Один против судьбы

Трехцветный флаг в Вене

Вена была полна нетерпения. Ожидалось редкое зрелище. Тем более редкое, что за него было заплачено дорогой ценой. Нападение на молодую Французскую республику закончилось сокрушительным разгромом Австрии. Она потеряла Голландию и почти всю Северную Италию. 1797 год принес мир. Французская республика и Австрийская империя по традиции должны были обменяться послами. Город ждал со дня на день приезда представителя дерзновенной страны, где король был казнен народом, как обыкновенный преступник, а его жену, бывшую австрийскую принцессу и дочь императрицы Марии Терезии, тоже отправили на эшафот.

Послы из далеких стран не были в диковинку Вене, здесь часто появлялись и вельможи с Востока в пестрых одеяниях, в сопровождении блестящей свиты. Однако французский посол возбуждал особенный интерес.

Все общество разделилось надвое. Знатные дворянские семьи во главе с императорским двором уже заранее видели в представителях республики явных злодеев. Однако среди простого люда, среди студентов и образованных горожан революция имела много приверженцев. Они с радостью приветствовали бы провозвестников новой, свободной эры, если бы императорская полиция не проявляла особого внимания к таким горячим головам.

И те, что ждали французов с радостной надеждой, и те, что ждали со злым недоверием, — все были полны любопытства. Было уже известно, что послом назначен Жан Жюль Бернадотт — не князь и не граф. Говорят, он даже не барон! И вообще никто! От простого солдата дослужился он до генерала, и теперь ему только тридцать три года.

Когда в первую неделю февраля 1798 года он въехал в городские ворота, сопровождаемый своими офицерами и служащими посольства, посмотреть на это зрелище сбежались все, кто мог передвигаться. Даже пальцем на него показывали! Так молод, а гнал австрийских генералов, словно стадо овец!

И как красив! На смуглом лице выделялся характерный нос с горбинкой, густые черные волосы свободно ниспадали на воротник. Такова новая французская мода. Разумеется, косу в свите французского посла никто не носил.

И удивительно: генерал, да еще и посол, а одет в мундир из грубого сукна и потертый, говорят, еще тот, в котором ему доводилось засыпать на бивуаке во время военной кампании. И никаких регалий. А у австрийских генералов на груди места не хватает для звезд и орденов, даром что так роскошно проигрывали сражения!

Но посмотрите-ка! Одно украшение все-таки у него есть! Это трехцветный султан на треуголке: одно перо красное, второе белое, третье синее — цвета новой республики.

Народ глазел, разглядывал, делал замечания — веселые и горькие. Дворянство и придворные при встрече французского посла, конечно, отсутствовали. Они делали вид, будто французы были ветром, который хотя и дует вдоль улицы, но увидеть его нельзя.

Первый пианист Вены тоже находился дома. Не потому, что его не интересовали французы — наоборот, он радовался каждой их победе. Но сейчас он был очень занят: кончал свою первую большую симфонию да и много других сочинений были начаты. Где уж тут болтаться на улице! Он даже приказал не пускать к нему ни одной души, хотя бы это был посол из рая.

Людвиг жил будто в заключении — только после обеда позволял себе прогуляться за городом и всегда в одиночестве. Он не допустил, чтобы даже приезд посла Бернадотта нарушил его рабочее настроение. И все-таки совершенно неожиданно он узнал о нем кое-что любопытное.

В последних числах февраля ему тоже пришлось пережить неожиданное вторжение в свой дом. В один из дней он услышал, что его слуга упорно с кем-то спорил и кричал:

— Не могу, не пущу, хозяин мне запретил пускать кого бы то ни было!

Гость что-то говорил и настойчиво продолжал добиваться, чтобы его впустили, пока рассерженный композитор сам не вышел из комнаты.

Это был Лихновский!

— Я работаю, князь!

Лихновский только рассмеялся. Таким образом его встречали не в первый раз.

— У вас очень добросовестный страж, но, скажите на милость, когда вы не работаете? И все же я не стал бы к вам пробиваться, если бы не он, — указал Лихновский через плечо на элегантного незнакомца примерно тех же лет, что и Бетховен. Его полные губы тронула нерешительная улыбка. — Он совершенно покорен вашей музыкой и изводил меня до тех пор, пока я не согласился представить его вам. Это мой брат Мориц. Приехал из Силезии три дня назад, но не думайте, что он такой уж провинциал. Брал уроки у Моцарта и на рояле играет порядочно. Гораздо лучше меня.

Бетховен провел гостей в свою рабочую комнату, быстро убрал со стульев разложенные на них ноты и усадил их.

Говорил Карл Лихновский, а Мориц сидел молча.

— Между нами разница в пятнадцать лет, и мне, к сожалению, приходится заменять Морицу отца. Он только в понедельник появился в Вене и уже наделал мне хлопот. Представьте себе, за это время он уже успел познакомиться с Бернадоттом!

— А разве это грешно?

— Не то чтобы грешно, но неосмотрительно. Никто из придворной верхушки с ним не общается.

— А еще говорят, что Вена гостеприимный город! Вот если бы турки пришли, венцы стали бы с ними обниматься! — сострил Мориц.

— С Бернадоттом дело особое. Император до сей поры не принял его.

— Сказывается больным, — откликнулся Мориц. — А ведь помазаннику божьему лгать не к лицу!

Карл Лихновский пожал плечами, а Мориц продолжал свои атаки:

— Позор, что в городе для посольства Франции не находится помещения, так же как и для его служащих нет квартир.

— Это в самом деле удивительно, — загадочно улыбнулся Карл Лихновский. — Ведь в городе достаточно дворян, которым французское золото пришлось бы весьма кстати.

— Ничего нет удивительного, — выпалил младший. — Кое-кто боится проявить внимание к французам, уж не говоря о том, чтобы сдать им свои покои. Вена хорошо знает, что императорскому двору это придется не по вкусу!

— Видите, сколько он сплетен набрался всего за три дня!

Бетховен слушал пикировку братьев немного удивленный. Неужели они пришли к нему только затем, чтобы спорить?

— Простите, маэстро, что мы отнимаем у вас время такими глупостями, — сказал Карл Лихновский. — Но вы убедились, какой упрямец и бунтарь мой брат? Боюсь, что вы с ним найдете общий язык. Вам парижская революция тоже разум возмутила. Но меня интересуют не столько политические дела, сколько музыкальные. Вы не хотели бы сыграть что-нибудь моему бунтовщику в честь знакомства?

Заставить композитора играть среди бела дня, в самый разгар работы обычно было делом безнадежным. Но сейчас он на удивление охотно поднялся и подошел к фортепьяно. Без колебания Бетховен начал играть удивительную фантазию, полную огня и отваги.

Пораженный Мориц сразу понял, что пламенные аккорды выливаются в гимн французской революции. Бетховен подчеркнул этим свое доброжелательное отношение к молодому гостю, заступившемуся за Бернадотта. Старший же Лихновский «Марсельезы» не знал и потому не понял происходящего. Бурный мотив повторялся снова и снова. Мелодия возникала все в новых вариациях и славила свободу.

Когда прозвучали последние аккорды, Мориц Лихновский сказал с заговорщицким видом:

— Мне кажется, маэстро, что тема вашей фантазии мне известна. Тема боевая и смелая. Она должна быть по душе людям. — Помолчав некоторое время, он спросил: — Вы не хотели бы посетить Бернадотта?

— Я? — искренне изумился Бетховен. — Не могу же я постучать в его дверь и сказать: «Я человек, которого вы никогда не видели, пойдемте потолкуем».

Молодой Лихновский опять загадочно усмехнулся:

— Бернадотт чуткий, образованный человек и любит искусство. Коль скоро местная знать не отвечает на его дружеские приглашения, он собирает у себя избранных артистов. Может случиться, что он пошлет приглашение и вам. Вы пошли бы?

— Прошу тебя, Мориц, никого не зови к тем, кого император считает своими врагами, — произнес быстро князь, прежде чем композитор успел ответить. Он поднялся, и оба брата направились к выходу.

А через неделю почта доставила Бетховену непривычно большой конверт. Он торопливо разрезал этот конверт и извлек плотный лист бумаги, в левом верхнем углу которого в изумлении прочитал:

Далее было выведено твердой рукой:

Композитор был радостно удивлен. Скажите пожалуйста! Двери в таинственный мир французской свободы приоткрываются сами!

Бернадотту удалось наконец, после долгих поисков, нанять для посольства пустовавший дворец, принадлежавший некогда князьям Лихтенштейнам. Он стоял на месте не слишком подходящем — на улице с оживленным движением. Однако нежеланному послу выбирать не приходилось.

Идти или не идти в этот дворец? Императорский двор явно не желал, чтобы между жителями столицы и французами устанавливались какие-нибудь отношения. Людвиг Бетховен решительно сел за стол и написал, что принимает приглашение.

Ранним вечером установленного дня у дома, где жил Бетховен, остановилась карета, и стройный посланец — офицер с трехцветным султаном на шляпе — пригласил его ехать.

Очень быстро они оказались в салоне, где посол встречал гостей. Он понравился композитору сразу, как только пожал ему руку. Его округлое лицо, обрамленное темными волосами, дышало искренностью. Нос, напоминающий орлиный клюв, соседствовал с живыми глазами.

— Я в самом деле очень рад, что вы пришли, — сердечно сказал Бернадотт.

— Не знаю, чем заслужил честь быть приглашенным, — ответил Бетховен.

— Своим творчеством! И мы в Париже знаем, что гордость немецкой музыки составляют три ее звезды — Гайдн, Моцарт, Бетховен!

— О нет, нет, — отвечал композитор, — на третье место я скорее поставил бы Генделя. Ему надлежит занять это место, не мне.

— Ну, придется нам созвездие из трех звезд превратить в созвездие из четырех звезд, — рассмеялся Бернадотт. — Очень надеюсь, что сегодня мы услышим вашу игру. — Он поклонился и обратился к входящему гостю.

Гостей было не более двадцати человек. В большинстве это были молодые певцы, музыканты, выдающиеся актеры. Из высшего венского общества не было никого, если не считать малозначительного чиновника министерства иностранных дел, присланного будто в насмешку.

Бетховен заметил среди гостей молодого Лихновского.

За ужином они сидели рядом. Потом общество перешло в малый зал, где стояло фортепьяно. В пианистах не было недостатка, в певцах тоже. Зазвучали известные арии из итальянских опер, возникли образы «Волшебной флейты». Гайдн был представлен одним из многих его квартетов. Особенно горячо был принят скрипач Рудольф Крейцер, прибывший в Вену в свите Бернадотта.

Бетховен и Бернадотт часто встречались взглядами как за столом, так и во время концерта.

Наконец они смогли побеседовать, усевшись на диванчике в углу комнаты, почти укрытые пальмами. Бернадотт спросил:

— Маэстро, как вы чувствуете себя в моем доме?

— Здесь витает дух революции, и мне это по душе, — ответил Бетховен. — Мне нравится, когда служащие вашего посольства называют вас «гражданин генерал». К сожалению, мне приходится слышать постоянно «высочество», «светлость», «святейшество». Эти слова всегда произношу с отвращением.

— У нас революция просто смела все эти смешные титулы. Мы признаем благородство только одного рода — благородство духа. Его может обрести своим трудом каждый. На важных должностях у нас находятся люди простого происхождения. Возьмите хотя бы наших генералов! Гош был кучером в королевских конюшнях, Ней — сын бондаря, Журдан был мелким торговцем, Моро происходит из обыкновенной мещанской семьи, так же как и я. Оба мы бывшие студенты…

— А Бонапарт?

— Наполеон Бонапарт? Он происходит из тех рыцарей, о которых говорят, что у них из сапог вместо шпор торчит палец. Он был вторым из восьми детей, и его отец был жалким стряпчим на Корсике. Сам он говорит, что его благородное происхождение ведет отсчет от первой битвы, когда он одержал победу над австрийцами.

И Бернадотт рассказал о молодом артиллерийском офицере, с помощью пушек обратившем в бегство неприятеля в то время, когда французская пехота была уже готова к отступлению.

— Он обладает просто волшебной властью над людьми. Самого скверного солдата Бонапарт способен превратить в героя. Когда ему доверили армию перед началом итальянской кампании, он нашел ее оборванной, голодной и не желавшей идти в поход. Но он сумел кур превратить в орлов, а неуклюжих медведей в львов. При этом он стремится воевать только тогда, когда это совершенно необходимо в интересах революции. Вы читали письмо, в котором он предложил австрийскому императору мир сразу после победы в Италии?

— В Австрии такие вещи остаются неизвестными обществу.

— Жаль! Иначе вы поняли бы, как поступает революционная Франция. Несмотря на то что разгромленные австрийские войска он мог гнать до самой Вены, Наполеон сразу же предложил прекратить военные действия. Конец его письма, в котором он предлагал мир, я помню почти наизусть.

— Скажите мне его, — попросил Людвиг.

— Звучит это так: «Если эти мои предложения сохранят жизнь хотя бы одному человеку, я буду гордиться этим больше, чем печальной славой выигранных сражений».

— Хорошо сказано. И даже если человек защищает свободу, он должен беречь человеческие жизни. Так мне кажется. Ну, посмотрим… — замялся композитор, и лицо его порозовело от волнения.

— Что вы имеете в виду? — с живостью спросил его генерал.

Бетховен смутился еще больше:

— Я как раз кончаю свою Первую симфонию. И я решил, что потом напишу новую и прославлю в ней ваших мужественных борцов за свободу и человечность. Не знаю, удастся ли мне это. Я не пишу с такой легкостью, как Моцарт, и не обладаю гигантским опытом Гайдна. Но я вложу в этот свой труд все, что знаю, все, что чувствую.

Глаза Бернадотта сверкнули.

— Прекрасная мысль! Посвятите это сочинение тому, кто является первым защитником республики — Наполеону Бонапарту!

Бетховен утвердительно кивнул головой. В его душе уже звучала мелодия мужественной песни, исполняемая оркестром, он отвечал собеседнику односложно. Бернадотт понял это и откланялся, предоставив композитора самому себе.

Так началась дружба генерала с музыкантом. Она быстро крепла, и вскоре Бетховен стал частым гостем в доме посла. Это стало достоянием венского общества, так как Бетховена знал в столице чуть ли не каждый. Все узнавали его, когда он, по обыкновению мрачный, с руками, заложенными за спину, в своем прославленном сюртуке, проходил по улицам Вены, привлекая внимание своей характерной наружностью.

Опытный Сальери, все еще продолжавший давать Бетховену уроки вокальной композиции, предостерегал его:

— Сдается мне, что дорожка от вашего дома к французскому посольству слишком хорошо протоптана.

— Это кому-нибудь не по душе?

— Мне-то нет. И все-таки я дам вам дружеский совет: сторонитесь дома Бернадотта. Тайная полиция осведомлена о каждом, чья нога ступает там!

Композитор сердито тряхнул головой так, что грива его черных волос взметнулась.

— Разве нет, однако, мира между Францией и Австрией?

— Вы наивное дитя! — сухо рассмеялся Сальери. — Какой такой мир? Только перемирие, пока император соберет новые войска и обретет новых союзников! — Он заговорил приглушенным голосом: — Говорят, что присутствие французов в Вене побуждает народ к волнениям. Того и гляди, уличные беспорядки начнутся!

— Беспорядки? Я уверен, что в Вене не найдется и десятка человек, которые вздумали бы выступать против Бернадотта.

— Per amor di Dio![7] — перешел на родной итальянский язык раздраженный Сальери, всплеснув руками. — В музыке вы толк знаете, Бетховен, но в политике вы сущий bambino.[8] Да за деньги найдется не десять, а целый батальон бродяг, которые перебьют окна французам!

— Неужели найдется кто-нибудь, кто дал бы хоть единый грош на такое безобразие?

— Ненависть к врагам императора — это не безобразие, а добродетель, — с двусмысленной усмешкой ответил Сальери. — Ну, а кто даст на это деньги? О, caro amico![9] Только такой наивный человек, как вы, не способен понять этого. Вы возлюбили Бернадотта, потому что он molto amante della musica,[10] но таких много и среди наших дворян. Вот к ним вы и держитесь поближе!

— Я не позволю, чтобы мне указывали, куда мне ходить и куда не ходить!

Сальери пожал плечами, как бы снимая с себя ответственность.

— Как вам угодно. Я вас предупредил. То, что я говорил о возможности выступлений против французов, это, разумеется, grande segreto,[11] об этом ни слова! — добавил он решительно.

Бетховен молчал, конечно, но посещать молодого французского генерала продолжал.

Поглощенный всегда своими замыслами, Бетховен не интересовался происходящим вокруг. Когда в один из весенних дней он спешил в посольство, ему было невдомек, что в городе неспокойно. Толпы мужчин и женщин торопились куда-то, где-то вдали слышался военный оркестр.

В этот день Вена готовилась к встрече австрийских волонтеров — участников войны. Их возвращалось куда меньше, чем когда-то уходило. Многие сложили свои головы на итальянских равнинах. Сегодня, пять месяцев спустя после последнего выстрела, жители страны, потерпевшей поражение, снова ощутили его горечь.

Кто-то из правителей рассудил, что боль лучше всего перелить в гнев. Неподалеку от французского посольства стали появляться небольшие группки неприметных личностей. Они что-то кричали проходящим толпам, указывая на здание посольства, подстрекали их. Бетховен ничего этого не замечал. Однако, как только он вошел на ступени, ведущие в бывший дворец Лихтенштейнов, он заметил то, чего раньше не бывало. Над входом трепетал трехцветный флаг Французской республики.

Он нашел Бернадотта стоящим у окна, рядом с молодым адъютантом и скромным скрипачом Крейцером.

— Заметили ли вы, как полиция о нас заботится?

— Полиция?

— Конечно! Вон там, напротив, стоят в толпе ее наемники. Они подстрекают народ против нас.

— Почему вы думаете, что эти люди наняты? Кое-кого вид вашего флага раздражает и без особых побуждений.

Бернадотт лукаво прищурился:

— Мы имеем сведения об отношении к нам. Знаем, как ненавидит нас двор. А наш флаг? Ну конечно, кое-кому он не нравится. Но это наше право украсить нашу резиденцию цветами своей родины. Разве на доме посла Сардинии не висит сардинский флаг, а над посольством турецким — турецкий? Однако предоставим событиям развиваться как положено! А мы лучше послушаем немного музыки. Вы сыграете нам, Крейцер?

Крейцер и Бетховен погрузились в музицирование, а Бернадотт и некоторые члены посольства являли собой благодарную публику.

Внезапно Крейцер опустил смычок и повернул голову к окнам. Бетховен не слышал ничего, все остальные поспешили к окну.

Тут вошел один из офицеров и объявил:

— Перед домом скопление народа и прибывают всё новые толпы. Они показывают на наш флаг, кричат и грозят кулаками!

Бернадотт взглянул на Бетховена:

— Видите, я был прав. Но мы его не снимем. Это означало бы оскорбить нашу страну. Я выйду к ним и буду говорить!

Офицер охраны забеспокоился:

— Они очень возбуждены, а некоторые вооружены. Они могут напасть на вас. Возьмите мой пистолет.

— Лучшее оружие — это доброе слово!

— Тогда с вами пойду я! — заявил Бетховен. — Я такой же простой человек, как те, что стоят на улице. Они выслушают меня!

Бернадотт отрицательно покачал головой:

— Выдающиеся люди тоже обладают одной-единственной головой. Берегите ее!

Он повернулся и вышел. Шум голосов сначала усилился, но сразу же умолк.

Раздался могучий голос:

— Граждане! Мы пришли к вам как друзья, и право каждого посла вывесить на своем доме…

Его слова были внезапно прерваны диким воплем из задних рядов:

— Бейте французов!

Крики понеслись со всех сторон. Слова Бернадотта потонули в них. Над толпой вздымались кулаки. Женщины визжали. Бернадотт вернулся в салон побледневший, но спокойный.

— Они ничего не хотят слушать. Я приказал забаррикадировать ворота. Удары кулаков они выдержат, а другого оружия у этих людей нет.

В это время раздался звон разбитого стекла, осколки рассыпались по ковру, и генерал, рассмеявшись, добавил:

— Но я забыл о камнях. — Потом он обратился к Бетховену: — Я обязан позаботиться о вашей безопасности, маэстро! Извините нас, пожалуйста: концерт закончился прежде времени. Мой адъютант проводит вас.

Композитор отрицательно покачал головой:

— Я не покину друзей в опасности. А если бы захотел уйти, то только тем путем, что пришел.

— Это очень благородно, но неблагоразумно! Если мы откроем парадный вход для вас, в него ворвутся эти безумцы. Будет только лучше, если никто не узнает, что сегодня вы были нашим гостем.

— Я останусь с вами, что бы ни случилось. На свете нет никого, кто бы стал меня оплакивать.

Такой ответ странно подействовал на Бернадотта. Его голос внезапно стал резким:

— Но я отвечаю за жизни всех присутствующих. Надеюсь, вы не отрицаете мое право приказывать. Граждане офицеры, приготовьте пистолеты и шпаги! Вы, адъютант, проводите господина Бетховена через служебный вход! Проверьте сначала, безопасна ли улица. Надеюсь, маэстро, что мы увидим вас у себя, когда воцарится спокойствие.

В каждом слове Бернадотта слышалась сила. Казалось, что в нем не осталось ничего от того человека, который только что спокойно слушал музыку. Он попрощался, отдав честь. Как в дурмане позволил Бетховен провести себя по лестнице и неожиданно очутился один на узкой улочке, на которую выходила задняя стена посольского здания. Здесь не было ни души. Подавленный беспокойством о своих французских друзьях, Бетховен прохаживался около посольства. Он внимательно следил за тем, что происходит перед домом.

Людская орава мрачно гудела перед фасадом, но вдруг гул достиг высшей точки, и она злобно завопила. Какой-то человек подобрался к флагу по спинам волонтеров. Он уже протянул к нему руку, когда в окне, рядом с балконом, появился человек в военном мундире и прицелился.

Яростный рев, как бурлящий кипяток, разлился по улице. Но вдруг у окна во дворе возник другой человек и отвел руку целившегося. То был Бернадотт.

Какой-то человек из толпы ухватился за древко. Бетховену показалось, что он слышит треск ломающегося дерева, и он увидел, что трехцветное полотнище упало, как тяжелораненая птица.

Оно исчезло в толпе, сотни рук тянулись к нему. Казалось, что его мгновенно разорвут. Но произошло иначе.

— Сжечь его, сжечь! — раздалось в толпе, и множество голосов подхватило этот крик.

Кто-то тащил трехцветный флаг над головой, и все двинулись к центру недалеко расположенной рыночной площади. Там поблизости от фонтана были сложены бочки, где и собирались устроить тризну.

Пространство перед посольством стало свободным, толпа исчезла, и вот уже перед фасадом дворца не осталось никого. Лишь вдали слышались крики, раздавшиеся при виде пламени, охватившего флаг.

Композитор облегченно вздохнул. Бернадотт и его друзья остались невредимы. Конечно, толпа может возвратиться, но к тому времени наверняка прискачет конная полиция или подойдут войска, чтобы обеспечить спокойствие. Стражи порядка появятся вот-вот, с минуты на минуту. Ведь императорская власть не позволяет скопляться народу на улицах.

Успокоенный, он отправился домой. В голове звучали неясные мотивы, они станут основой большой симфонии, которая будет носить имя Бонапарта.

Когда Бетховен уселся за рояль, он не знал, что беснующаяся толпа снова появилась у посольства.

Нет, войско не появилось, чтобы охранять французское посольство! Стражи порядка, которых в другое время можно было встретить на каждом шагу, теперь как сквозь землю провалились. Когда трехцветный флаг догорел, тайные подстрекатели снова увлекли толпу к дворцу.

Близился вечер, и в толпе всё прибывали таинственные лица, которые хорошо знали, чего хотели.

Толпа взломала ворота и ворвалась на первый этаж, где никого из служащих посольства не было.

Потом беснующаяся лавина хлынула вверх по лестнице, но там ее ждала стена из людей, полных решимости. Там был и Бернадотт со своими офицерами. В одной руке шпага, в другой заряженный пистолет — так они стояли плечом к плечу, готовые отдать жизнь дорогой ценой.

И темная волна захлебнулась. Она готова была повернуть вспять, но ее не пускали те, что напирали сзади, издавая воинственные клики. Как это часто бывает, храбрее всего вели себя находившиеся в хвосте.

Тайные подстрекатели давно уже исчезли. Они сгинули, когда увидели, что здесь могут засвистать пули и зазвенеть сабли. Они сделали свое дело.

Теперь всем было ясно, что французский посол не может больше оставаться в императорской столице. «Народ» доказал свою ненависть к республиканцам и свою преданность его величеству.

На лестнице метались какие-то люди из тьмы, равно неистовые и малодушные. Они трусливо не решались нападать, но не имели возможности отступить. Кто-то выстрелил сзади через головы нападающих. Выстрел был направлен в потолок. Французы ответили залпом вверх. Их выстрелы были предупредительными.

Потом снова раздался треск нескольких выстрелов. Закричали первые раненые. Толпа взревела от тупой и бешеной ненависти.

И вот наконец, в минуту наивысшего напряжения, с улицы донесся предостерегающий крик:

— Солдаты! Кирасиры!

Бряцание палашей слилось с ревом отступающей толпы. Однако никого не задерживали, виновников не искали. Нужно было только показать, что власти знают свои обязанности, что они старательно охраняют жизнь иностранных послов.

На городских воротах уже пробило полночь.

С этого дня между императорским двором и посольством Французской республики отношения обострились. Министерство внутренних дел потребовало, чтобы Бернадотт покинул Вену. Отъезд даже хотели провести ночью. Будто бы для того, чтобы избежать новых волнений «патриотов».

Бернадотт ответил, что уедет из города так же, как и прибыл — среди бела дня. И в сопровождении всех своих офицеров.

Время было напряженное, и никто из музыкантов уже не дерзал переступать порог посольского дома.

И все же нашлось исключение. Из открытых окон однажды зазвучал голос рояля, пламенный, воинственный, борющийся и победный. Только один пианист в мире мог извлечь из клавиш эту атакующую песню!

Вена хорошо знала, кто это.