У Моцарта

Беседа так стремительна, что собеседники не могут усидеть на месте. Один розоволицый, светловолосый, другой, смуглый, с резкими чертами лица, брюнет, — оба не уступают друг другу в стремительности речи. Комната невелика, к тому же ее загромождает большой рояль, и они мечутся по свободному пространству, как разъяренные львы. Иногда они невольно уступают друг другу, когда чувствуют, что могут столкнуться.

Они говорят то по-итальянски, то по-немецки. Оба возбуждены и сильно жестикулируют. В речь немецкую иногда вплетаются слова итальянские, а в мелодичную итальянскую вдруг врываются грохочущие немецкие фразы. Их пылкая беседа совсем не ссора, это всего-навсего дружеские переговоры композитора и либреттиста.

Моцарт сочиняет новую оперу, а поэт Лоренцо да Понте — либретто к ней. Итак, музыка будет немецкая, а слова итальянские. В этом нет ничего удивительного! Сказал же кто-то в Вене, что если человек идет в оперу, то, разумеется, он идет в оперу итальянскую.

Сыны Рима, Неаполя и Венеции властвуют в европейской музыке, как некоронованные короли. Лишь немногие решаются иногда заикнуться, что пора бы со сцены звучать родному языку вместо пришлой итальянщины. Но разве порядочное общество станет посещать театр, со сцены которого звучит плебейская речь!

Вольфганг Амадей Моцарт, которому минул тридцать один год, уже сделал безуспешную попытку создать немецкую оперу и уж теперь-то будет держаться привычного порядка! Либретто будет итальянским, это несомненно.

К сожалению, у них разные взгляды на главного героя оперы — Дон-Жуана. Моцарт мелькает по комнате быстро, как смычок в руках скрипача, и страстно протестует:

— Вы делаете из Дон-Жуана какого-то шута, только для того и присутствующего в опере, чтобы смешить публику!

Да Понте обладает бурным темпераментом, его речь льется с невиданной быстротой:

— Только так и должно быть. Опера о Дон-Жуане может быть только комической! Вы напишете веселую музыку, а я — текст, который будет сверкать остроумием.

Моцарт отрицательно повел пальцем:

— Но я не обязан поступать, как все. Театр должен быть правдив, как сама жизнь! Немного драматичного, немного смешного!

— Но вы, маэстро, копаете могилу своей славе! Смотрите, как бы в театре не оказалось аплодирующих только двое: я и вы. Общество хочет повеселиться. Никто вас не поймет!

— Не поймут? Я пишу Дон-Жуана для пражского театра. А в чешской земле меня поняли, как нигде в мире. Если бы вы видели, с каким воодушевлением там встречали меня, когда я был у них в этом году, в январе! Вы, итальянцы, думаете, что понимаете музыку, как никто, но представьте себе, в Праге в музыке смыслит каждый дворник!

— Ну-ну-ну! — оскорбился да Понте.

— Хотите доказательств? Так вот послушайте! Однажды мы с женой ехали в Прагу, и на окраине города возница остановился перед маленьким трактиром. Говорит, дескать, промерз до костей. Да и не мудрено! Мороз стоял лютый, воздух так и обжигал! Жене не захотелось вылезать из-под меховой полости, а я выбрался из возка и, хотя корчма была незавидная, пошел вслед за возницей. Она была полна народу, и, судя по одежде, небогатого. Кольщики льда, кучера, плотники — словом, разный ремесленный люд предместья, никаких господ! В углу настраивал арфу невзрачный старичок в поношенном пальто… Настроил, заиграл. И что же вы думаете, я услышал? Напев из моей оперы! Из «Свадьбы Фигаро»! Старый арфист отнюдь не был виртуозом, но играл он с увлечением. И в трактире вдруг все стихло… О, господин да Понте, если бы вы могли видеть, как любят музыку чехи! Эти оборванные дровосеки, поденщики дружно подпевали артисту. Итальянских слов они, разумеется, не знали, и подпевали: та-та-там, та-та-там, та-та-там-там… Но как! С таким удовольствием, с таким жаром, что, верите ли, глаза мои наполнились слезами. Я незаметно сунул арфисту дукат и выбежал из корчмы. Если бы я остался там, то расплакался бы от счастья… Ну, что на это скажете, друг? Я хочу написать для Праги оперу как можно лучше. Но написать слова к ней сам не могу.

— Ну, пожалуйста, я ведь не против, — быстро смирился да Понте. — Вы сами лучше знаете, что для вас…

Он не закончил. Дверь отворилась, и вошла жена Моцарта — темноволосая, миловидная, улыбающаяся. Она держала в руках письмо.

— Тебя спрашивает какой-то юнец. Такой смуглый, мрачный. Хочет поговорить с тобой, Вольфганг! Это его рекомендация. — Констанца отдала мужу письмо и еще какой-то листок и, протянув руку да Понте, который, галантно склонившись, поцеловал ее, исчезла, как видение.

Моцарт взглянул на листок. Это была визитная карточка. На ней красиво было выведено:



— Вам известен этот человек? — спросил он, подавая карточку да Понте.

Да Понте недовольно скривил губы:

— Наверное, барон какой-то, раз «фон».

Моцарт нахмурился:

— Недоставало мне какого-то взбалмошного дворянчика! Вы знаете, как я «люблю» этих господ. Того и гляди, он станет демонстрировать мне свое умение играть на фортепьяно! Вечно кто-нибудь лезет в мой дом и требует, чтоб я объяснил ему, как отличать белые клавиши от черных!

— К вам стремятся… Ведь повсюду идет молва, что у Моцарта добрая, ангельская душа.

— Только ангелам на небе обеспечено полное содержание, а я должен кормить семью. Однако бедному музыканту я с удовольствием помогу…

«…И если я сам ничего не имею…» — протянул итальянец, прервав композитора. — Да не тратьте вы времени зря! Взгляните, что там, в этом письме. Мне некогда!

Моцарт вскрыл конверт, взглянул на письмо и сказал:

— Какой-то пианист из Бонна. Рекомендует граф Вальдштейн. Я познакомился с Вальдштейном у нас в Зальцбурге, когда был в замке во время визита боннского курфюрста.

— Вальдштейны — это чешская знать. Следовательно, вы примете этого музыканта. Ну, а мне бы надо уходить. Да мы так ни до чего и не дотолковались.

— Подождите, пожалуйста, — сказал Моцарт. — Я скажу ему всего несколько слов.

Да Понте проворчал что-то не слишком любезное и уселся в кресле, стоявшем в углу комнаты, у фортепьяно. Однако он был готов встать и поклониться, если гость будет стоить того. Не только с помощью поэтического дара, но и с лисьей пронырливостью боролся да Понте за кусок хлеба, как и полчища других итальянских музыкантов в восемнадцатом веке, заполонивших Европу, убегая от нищеты, которую влачили на родине.

Год за годом из Италии расходились по всему миру волны многообещающих и напористых служителей искусства, но в последние десятилетия появилась целая поросль талантливых немецких артистов, а из Чехии хлынул поток превосходных музыкантов. Все они старались заслужить благосклонность богатой знати.

В этой непрестанной борьбе голодных с еще более голодными часто пускались в ход коварство, клевета и другие бесчестные средства. Да Понте отлично умел плавать в этих мутных водах и тем не менее оставался порядочным человеком. Он искренне любил Моцарта и заботился о его интересах не меньше, чем о своих. Он огорчался, когда композитор, по великой доброте своего сердца, раздавал деньги и растрачивал свое время на кого попало и как попало — на любого, кто к нему ни обратится.

Потому были так неприветливы его черные глаза, обращенные к семнадцатилетнему юноше, когда тот несмело вошел в комнату и неловко поклонился. Он больше смахивает на римского легионера, чем на пианиста, думал да Понте, разглядывая невысокую кряжистую фигуру посетителя, между тем как композитор радушно расспрашивал, откуда и когда гость приехал, каким образом знаком с Вальдштейном и чем до сей поры занимался.

Каждый художник должен обладать нежной душой, а этот — сущий пень, с досадой отметил про себя итальянец. Моцарт — и он! Как они не схожи! Один — красивый, чуткий, с изящными манерами и изысканной речью; другой — непривлекательный, угловатый, говорит громко, с заметным северогерманским акцентом.

Платье у него новое, но провинциального покроя и из дешевой ткани, и, значит, никакой он не князь и не граф. Как смешно этот увалень сидит на самом кончике стула и отвечает на вопросы робко и слишком громко…

Да Понте весьма проницателен. Он поднялся и подошел к Бетховену:

— Молодой человек, признайтесь! Прежде чем позвонить в дверь дома маэстро, вы ходили поблизости по крайней мере четверть часа?

Выпад несколько бестактный. Но да Понте знает, что делает. Таким образом он проверит, насколько непосредствен этот юный провинциал. Сознается, что боялся идти, или прикинется героем?

На лице Людвига отразилось удивление, и сразу же в нем заговорила оскорбленная гордость. Этот человек смеется над его бедностью? Бетховен не оставляет оскорбления без ответа. Но тут вмешался Моцарт:

— Позвольте представить вам моего друга да Понте, — произнес он с обезоруживающей учтивостью. — Он написал либретто для моей оперы «Свадьба Фигаро», а теперь мы работаем над «Дон-Жуаном».

Людвиг поклонился, и да Понте пожал ему руку.

— Не сердитесь на мое внезапное вмешательство. Своим вопросом я хотел достичь одного: чтобы вы осмелились наконец и сказали маэстро, чего вы, собственно, хотите от него. Его время ценится на вес золота!

Это звучало резко, но беззлобно, и Людвиг успокоился.

— Прежде всего я хотел бы попросить маэстро послушать мою игру. В Бонне говорят, что я кое-что умею. Что касается вашего первого вопроса, господин да Понте, то позвольте не согласиться с вами: я не четверть часа ходил около дома, робея войти, я почти целый час бродил по окрестным улицам.

Да Понте про себя с удовлетворением отметил, что в угрюмом широком лице все же есть кое-что приятное: выразительные глаза и располагающая улыбка.

— Но позвольте мне задать вам еще один вопрос, — сказал да Понте. — Я никогда не имел чести слышать о дворянском роде фон Бетховенов!..

— Я тоже! — весело прервал его Людвиг.

Да Понте разразился смехом.

— Позвольте, а что же это значит? — Он взял со стола визитную карточку и указал пальцем на роковую приставку «ван».

— О, это ошибка, которую в Вене делает каждый. Словечко «ван» читают как «фон». Неожиданно для себя я стал здесь Людвигом из рода Бетховенов. Но я объясню вам. Мой дед приехал в Германию из Фламандии, а там, так же как и в соседней Голландии, издавна существовал обычай именовать людей по месту их жительства. Имя Рембрандт ван Рейн означает не то, что великий художник был знатного рода, а то, что он родился на мельнице на берегу Рейна.

— А не могли бы вы любезно объяснить мне, — сказал да Понте, несколько обескураженный таким толкованием, — что в таком случае означает «ван Бетховен»?

— Пожалуйста! — согласился Людвиг. — Но вы, пожалуй, будете смеяться. «Ван Бетховен» означает «со свекольного хутора». Но если бы я и в самом деле был знатного происхождения, даже если бы я был принцем крови, то и тогда бы я не считал себя более знатным, чем такой большой художник, каким является маэстро. Имя Моцарт значит для меня больше, чем Габсбург!

Композитор протестующе поднял руку.

— Моцарт больше, чем Габсбург! — насмешливо покачал головой да Понте. — В городе, где находится резиденция императора габсбургской династии, небезопасно произносить такие речи, молодой человек! Похоже, что вы не со свекольного хутора, а от французских границ! Это из Парижа распространяются по Европе безбожные идеи, что у его милости короля и простого обывателя одинаковая кровь и такие же кости… Но сейчас меня интересует кое-что другое. Вы в самом деле так почитаете маэстро Моцарта? — По лицу итальянца пробежала лукавая усмешка, но Людвиг не заметил этого.

— Я знаю каждую ноту его сочинений, которые мог достать. А Бонн город культурный: могут ли в нем не ценить такое искусство! Курфюрст сам музыкант и заботится о том, чтобы в городе звучали лучшие новые сочинения.

Да Понте лукаво усмехнулся:

— Что касается музыкальных дарований нашего курфюрста, то позвольте рассказать одну историю. Когда почтенный архиепископ был еще принцем императорского двора, устроили они с братом Иосифом, нынешним императором, домашний концерт. Пригласили Глюка. Нечего говорить, что тогда в Вене, исключая Гайдна, не было лучшего музыканта. Сочинение Глюка в этот раз исполняли так, что он разразился возмущенной тирадой: «Я скорее согласен бежать две мили вместо почтовой лошади, нежели слушать такое дрянное исполнение своей оперы!» И ушел.

Эту венскую сплетню я рассказал вам в награду за вашу искренность, рассчитывая, что вы так же будете держать ее про себя, как мы никому не расскажем о вашем великолепном высказывании по поводу императора и композитора.

И еще, что касается вашего преклонения перед маэстро Моцартом. Если вы действительно относитесь к нему так, как говорите, будьте добры, поищите себе в Вене другого наставника! Он пишет сейчас новую оперу и должен закончить ее до осени. Сейчас как раз мы заняты тем, чтобы согласовать музыку и либретто. И поэтому ни маэстро, ни я не располагаем временем.

Людвигу показалось, что чья-то холодная рука стиснула его сердце. Годы он собирал грош за грошем, чтобы поехать в Вену, и вот его прогоняют от заветного порога!

Да Понте понимал, конечно, что творится в душе молодого музыканта, и пустился в объяснения. Маэстро в самом деле дорожит каждой минутой, его обязательства перед Прагой скреплены очень ответственным договором, и времени на создание новой оперы у него в обрез.

И от Моцарта не укрылось огорчение его юного гостя.

— Но, милый да Понте, вы говорите за меня, будто я сам не в состоянии объясниться, — укротил он красноречие друга.

— Я обязан сделать это! Вы же добры безгранично, маэстро! Вы обещаете каждому, кто ни попросит. Господин Бетховен еще слишком незрелый пианист, чтобы помышлять о таком наставнике, как вы! Знайте же, юный друг: господин Моцарт — величайший композитор из всех, которые были, есть и будут на свете! Вена же кишит учителями игры на фортепьяно, я порекомендую вам кого-нибудь.

— Остановитесь же наконец! — воскликнул Моцарт. — Я хотя бы послушаю господина Бетховена. Сыграйте мне!

— Маэстро, если у вас есть две пары ушей, то слушайте то, что будет играть это юное дарование, и то, что я вам разъясняю. Если вы к тому же обладаете двумя языками, то говорите сразу и с ним и со мной. Но я не замечал за вами такого свойства, и потому ухожу. Может быть, вы и располагаете избытком времени, у меня его нет! Другие композиторы тоже ждут моей помощи!

И возмущенный поэт, и в самом деле писавший тексты для трех композиторов одновременно, гневно сверкнул глазами и потянулся за своей треугольной шляпой, лежавшей на рояле. Но Людвиг уже пришел в себя и почтительно промолвил:

— Я мог бы прийти когда-нибудь в другой раз, маэстро, — и его умоляющий взгляд был красноречивее слов.

Моцарт весело взглянул на возмущенного поэта и произнес:

— Так будет лучше! Итак, завтра около шести вечера!

Людвиг в мгновение ока очутился на улице. Перевел дух, как после тяжелой работы, и с сомнением спрашивал себя: победил он или потерпел поражение? Правда, великий Моцарт был любезен и обещал его послушать, но почему так нападал на него этот сумасбродный итальянец?

Горько было на душе молодого музыканта. Он корил себя, что не умеет общаться с людьми. Насупится, а говорит так, будто пудовые камни языком ворочает. К тому же вспыльчив и неуступчив. Еще хорошо, что не повздорил с этим болтуном, оскорбившим его, думал Людвиг. «Как видно моя необузданность зародилась во мне тогда, когда меня запирали в темной комнате и заставляли играть, когда я водил смычком по струнам и скрипел зубами от злобы… Да кто обращал внимание на то, что творится в моей душе?»

Моцарт не таков, ведь он рос и воспитывался иначе. Нефе рассказывал, что его отец образованный, мудрый и даже оставил на время службу, чтобы заняться воспитанием сына. А он? Ему приходилось подбирать своего воспитателя на мостовой, в таком состоянии, что лучше не вспоминать!

Да, он, Людвиг, неприятный, невыносимый!

Моцарт пригласил его только из-за этих нескольких строк, написанных Вальдштейном. Итальянец был прав. Кто он таков, чтобы отнимать время у такого мастера музыки?

Когда Людвиг подвел итог своим раздумьям, он решил, что дела его плохи. Как видно, кончено с Моцартом и с Веной, в которой распоряжаются самоуверенные да Понте!

И все-таки на другой день он шел к дому Моцарта с вновь воскресшей надеждой. Может быть, там не будет этого поэта с языком, как бритва…

Людвиг был озадачен, когда встретил там не одного, а целых четверых гостей. Композитор был заметно удивлен приходом юноши.

— Простите, ко мне с визитом, — сказал он. — Господа, извольте посидеть минутку в соседней комнате. — Последние слова относились к гостям, охотно подчинившимся, однако они не закрыли за собой двери. Моцарт извлек из-под рояля стул и пригласил: — Пожалуйста! Граф Вальдштейн рекомендует вас как замечательного пианиста. Вы доставите мне большое удовольствие!

— Что мне сыграть? Я знаю кое-что из обычного концертного репертуара.

— Играйте, что вам хочется, — ответил Моцарт улыбаясь.

— Буду играть Баха, — решил юноша.

Многие сочинения Иоганна Себастьяна Баха так трудны технически, что требуют высочайшего мастерства. А Людвиг выбрал одно из сложнейших. Некоторое время он спокойно сидел, потом погладил пальцы, как бы прося, чтобы они не подвели его в этом трудном испытании.

Моцарт решил, что Людвиг ждет, когда ему дадут ноты.

— Минутку, я дам вам все, что у меня есть Баха.

— Спасибо, — ответил Людвиг, — я буду играть по памяти.

Собственное уверенное заявление прибавило ему решительности. Он опустил руки на клавиши, пальцы уверенно побежали по ним, и полились звуки безупречной чистоты. Долгие дни и ночи труда дали свои плоды.

Однако молодого Бетховена смущало то, что композитор был возле него. Все время, играя, он был как бы раздвоен, половина его существа была поглощена мыслью о великом Моцарте, стараясь угадать, что тот думает о его игре.

Но даже это не помешало ему. Сочинение Баха прозвучало до конца без единой ошибки. Все уже давно было доведено до блеска и жило в кончиках пальцев. Когда отзвучали последние аккорды, Моцарт слегка кивнул головой:

— Вы действительно играете очень хорошо. Отличная техника! Это несомненно результат изрядного труда.

Где-то в глубине души Моцарта закралось подозрение: «Этот молодец сыграл свой заученный урок!» Ох, сколько таких честолюбцев сидело за этим роялем, надеясь заворожить его исполнением одной вещи, вызубренной в поте лица! Мальчик с берегов Рейна играл настолько же безупречно, насколько и холодно! Чего же ему не хватает? Чего-то такого, чем отличается подлинный художник от усердного любителя. Нет собственной мысли! Полное растворение собственного «я» в идее композитора…

Людвиг бессильно опустил руки. Отзыв был похвальный, но сдержанный. «Это — поражение, юноша, — думал он. — Тебе не удалось тронуть его сердце. Ты напрасно приезжал сюда».

Он взглянул на Моцарта. Сомнений быть не могло. Композитор был молчалив и отрешен. На его лице застыло безразличное, учтивое выражение. То самое, которое бывает, когда провожают непрошеного гостя и только из вежливости ожидают в передней, пока тот наденет пальто и шляпу. Людвиг сознавал, чего от него ждут. Поблагодари за любезность и уйди! Но нельзя же отступить без малейшей попытки к спасению!

— Маэстро, — взмолился он, — я очень прошу вас: посоветуйте, как мне работать дальше!

Моцарт с безнадежным видом сложил руки:

— Да Понте говорил вам вчера, что мы с ним испытываем крайний недостаток времени. В Праге хотят поставить «Дон-Жуана» уже в октябре! Я работаю с утра до поздней ночи. Ложусь спать в час, а в шесть утра уже на ногах.

— Но я приехал в Вену только из-за вас!

— Не сердитесь, — отозвался Моцарт, — но мне говорят так многие. А что же я могу поделать? Я не волшебник и не в состоянии двадцать четыре часа превратить в сорок восемь! К счастью, здесь в самом деле много людей, которые были бы для вас более подходящими учителями, чем я.

В глазах Людвига отразилось горькое разочарование. Значит, вера в доброту Моцарта была ошибкой? Поездка в Вену была ошибкой? И самой большой ошибкой была уверенность добряка Нефе: «Ты сыграешь ему, и он поймет, чего ты стоишь!»

Он поклонился и направился к выходу. Но в тот момент, когда он взялся за дверную ручку, все в нем взбунтовалось. Как будто под напором глубоких вулканических сил прорвался поток отчаяния и будто рядом очутилась знакомая сгорбленная фигура Нефе, твердившего ему: «Сражайся, и в конце концов падет самая неприступная твердыня!»

Он обернулся. Губы его дрожали.

— Маэстро, умоляю вас, позвольте мне сыграть еще… фантазию на любую тему, какую вы мне дадите.

Моцарт удивленно смотрел на него. Этот угловатый крепыш, кажется, готов расплакаться!

— Какую-нибудь тему, отрывок из какого-нибудь сочинения, — просил юноша, одержимый последней надеждой.

— Ну хорошо. — Композитор отступил и пропустил его к роялю. Задумался: если есть смысл продолжать испытание, не дать ли настойчивому пианисту совсем незнакомую тему? Может быть, вот это? Моцарт стоя проиграл несколько тактов из «Дон-Жуана».

Людвиг сел и стремительно проиграл данную ему тему.

— Так? — спросил он.

Моцарт кивнул и продолжал:

— Мне показалось, когда вы играли, что мое присутствие мешало. Я выйду в соседнюю комнату, к друзьям. Все они очень сведущие музыканты.

Двери оставались открытыми, и Людвиг был теперь один, наедине с инструментом. С его помощью он с детства умел выражать свои чувства лучше всего. Ему он вверял теперь свою судьбу.

Снова зазвучала мелодия из «Дон-Жуана». В то время от виртуоза требовалось умение на заданную мелодию сыграть вариации. Такие импровизации составляли обычно часть концертных программ. И сам Моцарт во время недавнего посещения Праги привел в безграничный восторг пражских ценителей музыки, когда по окончании своего концерта целых полчаса импровизировал. Юный Бетховен был уже хорошо известен в Бонне как исполнитель таких импровизаций. Но сейчас все прошлое бледнело в сравнении с задачей, стоявшей перед ним: обрести веру Моцарта в его дарование.

Музыкальные фразы под мягкими касаниями пальцев были причудливы, как гирлянды цветов, таких непохожих друг на друга. То будто птица пела о счастье, и вдруг завывала метель, потом кто-то радостно рассмеялся, и вот забили барабаны атаки, отозвалась героическая песня, а через мгновение ясно и безмятежно засвистела пастушья свирель… Боль и надежда, блаженство и мечта сияли, гасли, сплетаясь в чудесной импровизации, возникающей из нескольких моцартовских тактов!

Людвиг был так поглощен игрой, что не заметил, как все изменилось вокруг. Он не видел, как в дверях появилась хрупкая фигура композитора. Пораженный вдохновенными звуками, он подходил все ближе и ближе, а за ним выглядывали изумленные друзья.

Пять пар пытливых глаз были устремлены на взволнованное лицо Людвига. Откуда же взялась такая удивительная сила в этом юноше, с виду таком нескладном, провинциальном?

Он кончил, раскрасневшийся от безмерного напряжения, и, вздохнув полной грудью, поднялся со стула. Моцарт был уже рядом:

— Это было нечто другое, мой друг! Такой игры я давно не слышал. Благодарю вас!

Людвиг оглядывался в растерянности. За что Моцарт благодарит его? Вокруг уже звучал хор похвальных речей. Друзья композитора спешили поздравить с успехом молодого музыканта. Моцарт представил их. Но взволнованный пианист не расслышал их имен, только понял, что все они так или иначе связаны с театром — одни певцы, другие музыканты. Композитор положил на плечо Людвигу свою мягкую, белую руку:

— Друзья, обратите внимание на этого юношу. Когда-нибудь он заставит мир говорить о себе!

Людвиг слушал в счастливом молчании. Все его существо наполнилось покоем и радостью. Он добился своей цели. Моцарт уже не отвергает его. Его старый учитель был прав: «Ты сыграешь ему, и он поймет». А повеселевший маэстро еще раз потрепал его по плечу.

— Посидите с нами, — пригласил он.

Красивая кареглазая жена Моцарта принесла кофе. Все сидели вокруг стола, и юный Бетховен с ними, как равный с равными, безмолвный и счастливый. Моцарт обещал позаниматься с ним по мере возможности. Серьезные и регулярные занятия Моцарт, извинившись, откладывал до того времени, когда наконец закончит «Дон-Жуана». Он не хотел слышать о плате. Моцарт хорошо понимал, что боннскому музыканту с трудом достается каждый крейцер.



— Я буду заботиться о доне Людвиге, когда избавлюсь от дона Жуана, — говорил он. — Этот испанский авантюрист совершенно оседлал меня!

Это было поистине так. Когда ученик пришел в назначенное время, композитора не оказалось дома. Его срочно вызвали в театр. Прошла целая неделя, пока они наконец увиделись. Моцарт просил извинить его и, как бы желая вознаградить Людвига, после занятий долго и откровенно беседовал с ним.

— Я недостаточно уделяю вам внимания, я знаю. Но время, время! Если бы еще можно было не растрачивать его попусту!

Людвиг покраснел.

— О нет! Я не имею в виду вас, простите! Работать с вами было бы радостью для меня. Я говорю об уроках, которые я даю в семьях знати. Это не большое удовольствие, но как жить?

Людвиг уже заметил, что обстановка в доме Моцарта не соответствует его славе. Все было очень скромно, мебель дешевая и, как видно, куплена не новой. Он был очень удивлен, что прославленный музыкант добывает уроками жалкие гроши.

— Я думал, маэстро… — Бетховен запнулся.

— Что я, занимаясь музыкой, разбогател? Где там! Бедняки, которые насвистывают мои мелодии на улицах, не могут мне дать что-нибудь потому, что у них самих ничего нет. А богачи полагают, что я порхаю как мотылек и питаюсь славой. О, вы не представляете себе, до какой степени справедлива пословица: «Сытый голодного не разумеет». Когда я в юности ездил по Европе и давал концерты в княжеских дворцах, дарил мне иной монарх позолоченный крестик или часики, если монарх был пощедрее. Прекрасно. Если один крестик, одни часики — это ничего. А двое, трое, четверо? Когда я получил подобный подарок в пятый раз, я сказал, что попрошу пришить на брюках пять карманов, и из каждого будут выглядывать часы, чтобы никому больше не пришло в голову благодетельствовать меня подобным же подношением.

Людвиг неуверенно рассмеялся и возразил:

— Но теперь уже ваши сочинения должны давать вам средства…

— Должны были бы, но… имейте в виду, есть немало приверженцев старых порядков. У нас в музыке не менее ста лет господствовали итальянцы. Я пишу другую музыку. И в глазах многих это грех.

— Разве итальянские музыканты против вас? — спросил Людвиг.

— Скорее наши вельможи, которые хотят, чтобы со сцены звучали вечно эти надоевшие и бессодержательные итальянские оперы.

— Насколько я знаю, ваша «Свадьба Фигаро» все-таки понравилась?

— Да еще как! На первом представлении овации были такие, что занавес открывался не меньше двадцати раз, певцы тоже бисировали свои арии. Представление затянулось далеко за полночь. Но император, присутствовавший на этом представлении, приказал, чтобы впредь ничего подобного не повторялось. Это было недвусмысленное предупреждение обществу: не вздумайте опять рукоплескать Моцарту! И знаете, сколько раз играли «Свадьбу Фигаро»? Всего-навсего восемь. Потом запретили. А в Праге сразу после этого ее играли непрерывно всю зиму, почти ежедневно!

— Может быть, в Вене больше повезет «Дон-Жуану»? — сказал Людвиг.

— Нет, не думаю. Я надеюсь только на Прагу. Конечно, тамошний театр в сравнении с императорским мал и беден. Сколько они могут заплатить мне? Может быть, каких-нибудь сто дукатов, едва ли больше.

— За месяцы изнурительного труда? — изумился юноша.

— Деньги здесь платят не за труд, а за знатное происхождение. Больше всего их имеют те господа, которые дали себе единственный труд — родиться! Но простите, я ропщу на знать и не знаю, что вы думаете о ней…

Мысленному взору Людвига представился Бонн. Он рассказал композитору о жалком положении курфюрстовых музыкантов, о том, как ему, тогда четырнадцатилетнему подростку, назначили половину жалованья взрослого органиста с лукавым умыслом выжить таким способом бедного Нефе.

— Такое мне знакомо, — кивнул головой Моцарт. — Я тоже еще мальчиком служил органистом архиепископа в Зальцбурге. Но мне думается, что ваш повелитель был сущим ангелом в сравнении с сатаной, у которого служил я. Вы, наверное, слышали о Зальцбургском архиепископе Иерониме Колоредо. Он, конечно, из княжеского рода — разве может у нас стать архиепископом человек незнатного происхождения! Но лучше о нем не говорить.

Моцарт в самом деле замолк, и Людвиг не посмел докучать ему расспросами.


Когда юноша вернулся в свою скромную комнатку в предместье, он долго размышлял об увиденном и услышанном в этот день.

Значит, слава в самом деле приносит мало денег? Но если с таким трудом пробивает себе дорогу признанный миром Моцарт, то каково же будет ему, никому не известному, застенчивому, не имеющему друзей? И, в сущности говоря, разве это не бесстыдство, что он крадет время до крайности занятого композитора, как это было сегодня? Разве не следовало тебе, Людвиг, самому попросить отложить уроки на время, чтобы заниматься после пражской премьеры? Но что же тогда делать? Возвратиться обратно в Бонн? Ведь и в самом деле он мог бы до будущей весны спокойно заниматься под руководством Нефе. Но эти поездки стоят уйму денег! И ничего другого не остается, как перебиваться кое-как уроками и как можно меньше времени отнимать у маэстро.

А Моцарт, как ни старался, опять не мог выкроить время для него. История повторялась. Сначала его призывали какие-то служебные обязанности, а потом он усиленно возмещал потерянное Людвигом время, разбирая сочинения юноши и дружески беседуя с ним.

К удивлению молодого пианиста, Моцарт в своих беседах вновь вернулся к своему старому хозяину, архиепископу зальцбургскому.

— Я пережил такое унижение, что не могу забыть до сих пор! — рассказывал Моцарт. — Тяжело говорить об этом, но вы музыкант и всю жизнь будете связаны со знатью, иначе не проживете. Знайте же, как обращаются князья с художниками! Чтобы вы поняли, как безмерна была подлость архиепископа, когда он уволил меня, я вам должен напомнить, что мне тогда было уже двадцать четыре года и как пианист-виртуоз я уже проделал немало турне. Я, разумеется, был с детства артистом архиепископской капеллы, как и отец. Поехать куда-либо с концертом я мог только с разрешения архиепископа, и обычно это стоило мне многих унижений. К тому времени я уже написал несколько опер, ну и, скажу без ложной скромности, мое имя в Европе было хорошо известно. Однажды, когда архиепископ по каким-то обстоятельствам пребывал в Вене и привез с собой несколько музыкантов, в их числе был и я. Из гордыни взял меня с собой, чтобы всегда под рукой у него был собственный композитор! Меня помнили еще по моим детским выступлениям, и скоро я стал любимцем венцев. Не многим было известно, что тот, которому на концертах горячо рукоплескали и осыпали цветами, был всего-навсего жалким рабом князя-архиепископа, и тому доставляло удовольствие унизить его.

У князя было множество способов тиранить меня. Перед каждым концертом я должен был умолять его о разрешении выступить. Я был его подданным, его слугой, и он никогда не обращался ко мне на «вы». Он говорил мне «он», как привык говорить со своей челядью. За обедом я сидел за столом вместе со слугами. И в этом не было бы ничего дурного. Но во главе стола сидели два его любимых лакея! А мне вместе с поваром было отведено место в самом конце стола.

Я надеялся, что в столице благодаря концертам приобрету много друзей и это даст мне возможность уйти с княжеской службы. Я бы давно сделал это, если бы не боялся за отца. Когда архиепископ увидел, что моя популярность растет, он предписал мне возвратиться в Зальцбург. Я пытался уговорить его отменить свое решение… В конце концов поступил строгий приказ — выехать немедленно! Мне передал его с подобающей усмешкой архиепископский камердинер. Я никак не мог смириться. У меня в Вене было еще множество дел! Наконец заставил себя пойти к архиепископу, чтобы попытаться убедить его. Тяжкое это было объяснение… Злоба его была безгранична — в этом я убедился сразу, едва только вошел. Кричал он, как невменяемый, лицо его пожелтело, костлявыми пальцами он бешено стучал по столу.

«Ничтожество», «хулиган», «чучело» — вот были слова, которыми он встретил меня. Напрасно пытался я его успокоить. Он не давал мне вымолвить ни слова, укоряя меня в неблагодарности, лгал мне в глаза, будто мне платят по пятисот дукатов в год. Сколько живу на свете, никогда он не платил мне столько. Я уже думал, что он бросится на меня с кулаками. Наконец я решил кончить все это раз и навсегда.

«Ваше сиятельство, вы недовольны мною, в таком случае я буду просить, чтобы…» Я не успел договорить, что хочу быть уволенным со службы, как он в бешенстве закричал на меня:

«Что?! Ты грозишь мне? Ты, шут! Вон отсюда, с таким ничтожеством мне не о чем разговаривать!»

«Мне с вами тоже!» — сказал я, уже не владея собой.

«Вон, вон, негодяй!» — орал он на меня.

Я вышел. В дверях я обернулся и сказал ему:

«Завтра я подам письменное прошение об увольнении».

И действительно, на другой день я принес это прошение и небольшую сумму денег, выданную мне на обратный проезд. Меня принял граф Арко, надзиравший за дворцовой кухней. Он отказался взять мое прошение и деньги. Он, видите ли, не был уверен, в самом ли деле так сердит архиепископ, или, может быть, сменит гнев на милость.

Итак я ходил туда день за днем целый месяц, пока наконец Арко получил указание «послать этого бродягу к черту». Приказание это было выполнено буквально. Он осыпал меня бранью, которую услышишь разве только в конюшне. Я бросил свое прошение на стол и вышел. Граф ринулся за мной. Он догнал меня на лестнице и неожиданно изо всех сил пнул меня ногой. Я упал и покатился с лестницы, ударившись головой о входную дверь. Не помню, как я очутился на улице, как добрел до дома…

Людвиг широко раскрыл глаза. Невозможно было поверить…

— Маэстро, это так вас — вас, композитора, виртуоза…

Моцарт горестно усмехнулся:

— Да что вы, я обыкновенный человек…

Юному музыканту, оказавшемуся в Вене, чтобы по примеру Моцарта научиться добывать славу и благополучие, было о чем призадуматься. И опять он укорял себя за то, что отнимает время у хорошего человека, ведущего тяжелый бой против нелегкой своей судьбы. Не думал он тогда, что обстоятельства все равно скоро оторвут его от Моцарта.

А пока в нем крепли уважение и любовь к мужественному человеку, первому из музыкантов, кому удалось вырваться из числа придворных служителей и решиться жить как независимому художнику. Какое мужество надо иметь, чтобы отказаться от покровительства знати, грубой и необразованной и все-таки нет-нет да и дающей своим вассалам кусок хлеба. Он решил, что в самом деле попросит Моцарта отложить их занятия.

Дома его ждало письмо, положившее конец всем сомнениям. На конверте он увидел почерк отца, неровный, тревожный. Предчувствуя недоброе, Людвиг разорвал конверт.

«Не знаю, следует ли мне звать тебя домой. Мама тяжело больна. Силы ее убывают, хотя мы и делаем все, что в наших силах. Она кашляет кровью. И говорит только о тебе…» Так начиналось письмо. Удрученный Людвиг опустился на стул.

Мама! Мало любви он видел в детстве, но той, что выпала на его долю, одарила его мать. Пока он не обрел друзей в гостеприимном доме Брейнингов, она была единственной его утешительницей. А как необходима она была Каспару, Николаю и маленькой, недавно появившейся на свет Марии Маргарите!

Что будет с детьми, если болезнь убьет ее? Людвиг неподвижно смотрел в одну точку. В самом ли деле опасность так велика? Неужели возвращаться домой? А может быть, подождать следующего письма, новых известий?

Они не заставили себя ждать. Через два дня отец написал: «Возвращайся! Мама надеется еще увидеться с тобой». Людвиг долго плакал в своей одинокой каморке и решил ехать как можно скорее.

Он поспешил в дом Моцарта. Поблагодарил, простился, обещал вернуться, как только позволят обстоятельства. Маэстро и его жена сочувственно пожали ему руку.

На другое утро еще затемно он сел в почтовую карету, ехавшую вдоль Дуная. И двух месяцев он не пробыл в городе, о котором так долго мечтал! Надолго ли он покидает его? Может быть, навсегда? Он не думал об этом. Все его помыслы устремились туда, вдаль, к ожидавшей его матери.

Загрузка...