых!

Было бы нелишне записаться еще на курсы танцев, хороших манер, заняться верховой ездой, овладеть искусством фехтования. Он не позволит, чтобы кто-нибудь из господ, в жилах которых течет голубая кровь, превосходил в чем-нибудь его, художника! Да, но тогда уж не будет оставаться ни минуты свободного времени и не будет свободного гроша!

Так с кого же начать сегодня? С кого? С главы венских музыкантов — старого Мастера Иосифа Гайдна! Да, конечно.

Людвиг вскочил с постели. Полеживая на спине, человек ничего не добьется. Вон из дома, на улицу! У Гайдна надо будет узнать кое-что о венской жизни. Например, где можно взять напрокат рояль? И сколько это будет стоить?

Он начал поспешно одеваться и надел сюртук с широким воротником, служивший ему одновременно и пальто. Людвиг быстро сбежал по ступеням, стертым за долгие десятилетия.

Во дворе он остановился. В просторной мастерской, почти ушедшей в землю, раздавался скрип какой-то машины. Худощавый человек, одетый только в брюки и рубашку, налегая всем телом на длинную ручку, приводил ее в движение. Второй рабочий вкладывал в машину белые листы бумаги и поворотом ручки возвращал их обратно уже покрытыми черными буквами.

Это была типография! Таинственное место, где рождались на свет труды мудрецов и бездарных писак, откуда распространяются светлые идеи и глупость людская.

Людвиг сочувственно смотрел на рабочих сквозь грязное оконное стекло. Они начали работать еще на рассвете и кончат, когда стемнеет.

Людвиг, вздохнув, пересек маленький дворик и зашагал по улице, продуваемой резким осенним ветерком. Достав из кармана записку с адресом композитора, он справлялся у прохожих о том, как ему пройти к нужной улице.

Но, услышав, как на башне ближайшей церкви часы пробили девять раз, Людвиг остановился. Правила хорошего тона, усвоенные им в боннской школе воспитания, которой был для него дом Брейнингов, гласили, что в столь ранний час визиты не положены. И в голове возникла мысль: не Гайдна, а первого своего учителя ты должен навестить в Вене прежде всего! Ему-то ранний визит не будет помехой. Он уже гам, где земное время не значит ничего…

И Бетховен направился на кладбище святого Марка. Снова он спрашивал прохожих и по их указанию шел длинной прямой улицей к городским воротам, которым венцы дали имя «Штубентор». Он прошел сквозь них и сразу очутился за городом, оставив позади крепостной вал, обозначивший границу города.

Картина, открывавшаяся перед ним, была печальна. На широкой равнине не было ни единого домика. Она была мокрой и унылой. Вдоль дороги, покрытой лужами, торчали скелеты деревьев, листва на которых была оборвана ветром.

Он двинулся дальше, и вскоре в тумане потянулась кладбищенская стена. Людвиг прибавил шаг. Наконец он увидел ржавые ворота, их левая половина висела на одной петле. Длинные ряды крестов выступили из мглы и двинулись ему навстречу.

С грустью он оглядывался вокруг. Как найти место, где почило сердце Моцарта?

Людвиг бродил по кладбищу, пока не разглядел холмик свежей земли, на который откуда-то снизу вдруг упали комья глины.

И вскоре он очутился у края новой могилы, в глубине которой стоял могильщик. Старик оперся о лопату и удивленно воззрился на нежданного посетителя:

— Кого вы ищете? Моцарта?

— Да, сочинителя музыки.

— Музыканта? А у него есть здесь могила?

— Ведь это кладбище святого Марка?

— Да. Но уж я-то знаю на память всех лучших покойников. А вот Моцарта не знаю!

— Он был капельмейстер. Его опера «Волшебная флейта» идет в Вене уже второй год. Он умер в прошлом году, в начале декабря.

Могильщик наморщил лоб.

— Ага! Это мог бы быть тот… Его уже трое искали… И все иностранцы! Странно, почему это венцы не приходят. Вы, наверное, тоже откуда-нибудь, правда?

— Я из Бонна. Тоже музыкант.

— Так-так. Ну, этот похоронен здесь. Только вряд ли найдешь.

— Но есть же надгробье?

— Кто бы его поставил? — с усмешкой процедил сквозь зубы могильщик. — Из семьи-то никто ни разу не поинтересовался его могилой! Надгробье… Ха! Да и где бы его поставили-то?

— Вы же говорите, что знаете все могилы!

— Я так не говорил, господин музыкант! Я говорил, что знаю все хорошие могилы! А этого капельмейстера мы похоронили в общей. В них, видите ли, закапывают тех, у кого нечем платить за место. А уж кого этак хоронят, я про имя не спрашиваю. У таких часто и имени-то никакого не бывает.

Бетховен смотрел на могильщика потрясенный.

— Но ведь… это был человек, известный всей Европе!

— А так бывает, что человека, когда помрет, начинают почитать… Да что теперь поделаешь-то! Что же мне, выдумать ее, могилу-то! Таких могил для нищих здесь бог знает сколько. Могу я знать, в какую я его сунул год назад?

Могильщик сердито нагнулся и начал снова копать. Сколько уже времени потерял он с этим бедно одетым иностранцем. От таких чаевых не дождешься. Музыкант! Когда-нибудь тоже закопают в общую могилу… Комья глины, вылетев снизу, обсыпали ботинки Людвига.

Он попрощался с могильщиком и нетвердыми шагами побрел к выходу.

Его мозг отказывался воспринимать ужасную правду. Он остановился у ворот, еще раз оглянулся, будто лес почерневших крестов и мраморных памятников мог прояснить тайну, навсегда скрытую для человечества: где нашел свое последнее пристанище величайший из композиторов?

Вчера Людвиг видел на венских улицах афиши «Волшебной флейты». В театре Шиканедера ее ставили уже двести пятьдесят раз! Возможно, что сыграют еще сто. Говорят, что театр всегда полон. И касса театра тоже полна. И все же никто не уплатил за жалкий кусок земли, чтобы достойно был погребен художник, создавший столько прекрасного!

Юный Бетховен закусил губу, подавляя плач. В мыслях он снова был в квартире молодого композитора, несмотря на свою всемирную известность, такого доброго к нему, невзрачному юнцу, приехавшему с берегов Рейна. Ах, как его окрылили тогда слова Моцарта: «Этот юноша однажды заставит мир говорить о себе!»

А не будет ли и мой конец таким же? В безымянной могиле, среди бродяг и нищих…

Звуки императорской столицы не задевали его сознания. Он не замечал офицеров в расшитых золотом мундирах, гарцующих на горячих венгерских конях. Не обращал внимания на застекленные кареты, украшенные позолотой, проносившиеся мимо, запряженные четверкой белых или вороных коней. Не оглядывался и на дам, которых несли в портшезах, подобных маленьким каретам.

Он не взглянул и на отряд гренадеров, громко печатавших шаг по булыжнику мостовой — их головы украшали огромные медвежьи шапки.

И не слышал даже нищих, которые взывали к роскоши мира своей вечной мольбой: «Сжальтесь над несчастными! Подайте крейцер несчастному слепцу!»

Мысли его всё еще были на кладбище. Голова его была опущена. Он шел не оглядываясь, пока не достиг дома, адрес которого маститый композитор написал ему когда-то собственной рукой.

С волнением вступил Людвиг туда, где жил величайший из живущих немецких композиторов. Старый маэстро Гайдн сидел в своем кабинете, обложенный нотами, и что-то исправлял в них. Ноты лежали на письменном столе, на стульях и даже на полу.

Быстрые темные глаза композитора вопросительно взглянули на посетителя, которого ввел в комнату старый слуга. И сразу же в них отразилось удовольствие, когда он узнал гостя.

— О, гость с Рейна! — сказал он, по-юношески быстро поднимаясь от стола. — Давно ли вы приехали? А что же война? Не задержала вас в пути? Как идут дела у боннских музыкантов?

Бетховен, взволнованный сердечным приемом, низко поклонился и стал рассказывать о Бонне, о сбежавшем курфюрсте и знакомых музыкантах так стремительно, что хозяин никак не мог вставить хотя бы одно слово и пригласить гостя сесть.

Так они и стояли в кабинете, заполненном книгами и нотами, — стареющий маэстро и его новый ученик, очень похожие друг на друга, будто отец и сын.

Один — невысокий, худощавый, темноволосый юноша, со следами оспы на лице, а другой — такой же невысокий, худощавый и черноглазый, в темном парике, с лицом, на котором были видны следы оспы.

И все же в главном они были очень разными.

От всего облика Бетховена — от широкого лица с коротким носом и широким подбородком, от энергичного рта и ярких глаз веяло силой, взрывчатой и стремительной.

Вытянутое лицо Гайдна, на котором выделялся длинный, узкий нос с горбинкой, наводило на мысль, что человек этот умеет усердно трудиться, но не способен на решительные действия.

Встретились две стихии! Неукротимый водопад, бешено налетающий на все препятствия, встречающиеся на пути, и широкая река, прокладывающая себе дорогу без шума и штормов.

Каждый из них был велик по-своему.

Едва Людвиг уселся, как сразу же заговорил о Моцарте. Его сердце все еще было полно горечи от кладбищенских впечатлений.

— Произошло нечто странное, — смущенно произнес старый Гайдн, сидевший в глубоком кресле. — Когда происходило погребение величайшего композитора нашего времени, на его гроб не упало ни одной слезы. На похоронах не оказалось ни одного знакомого человека, не было никого и из родных.

— Но ведь Моцарт был женат! — заметил удивленно Людвиг.

— Жена его была больна, и был такой суровый, декабрьский день. Дождь, холод, ветер! Несколько человек шли за гробом, потом, когда гроб довезли до кладбища, не оказалось уже никого.

— Но почему же человек, такой известный, не имел друзей?

— Жил он в нужде, а в бедности друзей не прибавляется. И удивительная вещь: единственным человеком, проводившим его до кладбищенских ворот, был его заклятый враг — композитор Сальери. Он ненавидел Моцарта, ибо страшно завидовал ему. И говорил, что пока есть Вольфганг Амадей Моцарт, в Вене нет места другому композитору.

— Я слышал, когда ехал еще по Германии, что Сальери…

— Нет!.. — Старый маэстро приложил пальцы к губам. — Я знаю. Хорошая молва дома лежит, а плохая по дорожке бежит. Но я не верю в то, что Сальери повинен в смерти Моцарта.

— Говорят, он отравил его…

— Лучше не говорить так. Когда умирает человек тридцати шести лет, людям трудно с этим смириться. Но Сальери невиновен. Моцарт давно был болен.

— Болен из-за бедности?

— Вполне возможно. Он был очень непрактичен, а жена еще непрактичнее. Не умел ловить свое счастье, даже если оно само просилось в руки. Предлагали ему, как и мне, концерты в Лондоне на очень выгодных условиях, но он не решился уехать из Вены, потому что императорский двор обещал ему хорошее место. А потом ему не дали ничего!

— Но говорят, что его оперы играют все время при переполненном театре.

— Да, конечно! Но почти все сборы достаются директору театра Шиканедеру. Моцарт сделал ошибку. Ему предлагали много мест в домах знати. Сам прусский король предлагал ему службу у себя.

— Наверное, не хотел быть рабом. Он испытал достаточно много унижений, когда служил органистом при дворе зальцбургского архиепископа.

— Он не хотел быть слугой больших господ, а стал подданным малых. Говорят, что Шиканедер бессовестно обирал его. Но такое встретишь не только в среде венской знати.

— Вы, маэстро, сами служили тридцать лет княжескому дому Эстергази. Были вы счастливы?

— Да, был. Надо вам сказать, что я перед этим долго играл в бродячих уличных оркестрах и жил на чердаке, где чуть ли не единственной мебелью было пианино, наполовину съеденное жуком-древоточцем. Летом в мою каморку проливался дождь, а зимой задувало снег. Часто я просыпался мокрым от дождя или присыпанный снегом.

— Я слышал, что у Эстергази вам приходилось и при столе прислуживать?

— Сначала приходилось.

— И вы не чувствовали себя униженным?

— Я не чувствовал себя голодным, а это казалось мне важнее всего.

— И все же, маэстро, такой большой художник, как вы, имел право на собственное достоинство.

— О, это сейчас очень модно — рассуждать о человеческом достоинстве! До вас, там на Рейне, доносятся очень определенные речи, произносимые во Франции. До Вены они еще не докатились, вы скоро в этом убедитесь. Я не скажу, чтобы не сочувствовал новым идеям. Сознание, что человек не обязан повиноваться, многого стоит. Но художник должен завоевать право на это сознание. Меня сделала свободным только прошлогодняя поездка с концертами в Англию. В пятьдесят девять лет! Взгляните, как теперь со мной обращается местная знать!

Композитор легко поднялся с места, открыл один из многочисленных ящиков письменного стола и положил перед гостем конверт. На нем значилось:

— Вот так теперь титулует меня мой князь! Теперь я для него благородный, он присвоил мне даже дворянскую приставку «фон»! Это мне, сыну нищего каретника!

Людвиг прочитал надпись, но в словах Гайдна его задело всерьез не слово «фон», а кое-что другое.

— Простите, маэстро, но почему же вы говорите «мой князь»? Я бы не хотел называть так кого бы то ни было. Не значит ли это, что он может называть вас «мой капельмейстер»?

— Князь Эстергази может так называть меня, потому что я служил еще его деду.

— И теперь слу́жите! — поразился Людвиг. — Но ведь поездка в Англию принесла вам не только славу, но и деньги, позволяющие вам обходиться без покровителей!

— Не говорите так. И вам придется искать покровительства знати. Иначе, как вы удержитесь в Вене?

— Я умею играть на рояле, а с вашей помощью хотел бы стать композитором.

— Вы уже композитор! Я еще в Бонне слышал ваши сочинения. Но я сомневаюсь, что вас это прокормит здесь.

— На это я не рассчитываю. Написанному прежде я не придаю никакого значения. Начну учиться с самого начала. Но играть на рояле я умею!

— Хотите жить уроками? Но это такая обуза для подлинного художника!

— А может быть, мне посчастливится когда-нибудь дать сольный концерт? — неуверенно сказал Бетховен. — Я привык жить так скромно, что даже небольшого вознаграждения мне хватило бы надолго.

На продолговатом лице Гайдна промелькнула грустная улыбка.

— Вы смотрите на Вену через розовые очки!

— Говорят, что это самый музыкальный город на свете.

— В этом можете не сомневаться! Но публичные концерты здесь бывают крайне редко. Художники выступают только в домах этих самых Лобковицей, Ностицев, Лихновских. Только там вы можете заработать деньги.

— У меня есть к ним рекомендательные письма от графа Вальдштейна, но мне не хотелось бы прибегать к этому.

— Какая чепуха! — удивился маститый композитор. — Сейчас же достаньте эти письма, наденьте самый лучший фрак и несите их тем, кому они предназначены. Вы что, так богаты, что можете прожить в Вене на свои средства? Вальдштейн посоветовал вам, к кому первому идти?

— Да. К князю Лихновскому.

— Это очень милый человек и сам хороший скрипач. Идите к нему как можно скорее!

Людвиг печально опустил голову. Гордые надежды умирали.

— А я-то думал, что мне удастся прожить без того, чтобы твердить: «Конечно, ваше сиятельство! Никогда, ваше высочество!»

— Может быть, со временем так и будет. Но сейчас — нет!

— Но уж лакейскую ливрею я не надену никогда! — решительно заявил Бетховен.

— Лихновский и не потребует этого от вас. Он позаботится, чтобы вы не чувствовали себя униженным. Но все-таки, мой молодой друг, вы пока еще не вправе держать голову слишком высоко. Немного смирения вам не повредит.

Он опять подошел к письменному столу, некоторое время что-то искал во множестве бумаг, пока не нашел какую-то старую рукопись, строки которой сильно потускнели.

— Взгляните, это перечень моих обязанностей у Эстергази, когда я служил у него капельмейстером.

«Надеемся, что капельмейстер будет всегда трезв и будет с подчиненными музыкантами обходиться не грубо, а спокойно, рассудительно и с уважением. Далее, при выступлениях перед господами он, как и музыканты, должен представать в униформе, и не только он, Иосиф Гайдн, должен быть одет чисто, но должен следить за тем, чтобы его оркестранты были всегда одеты в соответствии с предписанием — в белых чулках, белом белье, в пудреном парике с косой или с волосами, убранными под сетку, и всегда все оркестранты — одинаково. И оттого, что музыканты на своего капельмейстера смотрят как на образец, должен он, Иосиф Гайдн, так держать себя, чтобы быть для них примером, причем в каждом случае — в частной жизни или в обществе, в еде, питье и других случаях — стараться избегать всего, что может помешать ему сохранить достоинство».

Когда гость быстро пробежал глазами написанное, старый композитор спросил его:

— Вы находите в этих условиях что-либо унизительное? Разве это так плохо требовать от служащих, чтобы они были чисто одеты?

Бетховен пожал плечами и положил бумагу на стол.

— При дворе курфюрста мы тоже подписывали такие бумаги. И все же, дорогой маэстро, я всегда испытывал чувство стыда, когда вынужден был облекаться в зеленый фрак, отороченный золотом, и пудрить волосы, согласно предписанию. Скажите, какое же различие тогда между слугой и художником?

— Я уже говорил, что различие должно образоваться усилиями самого художника.

— Я хотел бы жить в мире, где все люди равны, — сказал Людвиг, и в голосе его слышалась горечь.

— Кто бы не хотел жить в таком мире? — живо согласился Гайдн. — Может быть, это когда-нибудь и будет. Через столетия, не раньше. А пока мы должны быть благодарны людям, дающим нам, музыкантам, средства к существованию.

Бетховену было горько, что в первую же встречу со своим учителем он не находит с ним общего языка, но все же он решительно вскинул голову:

— Я не из тех, кого называют неблагодарными, маэстро! Я с любовью вспоминаю каждого, кто когда-нибудь сказал мне доброе слово в тяжелую минуту. Но почему я должен быть благодарным богачу, для которого играю в то время, когда он обедает и ужинает? Я отдаю ему свое искусство, он мне платит. Еще вопрос, кто кому обязан больше!

— Вы предубеждены против знати. И все же мы бы не могли существовать без нее. Господь бог сам создал эту лесенку, на вершине которой стоит император, ниже знать и потом, там где-то внизу, все остальные, до последнего нищего.

— Простите, маэстро, я думаю, что эта лесенка создана не богом, а людьми. Это видно хотя бы из того, что французы ее спокойно сломали и короля и князей с верхних ступенек спустили.

— О, не говорите мне о Франции! Там знать и король забыли, что обязаны быть защитниками простого человека. Теперь они несут за это кару. Не люблю разговоров о революции! От одного этого слова меня охватывает ужас. Оно означает кровь, разбой…

— Я видел французские революционные войска. Они вели себя в немецких землях вполне пристойно.

— Где же вы их видели? — живо спросил Гайдн.

— Я ехал через области, занятые французскими войсками. И слышал, как они пели новую революционную песню. Называется «Марсельеза». Необыкновенная вещь, маэстро! Каждая нота в ней полна огня!

— Вы могли бы мне ее сыграть?

— С радостью! — Людвиг уселся к роялю, и тотчас зазвучал, наверное впервые в Вене, атакующий гимн революции. Пианист подпевал вполголоса, но с большим воодушевлением.

— Прекрасная мелодия, — одобрительно отозвался Гайдн.

— Говорят, что с этой песней французы одержали победу у Вальми, а пруссаки бежали от нее. Говорят, будто один французский генерал просил о помощи в трудную минуту такими словами: «Вышлите тысячу солдат или тысячу оттисков „Марсельезы“!»

— Вы должны еще многое рассказать мне о французах. Не люблю революцию, но люблю революционеров. Им свойственны темперамент и острота. Это видно по «Марсельезе». Но не хотите ли немного пройтись? Мне кажется, что когда ноги в движении, и мозг лучше работает.

Они вышли из комнаты. Яркое солнце прорезало ноябрьскую мглу. Когда Гайдн в прихожей потянулся к вешалке, откуда-то безмолвно возник старый слуга и подал ему пальто. Одновременно открылась дверь в другом углу прихожей, и из нее выглянула седая дама со строгими глазами.

— Куда ты идешь и когда вернешься? — спросила она, не обращая внимания на Людвига, склонившегося в низком поклоне.

— С твоего позволения, дорогая Лина, я отправляюсь в Лондон. Ненадолго, как в прошлый раз. Не пройдет и года, как вернусь. Англичане прислали за мной этого атлета, чтобы он насильно увлек меня туда. Я почел за лучшее отправиться добровольно.

Он шутливо поклонился, пропустил вперед изумленного гостя и вышел из дома вслед за ним. Слуга направился к дверям дома и открыл их перед ними с удивительной смесью веселости и грусти на морщинистом лице.

— Смелее, старый дружище! — сказал ему старый композитор, выходя. — Твой покровитель Георгий Победоносец дракона одолел!

Людвиг был изумлен тем, что увидел в последние минуты в доме Гайдна.

— Удивляетесь, молодой друг? Ну ничего! Вы привыкнете к нам. Я часто оказываюсь перед выбором: ссориться с женой или все превратить в шутку? Как правило, выбираю второе. Чувства юмора у нее не достает, чтобы отвечать мне соответственно, она и умолкает.

Оба некоторое время хранили молчание, быстро шагая по улице, и пожилой маэстро шагал удивительно легко и быстро. Потом он продолжал сдержанно, будто разговаривая сам с собой:

— Как видно, господь наказывает нас за то, что мы отказываем женщинам в праве получить серьезное образование. Жена Моцарта так и не поняла до конца, что ее муж гениальный художник. А что касается моей жены, то она никогда не ценила меня больше, чем осла.

— Осла! — воскликнул Людвиг испуганно.

— Да, того осла из сказки, которому достаточно было встряхнуться хорошенько, как из его шкуры сыпались дукаты.

Некоторое время они шли молча, ибо молодой музыкант потерял дар речи, совершенно обескураженный откровенностью маститого композитора.

— Мои сочинения и поездки с концертами интересуют ее лишь с одной стороны — сколько денег будет мне заплачено. Порой я смеюсь над этим, иногда бывает горько. Когда я был в Лондоне, я получил от нее письмо с настоятельным требованием выслать ей две тысячи дукатов. Она писала, что приглядела в предместье славный домик, который хочет купить. В нем она намерена жить после моей смерти. Так и писала! После моей смерти! Она откровенно высчитывала, какое имущество ей достанется! А ведь она старше меня на четыре года!.. Но довольно об этом! Я привык уже переносить без ропота всякое испытание, посланное мне богом. И вам бы следовало привыкать к этому, мой молодой друг! Но вы пришли учиться у меня иным вещам, не правда ли? Скажите же мне, чему вы желаете учиться.

— Прежде всего контрапункту! Я восхищаюсь вашим удивительным мастерством, вы просто волшебник!

— Мастером становится только тот, кто был хорошим учеником! Я буду давать вам столько заданий, сколько выдержите! Это будут не десятки, а сотни заданий. Но ваша широкая спина вынесет много! — весело заключил маэстро.

Потом он подробно расспросил молодого человека о его сочинениях. Наконец Людвиг собрался с духом и задал Гайдну вопрос, уже давно вертевшийся у него на языке. Какую плату потребует с него маэстро за свои занятия?

Гайдн с улыбкой махнул рукой. Но когда Людвиг настойчиво повторил вопрос, он по-дружески взял его под руку и сказал:

— Вам я могу похвастаться. Знаете, сколько я заработал концертами в Лондоне? Двенадцать тысяч дукатов! Через два года я опять поеду туда, и мне обещают заплатить вдвое больше. Что мне делать с такой уймой золота? Эстергази платят мне четырнадцать сотен дукатов ежегодно, этого мне вполне хватает. Зачем же мне с вас еще брать деньги!

Но молодой Бетховен чувствовал себя неловко. В самом деле, что может предложить бедняк этому композитору, которого осыпают золотом в Лондоне? Он привез из Бонна немного денег, но надолго ли их хватит? А брать уроки и не платить за них — значит принимать милостыню!

Чуткое сердце старого музыканта подсказало ему, какие сомнения мучают юношу. Его рука все еще по-дружески лежала на плече молодого музыканта. Когда они повернули в боковую улицу, он сказал:

— Вам не кажется, что на улице слишком сыро? Здесь за углом есть маленькая кофейня. Зайдем, выпьем чашечку горячего шоколада. Греховную привычку к этому лакомству я приобрел в Англии. А сегодня, пожалуй, выпил бы этот напиток за чужой счет. Знаете что? Вы заплатите за чашку шоколада, и это будет мой гонорар за месяц вперед.

Он добродушно засмеялся, сжал локоть молодого друга и добавил:

— Соглашайтесь! Раз в месяц мы будем пить шоколад за ваш счет! И если будет необходимость, вы можете мне сказать, как я сегодня: «Гайдн, у меня нет денег. Поистратился!» Ну так идемте же!

Бетховен весело кивнул головой:

— Вы так добры ко мне, маэстро!

Старый музыкант погрозил пальцем:

— Смотрите, как бы не пришлось вам роптать на меня! На будущий год поеду в Англию. Преподавание — дело серьезное. Но пока все, что могу сделать для вас, я сделаю с удовольствием. Но договоримся: когда ваша голова будет такой же седой, как моя сейчас, вы тоже будете помогать молодым музыкантам. А что касается князя Лихновского, то послушайтесь моего совета — идите к нему без промедления!

Людвиг согласно кивнул головой, хотя и не слишком радостно. Он понимал, однако, что каждое слово, произнесенное старым маэстро, было искренним и было подсказано ему большим жизненным опытом. Приходилось расставаться с прекрасной мечтой о жизни независимого художника.

Потом он клялся себе: «Мы еще посмотрим! Венцы еще будут с уважением произносить имя этого странного Бетховена, когда он встанет на ноги! А бить поклоны перед высокородными господами я не собираюсь! Даже теперь, когда я нищ!»

Входя вслед за своим учителем в маленькую сумрачную кофейню, он, сам того не замечая, тихо напевал «Марсельезу».