Один против судьбы

Тереза

«Скажите нам, маэстро, почему вы, собственно, не женились? В вашем сердце уже нет места для чувства, это известно. Оно целиком принадлежит музыке. Но женитесь хотя бы из благоразумия! Ведь вам же скоро пятьдесят! И что ни неделя, у вас в доме новая прислуга и вечный беспорядок!»

Добродушно улыбаясь, толстый адвокат Бах написал этот вопрос на листке бумаги и передал Бетховену. В окружении верных друзей композитор сидел во главе стола, как вождь некоего племени. Это были: несколько музыкантов, журналист, поэт, а из старых друзей Олива и Цмескаль. На другом конце стола сидел Шиндлер, не спускавший с композитора любящих глаз. Он чувствовал себя здесь таким ничтожным! Все гости Бетховена были или старше его по возрасту, или более знатного происхождения, но выше всех для него был Мастер.

На эти сборища в таверне «У цветущего куста» Шиндлер прибегал при каждой возможности, стремясь побыть вблизи своего кумира. Бетховен все чаще давал ему всевозможные поручения, и студент не находил себе места от радости, когда слышал слова благодарности или похвалу.

Вопрос доктора Баха показался ему более чем дерзким. Ну, теперь разразится буря! В самом деле, кого бы не возмутил вопрос, касающийся самых сокровенных сторон твоей жизни! Он не знал, что в этой дружной компании принято шутить друг над другом, не тая обиды. И Бетховен был среди них первым остряком. По привычке он хотел отшутиться, но потом провел ладонью по лицу, будто хотел отогнать горькие раздумья, и с трудом выговорил:

— К несчастью я не встретил такой женщины… Я знал лишь одну, которую мечтал иметь своей женой, но это несбыточно.

После этого горестного признания наступила гнетущая тишина. Только доктор Бах еще громче запыхтел своей длинной трубкой. Они ожидали услышать шутку, и вдруг открылась старая незаживающая рана. Кроме Шиндлера, все присутствовавшие знали о любви Бетховена и Терезы Брунсвик. До сих пор Тереза оставалась одинокой, а Бетховен не женился.

Тягостное молчание прервал сам композитор, смущенно запустивший пальцы в свою поседевшую шевелюру.

— К черту с женитьбой! Лучше принесите кто-нибудь газеты. Посмотрим, какие там новости из Англии. Что у нас делается, мы и без газет знаем. Гнет, нищета, бумажные деньги, падающие в цене день ото дня. А если что новое и есть, так это новые налоги.

— Зато у нас полно солдат, жандармов, и у каждой двери по шпику, — язвительно обронил поэт, худощавый и носатый, как Мефистофель.

Бетховен внимательно следил за губами говорившего и, кажется, все понял. Теперь он объяснялся исключительно с помощью карандаша и бумаги. Он всегда носил с собой толстую тетрадь и карандаш, но сам, конечно, не писал. Временами же отвечал собеседнику таким громовым голосом, что бывало слышно на улице, если он вел беседу дома, и в домах, если он говорил с кем-нибудь на улице. А иногда он говорил так тихо, что его не слышал сидящий с ним рядом. Сейчас он почти кричал, и друзья его не без опаски оглядывались на двери. Они сидели, правда, в задней комнатке, предназначенной для самых избранных гостей. Но внимательные уши могли подстерегать и под окном!

— За нами следят, как за преступниками! — бушевал Бетховен. — Меттерних запрещает не только говорить, но и думать! Говорят, он требует от императора прекратить выпуск всех газет на десять лет. Может быть, еще заведутся школы, в которых будут разучивать писать и читать. Будто уже готовится закон, который установит, как высоко смеют летать птицы и как быстро полагается бегать зайцам. — И он рассмеялся сердито и громогласно, так же, как говорил.

Доктор Бах быстро настрочил ему предостережение:

«Не говорите так громко: кто знает, какие монстры сидят поблизости! И так все в Вене удивляются, что вас до сих пор не посадили в тюрьму».

В это же время кто-то из присутствующих уже подавал ему другую записку: «Не считаете ли вы, что Наполеон лучше, чем ныне правящая свора? Он хотя бы почитал искусства. Говорят, что он смертельно болен. Не следует ли вам уже готовить реквием?»

Композитор сердито насупился. Он не мог простить Наполеону, что тот, имея возможность установить республиканский строй по всей Европе, не сделал этого.

— Я не желаю даже слышать о Франции. Одного Людовика с трона свергли, другого на трон посадили. Давайте лучше прочитаем, что говорят в английском парламенте против рабства…

«Однако мир забывает, что, кроме черных рабов, есть еще и белые, что ими полна Европа», — писал в тетрадь Бетховену его друг Цмескаль.

— Конечно! — воскликнул Бетховен. — Даже в этой комнате их полно! Что представляет собой сейчас любой из венцев, как не раба? Так давайте же мне газеты, Шиндлер! Я с удовольствием читаю каждое слово о свободе, идет ли речь о белых или черных. Вот, послушайте!

Он приготовился читать, но едва развернул газету, как кто-то приоткрыл дверь. Показалось полное лицо трактирщика в невысоком расшитом колпаке. Он кивнул Шиндлеру, сидевшему ближе всех к двери. Общество умолкло, опасливо поглядывая на дверь, закрывшуюся за студентом. Кое у кого екнуло сердце. Полиция наверняка знала, что в трактирчике «У цветущего куста» собирается компания заядлых республиканцев. Известно было и то, что первое лицо среди них Бетховен. От ареста его спасала только всемирная известность.

Шиндлер возвратился быстро, обвел взглядом весь зал, многозначительно подмигнул и вполголоса объявил:

— Маэстро необходимо идти домой. У него гость. — А композитору он написал: «Пришла ваша домоправительница. Говорит, что дома вас ожидает какая-то дама. Вот ее записка».

Он положил перед помрачневшим композитором сложенную вчетверо записку. Бетховен развернул ее с недовольным видом. Кто это явился отнимать у него время? Но едва прочитал, как глаза его засияли радостью. Несколько мгновений он смотрел на записку, а потом, взволнованный, поднялся со стула:

— Я должен идти!

И, даже не попрощавшись, а только помахав рукой, выбежал на улицу. Записку он стремительно засовывал в карман, но в спешке уронил ее. Доктор Бах, медленно наклонившись, поднял ее, и брови его от удивления поползли вверх. Он поднял вверх палец. Внимание! И прочитал вслух единственное слово из записки: «Тереза».

Наступила внезапная тишина.

Между тем Бетховен торопливо шагал по улице, с трудом переводя дыхание. Всю зиму его мучило воспаление легких. Сейчас, весной, вновь давали себя знать последствия болезни, но он не умел беречь себя. Бетховен почти бежал, и сердце его трепетало от радостного ожидания.

Тереза пришла к нему! Бессмертная возлюбленная! Лучшая и чистейшая из женщин, с которыми сталкивала его судьба.

Теперь они встречались редко, но при каждой встрече ему казалось, что для него приоткрывались райские врата. Два года назад Тереза провела в Вене несколько месяцев. Всегда готовая жертвовать собой, она приехала из Коромпы к сестре Жозефине, внезапно потерявшей мужа. Терезе пришлось позаботиться об имущественных делах сирот. Тогда им удалось побродить вдвоем вдоль крепостной стены. А когда она приезжала в Вену, они встречались уже только в чужих салонах. Она никогда не бывала у него дома. Но что же сегодня заставило ее прийти? И почему она заранее не известила его?

Догадки теснились в его голове, то радуя, то пугая. Может быть, она принесла грустные вести? Нет, нет, их было уже предостаточно!

Одиннадцать лет прошло с того обручения под липами Коромпы, и это были горькие одиннадцать лет! Прошло немало времени, пока утихла горечь обиды. Ночь сменяется днем, дождь — ясной погодой. Так и с людскими судьбами. Может быть, Тереза нашла способ, как помирить с ним свою семью…

Или она решила пойти наперекор своей семье?

Он так бежал, что встречные люди оглядывались на него с усмешкой. Видано ли, чтобы господин с проседью так мчался? Да еще неся шляпу в руке!

Он ничего не видел, не замечал и в свою квартиру влетел, как буря, радостный, с раскрасневшимся лицом и развевающимися волосами. Тереза сидела за столом, побледневшая, красивая, смущенная. Прежде чем она успела подняться, он наклонился и поцеловал ее сложенные руки.

— Как долго я не видел вас, Тереза, как невыносимо долго! Я не верю себе, что вы опять со мной, Тереза!

Она отняла у него руку и гладила его поседевшие волосы.

— Мой милый Луиджи, мой славный и несчастный Луиджи! — шептала она, склонившись к нему и позабыв, что он ничего не слышит.

Понимал ли он, что она говорит? Хотел ли знать точно? Он поднял мокрое от слез лицо и проговорил жалобно:

— Я теперь уже так плохо слышу, Тереза! Напишите мне все! — Он подал ей бумагу и карандаш. Она начала писать без промедления:

«Я люблю вас, мой дорогой, добрый Луиджи. Я полюбила вас с первого дня нашей встречи».

— Как и я, — шептал он. — Все эти годы вы были со мной, в моем сердце. Тысячи раз я чувствовал ясно, что вы рядом со мной и помогаете мне.

Она благодарно рассмеялась, и ее лицо порозовело от нежного подбородка до гладкого лба и черных как вороново крыло волос.

Она опять взялась за карандаш:

«Да, Луиджи, я постоянно слежу за тем, что вы делаете. Радуюсь вашим успехам, страдаю, когда вас постигает неудача. Ваша музыка трудна, поэтому ее не всегда понимают. Зато тот, кто поймет, находит в ней поддержку для себя. Мне кажется, что вы неустанно по-новому говорите миру:

„Боритесь за свое счастье, люди! Будьте мужественны, судьбу можно одолеть!“ А я наконец решила…»

Он не дал ей договорить. Его охватила безумная радость. Наконец она решилась! Пусть ее родные говорят что угодно! Он вскочил, протянул руки, будто желал обнять ее и, взволнованный от возродившейся надежды, прошептал прерывающимся голосом:

— Наконец! Вы будете со мной, Тереза! Как мне благодарить вас? Я ждал вас так долго! Теперь с вами я начну работать по-настоящему. То, что написано до сих пор, было только прелюдией. Тереза! Единственная!..

Он ожидал, что она встанет и устремится к нему. Но Тереза не пошевельнулась. Она сидела, кусая губы, и судорожно сжимала край стола. Он умолк. Склонившись над столом, она писала.

«Мне так жаль, что вы неправильно поняли меня, Луиджи. Я решила трудиться на благо людей так же горячо и бескорыстно, как вы. Ваш пример зовет людей. Я хочу быть похожей на вас. Но я ведь женщина. Слабая женщина. Я посвящу всю свою жизнь брошенным детям».

Он смотрел на нее пораженный. И ничего не понимал.

— А как же я? Как я?

Разговор, который наполовину велся на бумаге, продолжался мучительно долго. Охваченный страхом, он жадно читал еще недописанные слова. Какую еще боль и страдание принесут они ему? Иногда Тереза принималась что-то говорить, и он с болезненным вниманием следил за движением ее губ.

Было тяжко видеть его таким.

Наконец, измученный, он покачал головой:

— Я не понимаю!

Она снова обратилась к тетради и карандашу. Было исписано еще две страницы, пока он понял, что она надумала решительно изменить свою жизнь.

Она отрекается от любви, отказывается от личного счастья, она будет искать его в ином. Тереза торопливо говорила ему о том, как несколько лет назад с детьми своей сестры она приехала в Швейцарию. Там она встретилась с человеком, с которым они вели беседы о смысле жизни. Нужно делать добро, но делать его во имя общественных интересов, а не личных. Нужно воспитывать новое поколение.

«Это был Песталоцци,[26] — писала она. — Это небольшого роста, неприметный человек, но какая сила исходила от него! Он полон любви к детям. В тот раз, когда я слушала его, меня прямо заворожили его речи, но тогда мне и в голову не пришло, что они могут касаться и меня».

Потом она написала ему об удивительном потрясении, пережитом ею полгода спустя во Флоренции. Это было весной, в канун пасхи. Окружающая природа и людские сердца готовились цвести. Только в ее душе были холод и пустота. Потом зазвучали колокола. Улицы заливали потоки радостных людей… И в этот миг произошло чудо. В ней расцвело то, что давно ожидало своего времени, подавленное безнадежностью. Жизнь женщины с обманутыми надеждами не должна быть пустой и несчастной! Если у нее нет собственных детей, она может в любом месте найти сотни несчастных малышей, нуждающихся в защите. Это сироты, это дети из семей таких бедных, что их матери и отцы тяжко трудятся ради куска хлеба и у них не остается времени для детей.

Терезе показалось, что среди ликующих звуков колоколов с ней говорит некрасивый человек с прекрасной душой: «Ты богата, отдай все, что ты имеешь, нуждающимся детям. Ты мудра, поделись своей мудростью с другими. Ты не знаешь, что делать со своим исстрадавшимся сердцем? Отдай его малышам!»

И она решила по примеру великого швейцарца создавать на свои средства детские сады.

«Поэтому, милый Луиджи, я кончаю думать о своем будущем, — писала она. — Нам не дано соединить наши жизни. А теперь это уже и слишком поздно. Будем трудиться каждый на своем поприще. Со временем мы увидим, что нам удалось, а пока будем работать каждый по-своему».

— Это значит… — в отчаянии вымолвил Бетховен, не в силах окончить роковую фразу.

В эти минуты женщина оказалась сильнее. Может быть, потому, что уже давно все обдумала и горько оплакала.

«Мы не будем больше видеться, разве что случайно. Не будем писать. Постараемся не думать друг о друге. Зачем мучить себя надеждой, которой не суждено сбыться?»

С горечью он спрашивал ее: почему же не продолжать встречаться и не вести беседы в письмах?

Тереза отрицательно покачала своей красивой головой. Потянулась за сумочкой, лежавшей на столе, достала из нее какие-то бумаги, но, словно испугавшись, положила обратно.

«Может быть, у вас, как у мужчины, более твердое сердце. Для меня каждая мысль о вас мучительна и каждое письмо приносит такую же боль, как прикосновение к затянувшейся ране. А мне теперь понадобятся все мои силы. Думы о вас будут мешать мне идти избранным путем. Не сердитесь на меня!»

Внезапно Бетховена охватило подозрение. В памяти воскресло прошлое, Джульетта, перед ним возникла тень измены. Он бросил в лицо Терезе обвинение:

— Вы хотите выйти замуж!

Она быстро схватила бумагу и карандаш, и от волнения строчки, выходившие из-под ее руки, были неровными.

«Лгала ли я вам когда-нибудь, Луиджи?»

Нет, никогда! Даже теперь он чувствовал это.

— Простите, Тереза!

«В моей жизни уже все решено, — продолжала она писать. — Если это не может быть Бетховен, значит, не может быть никто. Но мы должны кончить эту главу нашей жизни. Слишком больно! Я возвращаю вам самое дорогое, что есть у меня». Она опять протянула руку к своей вышитой сумочке и положила на стол сложенные листки, по-видимому те, которые она не решилась достать сначала.

— Вы возвращаете мне мои письма, — едва выговорил Бетховен. — Значит, и я должен…

Она отрицательно покачала головой, показала, что она возвращает не все. «Только три письма из Теплице, — написала она быстро. — Вы так красиво называли меня в них: „Бессмертная возлюбленная“. Я плакала сотни раз над этими словами. Никогда жена, никогда супруга, — навеки любимая! О, если бы я могла навсегда остаться с вами и быть действительно бессмертной, как ваша „Аппассионата“, Луиджи!»

— Почему вы возвращаете мне письма? — жалобно спросил он.

«Чтобы вы уничтожили их! Я не могу хранить их у себя. Они терзали бы мне душу. Сожгите их, Луиджи. У меня нет сил сделать это!»

Она отложила карандаш и начала складывать исписанные листки. Должно быть, хотела этим показать, что не намерена больше писать и хочет уйти. В самом деле, все уже сказано. Она встала.

Он сделал движение, будто желая удержать ее. Она уклонилась, печальная, протянула ему руку и, глядя в лицо, сказала отчетливо:

— Прощайте, Луиджи! Прощайте, мой бессмертный возлюбленный!

Мужество покинуло ее. Закрыв лицо руками, она разрыдалась. Он положил руки на ее плечи, но она освободилась, схватила свою шляпу и сумочку и выбежала из комнаты.

В воздухе еще ощущался слабый запах тонких духов. На столе белели листки бумаги, написанные пять лет назад.

На какой-то миг силы оставили его. Потом он бросился к окну. Может быть, он еще увидит ее? Может быть, она оглянется и махнет ему рукой, улыбнется?

Напрасно! Он не увидел и края ее платья.

Конец, конец всего!

— Ах, Тереза, Тереза! — простонал он, и ему показалось, что ноги не держат его, что он падает. Потом вдруг мелькнула спасительная мысль: она исчезла, но остались следы ее любви — несколько исписанных страниц. Он подошел к столу. Где они? Не было ничего, кроме его теплицких писем. Безумным взором он обвел всю комнату. На стульях, на пианино, даже на полу лежали свертки нот. Терезиных листков не было и следа.

Она взяла их с собой? Унесла последнее свидетельство ее любви. Она боялась, что я посмею выбросить их? Или хотела оградить меня от воспоминаний, которые мучили бы меня, как ее мучили мои письма?

Его вопросы остались без ответа. Заходило солнце, и запах ее духов медленно исчезал в застоявшемся воздухе комнаты.

И все же кое-что осталось! Бетховен на ощупь протянул руку в глубь письменного стола и, открыв тайную задвижку, достал сверток в белом полотне. Он боязливо оглянулся, запер дверь на ключ и развернул сверток.

В нем был портрет — может быть, не слишком искусное изображение Терезы. Лицо, полное благородства, спокойствие в чертах, напоминавших прославленные греческие скульптуры. И внизу надпись: «Редкостному гению, великому художнику, прекрасному человеку. Т. Б.»

Он смотрел на портрет, и его губы дрожали.

— Тереза, — шептал он, — ты хочешь отдавать свою любовь несчастным! Но кто же несчастнее меня на всем свете? — И он разразился тяжелыми, мужскими рыданиями.

Пришла ночь горячечных раздумий, ночь бесконечно долгая, бессонная. Лишь перед рассветом сомкнулись его веки и измученный мозг погрузился в обманчивый, волшебный мираж.

Приход Терезы тоже был миражем.

Внезапно он пробудился от мощного чувства радости. Он вскочил и зажег свечу. Греза еще владела им. Нужно было убедиться, что все это было на самом деле…

Он бросился к письменному столу. Открыл потайной ящичек, всунул руку не глядя. Пальцы нащупали портрет, зашуршала бумага. Да, это его письма, которые она вчера вернула ему и он запер их вместе с портретом.

Так все это правда!

Глухой композитор Людвиг Бетховен остался в одиночестве, как вырванный из земли дуб.

Совершенно обессиленный, он сел на краю кровати. Потайной ящичек был открыт. Он не обращал на это внимания. Размышлял.

Тереза добровольно ушла из его дней, из его мечтаний!

Скольких же друзей он лишился за последние годы! Брат Карл, несмотря на все свои ошибки, верный, преданный и всегда готовый помочь, умер два года назад. Иоганн живет в Линце и думает только о своей торговле. Карл Лихновский, упрямый и все-таки добрый, умер. Кинский разбился, упав с лошади. Нет в живых веселого Лобковица. Разумовский исчез из венского общества, после того как его дворец вместе с богатой коллекцией картин и скульптур сгорел дотла. Шупанциг уехал в Россию, Олива собирается туда же. Рис пожинает лавры в Лондоне, Цмескаль почти не подвижен из-за ревматизма. Обиженный Брейнинг не появляется…

Кто еще покинет его, кто сделает одиночество Людвига Бетховена еще ощутимее? С горечью он сделал вывод:

«Последняя надежда — маленький Бетховен, Карл, сынишка умершего брата, но мальчику всего одиннадцать лет. Как дядя и опекун я его, конечно, выращу, но доживу ли до того времени, когда он станет зрелым человеком? А если доживу, что потом? А что теперь? В эти дни, такие тяжелые?

Глухота, старость, болезнь, одиночество!»

Уготовил ли для него ад еще худшие напасти?