В тупике

Людвиг прекрасно понимал, что ему давно бы следовало написать это письмо.

Уже почти два месяца прошло с тех пор, как он вернулся из Вены. Но разве не бывает в жизни человека времени, такого тяжелого, что из рук падает даже такое легкое орудие, как перо?

Он глубоко вздохнул. Наконец письмо закончено. Снова перечитывал его, но теперь уже только потому, что был весьма не уверен в правописании. Перечитывал, чтобы не оставить где-нибудь ошибку в орфографии или в пунктуации.

Бонн, 17 сентября 1787 г.


Благородный и особенно дорогой мне друг!

Должен сказать Вам, что с той минуты, как я покинул Аугсбург, меня совершенно покинуло счастье, а вместе с ним и здоровье. Чем больше я приближался к родному городу, тем чаще доставал письма отца, в которых он звал меня ехать как можно скорее, так как здоровье мамы непрерывно ухудшалось.

Я спешил изо всех сил, так болела у меня душа. Желание скорее увидеть маму давало мне силы преодолевать самые большие препятствия.

Я застал мою мать еще в живых, но в самом тяжком состоянии; она болела чахоткой и, наконец, умерла около семи недель тому назад после многих перенесенных болей и страданий. Она была мне такой доброй, милой матерью, моей лучшей подругой.

О! Кто был счастливее меня, пока я мог еще произносить сладостное имя — мать и оно было услышано! Кому я могу сказать его теперь?

С того времени, как я вернулся в Бонн, я не знал и часа покоя. До сего времени меня донимают боли в груди, и я боюсь, как бы у меня не оказалось чахотки. Ко всему этому меня мучает тоска (не меньше, чем болезнь).

Теперь Вы знаете мое положение и, надеюсь, великодушно извините мое долгое молчание.

Ваша бесконечная доброта и дружеские чувства, которые Вы проявили в отношении меня, одолжив мне в Аугсбурге три дуката, может быть, дают мне право просить Вас позволить еще некоторое время не возвращать денег? Поездка обошлась мне очень дорого.

Простите, что я отнимаю у Вас время своим рассказом, но я должен был сказать Вам все это.

Прошу Вас сохранить свое дружеское расположение ко мне, которое мне бесконечно дорого, и я ничего не желаю так горячо, как быть достойным его.


Остаюсь глубоко уважающим Вас

слугой и другом


Людвиг ван Бетховен,

придворный органист.

Людвиг пробежал написанные строки и в первую очередь фразу об одолженных деньгах. Она прямо жгла его!

Когда в июле Людвиг спешно уезжал из Вены, он знал, что кошелек его тощ, и все же надеялся, что как-нибудь доедет. Но письма, ожидавшие его на почтовых станциях, заставляли юношу понуждать почтальонов ехать как можно быстрее, а иногда и нанимать карету для езды ночью. А все это стоило немало денег. И когда он добрался до Аугсбурга, кошелек его был совсем пуст.

К его счастью, в Линце у него появился новый попутчик — доктор Шаден. Хороший знаток музыки, он с интересом слушал рассказы Людвига о музыкальной жизни Бонна и Вены. Когда же узнал, что Людвиг был не только гостем прославленного Моцарта, но и учеником, его любопытство возросло. Почтовая карета медленно катилась по баварским холмам, оставляя путешествующим времени более чем достаточно для того, чтобы сдружиться. Доказательством были дукаты, предложенные доктором Шаденом молодому попутчику, который не имел представления, как будет добираться дальше.

Но денежные затруднения не были единственной неприятностью, свалившейся на голову Людвига после смерти матери. Всевозможные беды так и сыпались на него со всех сторон.

Отец после смерти жены совершенно утратил интерес ко всему; если он и раньше мало заботился о семье, теперь полностью отрешился от своих обязанностей.

Когда оставался дома, то блуждал по комнатам как тень, сам не свой. Но чаще всего он скитался по городу и в этих блужданиях делал множество остановок в пивных. Как видно, его болезненная жена была той единственной опорой, которая заставляла его держаться. Почти все знакомые теперь смотрели на Людвига, как на главу семьи. Ему еще и семнадцати лет не исполнилось, а на плечи его легли все заботы.

Николаю всего одиннадцать лет, он посещает школу, и кто-то должен следить за тем, чтобы он был одет, обут, умыт, накормлен. Это забота Людвига.

Каспар тоже бродит по дому как потерянный. У него есть склонность к музыке, но за рояль он садится только после приказания. Ему идет четырнадцатый год, уже пора найти ему свою дорогу.

И об этом должен подумать Людвиг.

А снизу, из квартиры Фишеров, доносится тоненький голосок сестренки. Ей нет еще и года, и она часто плачет. Она взывает тоже к Людвигу: позаботься обо мне! Жена пекаря из сострадания взяла ее к себе на некоторое время. Значит, нужно искать няню.

И кто-то должен заботиться о питании. И о белье и одежде, и об уборке квартиры…

Подумать также о том, как за все заплатить. И не забывать о том, что за тобой еще долг за похороны матери.

При этом надо служить в княжеском оркестре, а князь очень любит музыку, он хочет, чтобы она звучала с утра до ночи!

И еще сочиняй — ведь ты создан для этого, так предопределил Нефе.

А упражнения на фортепьяно! Именно они будут кормить тебя, когда ты вернешься в Вену. Если только ты вернешься туда… Запряженный в тяжелую семейную упряжку, сможешь ли ты высвободиться из нее?

И сидя над письмом доктору Шадену, не красней от стыда, Людвиг! Что значит этот долг в сравнении с долгами боннскими!

Читаешь ли ты, чтобы легче стало на душе, Гомера, как тебе советовал каноник Брейнинг? Он рассказывает о царе Лаокооне, задушенном вместе с двумя сыновьями двумя змеями. Два чудовища одолели трех человек. Тебя же душат сразу десять чудовищ. Но ты-то один!

В доме каждый взывает к нему, будто никого другого нет. На бывшем княжеском тенористе все поставили крест. Он не выходит из пивных. А сколько денег оставляет он в них!

А старший сын, после долгих часов игры на фортепиано ночью, кладет локти на крышку его и тихо шепчет: «Мама, мама!»

Отчаявшийся от непосильного труда, он понимает теперь, что всю эту уйму забот, которые свалились сейчас на его плечи, несла на своих плечах она. Кто замечал это? И такова уж человеческая судьба — только после смерти матери вдруг поняли, что она была бесконечно самоотверженным и мужественным человеком. О, почему он не целовал чаще ее руки!

Теперь он понимает, что только женщины способны справляться с этой нескончаемой каруселью, имя которой — домашнее хозяйство.

В доме появилась пожилая, но расторопная женщина, наполнившая его разговорами и наставлениями, что и как должно быть, но постепенно сумевшая привести в порядок все хозяйство. И колыбелька Марии Маргариты переселилась от Фишеров домой.

Но Людвига все время беспокоила страшная бледность девочки и какая-то особенная вялость. Приглашенный врач бессильно развел руками.

Однажды утром она перестала дышать. Был ноябрь. Все, что так пышно цвело летом, увядало. Угасла и девочка.

Отец и трое сыновей стояли у открытой могилы. Во второй раз за полгода! Как большие разноцветные слезы, падали с ветвей на землю последние осенние листья, смешиваясь со снежинками, посылаемыми небом.

Иоганн Бетховен плакал, горько и искренне. Но потом быстро вернулся к прежнему образу жизни.

У Каспара и Николая свои, новые заботы: сколько у них друзей, беготни, развлечений! Единственный, кто обязан заботиться обо всем, это Людвиг.

Однако он не замкнут один в темном чулане, как в детстве. Печали не удалось до конца одолеть его. Вскоре после похорон в комнате Людвига появился живший по соседству концертмейстер курфюрстового оркестра Рис, видный тридцатилетний мужчина, с лицом румяным и пышущим здоровьем. Некогда он учил игре на скрипке старшего из сыновей Иоганна Бетховена и теперь издалека постоянно следил за его судьбой. Людвиг поднялся из-за фортепьяно удивленный:

— Маэстро, как хорошо, что вы пришли к нам!

— Хотя и незваный, — рассмеялся скрипач.

— Мы теперь не приглашаем никого. Вы, конечно, понимаете…

— Вот потому я, собственно, и пришел. — Рис уселся в старом кресле и вгляделся в измученное лицо юноши. — Трудно быть главой семьи в семнадцать лет, не правда ли? — Рис добродушно рассмеялся.

— Главой семьи? Но у нас все-таки есть отец.

— Со мной ты в прятки не играй, Людвиг! Бережешь честь семьи, как можешь, я знаю. Но твой родитель в доме не хозяин. Скорее дело обстоит так, что у тебя на попечении не двое, а трое.

Кровь бросилась в лицо молодому Бетховену. Он не выносил намеков на недостойное поведение отца.

— Ну, с этим я как-нибудь справлюсь!

— Нет, не справишься. У тебя не хватает решимости задуматься над тем, что надо что-то делать с отцом!

— Делать с отцом?

— К сожалению. Часто бывает, что семья вынуждена укротить непокорного сына. У вас наоборот. Ты сядь, мальчик, я не хочу никого обижать. Я только вижу вещи, как они есть. Что отец продолжает пить, в Бонне ни для кого не секрет. Именно из-за этого вы живете в нужде. Ты на свой заработок семью не прокормишь.

Рис участливо наблюдал, как на лице Людвига отразилось глубокое огорчение. Решил действовать осторожнее.

— Я пришел сказать тебе две вещи, как твой бывший учитель. Ты так это и прими, как от учителя. Во-первых, — и Рис опустил руку в нагрудный карман своего синего фрака, — возьми у меня эти пятьдесят дукатов. Не отказывайся! Это не подарок. Ты мне их вернешь.

— Но когда?

— Тогда, когда они будут у тебя лишними. Через год или через десять лет. Об этом ты не думай.

Рис вынул из кожаного кошелька десять монет по пяти дукатов и не спеша положил их на стол.

Молодой глава семьи смотрел на деньги молча и озабоченно. Да, он очень нуждался в них. Но сомневался, вправе ли брать их.

— Убери это «богатство», — сказал Рис. — Если родитель учует их, непременно явится просить. Ну, с первой частью своей миссии я кончил. Вторая намного труднее. Еще раз выслушай меня и не горячись. — Он помолчал и потом произнес очень серьезно: — Думаю, что жалованье Иоганна Бетховена должно выплачиваться семье.

Брови мальчика поползли вверх. Как это надо понимать?

— Чтобы человек был главой семьи, он прежде всего должен ее содержать. Чтобы прокормить и одеть семью, нужны деньги. Ведь княжеская казна выплачивает твоему отцу деньги не для того, чтобы он тратил их только на себя, предполагается, что бо́льшая часть идет на семью. Однако похоже, что он забыл про это правило. И мы должны восстановить порядок. Попроси, чтобы жалованье отца выдавалось тебе, а ты будешь отдавать ему часть.

— Разве имеет право кто-нибудь поставить сына над отцом, учредить опеку? Будто он безумен или слабоумен!

— Но что же тебе остается делать, Людвиг? — Рис взял Людвига за руку и сердечно продолжал: — Мне тоже очень жаль, мальчик, но ты подумай о моем предложении. Посоветуйся с другими, ну хотя бы с Нефе. Никто не даст тебе лучшего совета. А если тебе понадобится моя помощь, приходи в любое время.

Он ушел, оставив Людвига охваченным мучительными мыслями. В самом деле, отец не способен быть главой семьи, и, может быть, необходимо ограничить его право распоряжаться деньгами?

Он страшился позора. Ведь в таком небольшом городе ничто не остается тайной. Кто-нибудь уж обязательно узнает, что тенорист Иоганн Бетховен лишен права распоряжаться своими средствами.

Он сел за стол, бессильно положил руки перед собой. Взглянул на портрет, висящий на стене прямо напротив. Из темной позолоченной рамы смотрел старый Людвиг ван Бетховен на удрученного внука, крестника и наследника его имени. Издавна в семье повелось обращаться к изображению его энергичного лица, как к домашнему божеству — заступнику. В день торжественных именин матери его портрет и кресло, стоящее под ним, украшали обычно гирляндами цветов.

«Как мне быть, дедушка? Ты всегда и во всем мог разобраться. Твоя рука была твердой, а в случае необходимости и суровой… Что мне нужно сделать, пока отец не лишил нас всего? Почему судьба посылает мне такие испытания?»

От мрачных мыслей его отвлекли только шаги в соседней комнате. Он знал их. Это пришел отец.

Тот вошел, неуверенно улыбаясь, как будто заранее просил извинения.

— Приходил Рис? Я видел, как он выходил от нас.

— Да, приходил.

Старший Бетховен, к удивлению, не спросил, зачем приходил посетитель. Он догадывался об этом. Он обошел вокруг стола, смущенно потирая руки. Остановился перед сыном — на лице сохранилось то же смущенное и виноватое выражение.

— Мне нужны деньги. У тебя есть?

Людвиг молчал.

— Ну есть, есть, я же знаю. У тебя деньги задерживаются лучше, чем у меня. Мне это не дано. Так одолжишь мне?

Людвиг поднялся. Плотный, плечистый, оперся о стол так, что сдвинул его с места.

— Нет! — сказал голосом глухим, неуверенным.

— Только один дукат! У меня есть кое-какой должок, я бы хотел уладить его.

— Нет.

Голос юноши теперь звучал увереннее. Людвиг смотрел на отца скорее просительно, чем гневно. Еще жило в нем чувство страха перед отцом, знакомое ему с детства. Побои, затрещины, ночные пробуждения, запирания на ключ…

«Если отец твердо прикажет, — раздумывал Людвиг, — я буду вынужден дать ему их. Иначе выйдет из себя. Да ведь я сам считаю каждый крейцер. Зима близится, нужно покупать дрова, теплую обувь для мальчиков. Никогда раньше не думал, что зимой жизнь дороже, чем летом. Я не должен давать ему деньги, но что делать, если он станет ругать меня, а то и руку поднимет?..»

— Ну нет так нет, — пробормотал наконец старший Бетховен смиренно, медленно отступая к двери.

Людвиг остался один, все еще опираясь о стол. Тяжело перевел дух, смутно понимая, что в эти минуты началась новая страница в жизни их семьи. Теперь только он, Людвиг, должен отвечать за семью. И было ему тяжко от этого сознания.

Но тут донесся странный, резкий звук из соседней комнаты — той самой, в которой неполных полгода назад угасла мать. Будто взвизгнул щенок. Этот звук знаком с детства. Так всегда бывало, когда открывался мамин платяной шкаф.

Кто там? Женщины, ведущей их хозяйство, быть не может, она говорила, что уходит за покупками.

Людвиг выбежал, бросился к двери соседней комнаты. Когда открыл дверь, увидел такое, чего уж никак не ждал. У открытого шкафа стоял испуганный отец. В руках он держал платье жены.

Оба молча смотрели друг на друга. Наконец Людвиг хрипло проговорил:

— Папа, что это значит?

Отец в смущении заморгал.

— Но, мальчик, не беречь же это вечно…

— Ведь это так, будто мама еще с нами! Отдайте!

— Учить умеешь, а одолжить отцу один дукат не хочешь!

— Разве дело в одном дукате? Ведь завтра ты пришел бы опять. А когда подумаю, куда пойдут эти деньги…

Отец быстро повесил в шкаф платье и забормотал:

— Все равно все это нужно куда-то… отдать. От этого меня только тоска берет. И для кого беречь женские платья? — Горечь, звучавшая в его голосе, была искренней.

Людвиг готов был уступить. Он пустил в ход последний аргумент:

— Мальчикам нужны зимние пальто.

— Но здесь всего много, — быстро проговорил отец и неуверенным шагом пошел к двери, будто боялся, что сын догонит его.

Людвиг подошел к шкафу и ласково провел пальцами по висевшей в шкафу одежде. Будто погладил мамино плечо. Он упал на колени, зарылся лицом в складки платьев и заплакал, проглатывая слезы…

Нет, он не должен поддаваться печали! Он мужчина и глава семьи — хочет он этого или нет. Он нужен братьям. Людвиг поднялся, еще раз приласкал взглядом разноцветную лесенку из платьев и пальто, многие из которых служили ей еще с девичьих лет, прикрыл дверцы шкафа и повернул ключ.

«Спрячь его, — говорило ему что-то. — Вытащи и спрячь! Отец не решится просить его у тебя!» Ох, это было бы еще хуже. Он сломал бы замок. Когда его одолевает эта отвратительная страсть к вину, он способен на все!

Людвиг отчаянно затряс головой, будто отбрасывая подозрение, в котором был убежден, и вышел из комнаты грустный и полный решимости.

А потом потянулись недели и месяцы, когда он должен был сражаться с тысячей препятствий. Труднее всего было со временем.

С деньгами в конце концов кое-как обошлось бы, думал он. Сотню дукатов, которые он отдал в прошлом месяце в погашение долга, в этом месяце он уже может оставить для дома. Вот со временем хуже. Оно уплывает, убегает, и никакими силами не вернешь ни одной секунды, ускользнувшей без пользы.

Людвиг учился единственной скупости, достойной похвалы: быть скрягой, когда дело идет о времени! И благодаря этому, при всех его обязанностях, находилась у него минутка, чтобы забежать в гостеприимный дом Брейнингов.

Друзей у Людвига в этом доме все прибавлялось; если раньше его знали здесь как удивительного музыканта, теперь смотрели и как на человека, достойного уважения, и старались помочь. По-матерински заботилась о его семье Елена Брейнинг. В один из дней она сказала Людвигу:

— Я нашла место для вашего брата Николая. Что бы вы сказали, если бы он стал учиться на фармацевта?

Он с благодарностью принял это предложение и уже на следующий день отправился с братом в аптеку у рынка. Аптекарь взглянул на подростка, невысокого, но ловкого, решил, что берет его, но все же сказал невыносимо горькие для Людвига слова:

— Только бы не пошел в отца! Ручаетесь за него?

Людвиг вспыхнул, кивнул головой.

Время шло. Прошел год, начался другой, близилось девятнадцатилетие Людвига. Самые большие трудности постепенно преодолевались, все как-то устраивалось, и только Иоганн Бетховен опускался все больше и больше, несмотря на все старания старшего сына.

Преданный Нефе помог устроить Каспара в княжеский оркестр. Он порядочно играл на скрипке, еще лучше на фортепьяно и хотя не имел волшебных рук старшего брата и многого добивался только терпением, все же был на хорошем счету.

— Все худшее позади, — радостно говорил Нефе, когда они возвращались одним весенним вечером из курфюрстового дворца. — Каспар скоро уже будет содержать себя сам, Николай в хороших руках и когда-нибудь, бог даст, будет состоятельным аптекарем. Осталось только сделать то, о чем говорил тебе Рис.

Не впервые он обращался к тому, о чем говорил скрипач.

— Это о том, чтобы половину отцовского жалованья отдавали семье? — испугался Людвиг.

— Конечно! Ты этого не хочешь, но это нужно, чтобы поддержать Каспара и Николая, чтобы содержать дом! Разве отец с вами не живет, не спит, не питается?

— Но я теперь могу давать больше денег!

— Нет, не можешь! — парировал Нефе. — Ты должен беречь деньги на поездку в Вену. А что касается отца, то я прибавлю к совету Риса еще одно: попроси курфюрста, чтобы он запретил ему пребывание в Бонне. Пусть поселится в какой-нибудь деревне, где нет пивной.

— Маэстро, — возразил огорченный Людвиг, — хотя он и пьет, он остается моим отцом. Я люблю его, несмотря на все его ошибки.

— Именно потому, что ты любишь его, ты и должен сделать так, чтобы он перестал пить. Иначе разве сможешь ты поехать в Вену? Я устрою тебе место в театральном оркестре. Оркестр будет, конечно, обновлен, и у тебя будет два жалованья — органиста княжеского двора и скрипача в театральном оркестре. Ты знаешь, у князя и зимой снега не выпросишь, а для тебя два, хотя и мизерных, жалованья все же лучше, чем одно, не правда ли? Год проработаешь, скопишь немного денег и снова вперед, в Вену! Опять к Моцарту!

Охваченный ликованием, Нефе потрепал Людвига по плечу.

Он не замечал, что молодой музыкант совсем не так охотно соглашается с ним, как можно было ожидать, и, вместо того чтобы радоваться, был заметно смущен.

Загрузка...