В середине суровой зимы 1812 года Европу пересекал странный спутник. Из бескрайних русских равнин, через Польшу и Германию, несся он все дальше на Запад. В шапке, закутанный в шубу и одеяла, невеликий ростом, он был почти не виден в своей крытой кибитке. Его воспаленные глаза сверкали как у волка, обложенного охотниками.
На всех почтовых станциях путника ожидали свежие лошади. Сани неслись днем и ночью, будто седок задумал как можно скорее проложить в снегах прямой путь между Москвой и Парижем.
Наполеон Бонапарт, властитель всей Европы, бежал с поля боя. Впервые в жизни он потерпел жестокое поражение такого масштаба, которого никогда не наносил другим. Он вторгся в Россию весной во главе полумиллионной армии. А возвращался один, без войска. Темной декабрьской ночью его возок остановился в неосвещенном городе.
— Где мы? — спросил он.
— В Веймаре, ваше высочество!
— В Веймаре? Что делает Гёте? Передайте ему мой поклон.
Пока кучера при свете фонарей меняли лошадей, он смотрел на мертвый город, потом уселся в возок, и кучер снова защелкал кнутом над спинами лошадей.
…Да, сегодня уже нет времени для беседы, как тогда, шесть лет назад, после удивительной победы над Австрией и Пруссией. На этот раз он уже не скажет поэту, что тот «истинный Человек».
…Хорошо быть поэтом. И плохо — завоевателем.
Далеко на востоке по следам императора, проваливаясь в снегу, бредут толпы оборванных солдат. Тащатся остатки самой многочисленной из армий, когда-нибудь маршировавших по равнинам и селениям Европы! В тылах у французов раздавалась канонада. Это катилась лавина русских войск…
Император сменил возок на коляску. Во Франции зимы бесснежны. В середине декабря он въехал в ворота Парижа. И французский народ узнал ошеломляющую новость: великая армия разгромлена!
Однако император здоров, и ему требуется не менее ста двадцати тысяч солдат, чтобы заменить убитых и замерзших. Империя погрузилась в скорбь, но дала императору безусых и седых.
В октябре 1813 года в битве у Лейпцига встретились сто восемьдесят тысяч солдат Наполеона и триста тысяч русских, австрийцев и пруссаков. Трехдневная битва была проиграна французами.
И опять император бежал в Париж! Союзные войска преследовали его по пятам. В канун нового, 1813 года они перешли Рейн. Плененного императора отправили на Эльбу, потом на остров Святой Елены, что затерялся в просторах Атлантического океана.
В Европе шло брожение. Народы, помогавшие прогнать незваного гостя, ждали, что правители поумнеют и дадут им свободу. А коронованные властители, наоборот, полагали, что вместе с Наполеоном они разгромили и Францию и революцию.
Тираны устранили тирана для того, чтобы утвердить новую тиранию.
Именно для этой цели съехались на конгресс в Вену венценосные властелины Европы. Роскошные фейерверки, пышные рауты, маскарады сопровождали его. Дворянство снова чувствовало себя у власти. Недоставало только возврата к парикам и косам! Торжества стоили баснословной суммы в тридцать миллионов флоринов. Они начались в сентябре 1814 года и закончились лишь в июле 1815-го.
Тогда же великий полководец, находившийся на острове Святой Елены, уходил из жизни. Человек, изменивший революции, угасал…
И удивительное дело: в эти два года, когда закатилась слава Наполеона, небывало возросла слава Бетховена. Вена приносила к ногам съехавшихся монархов все лучшее, что только имела. Бетховен был тогда самой выдающейся знаменитостью столицы. Значит, они должны были увидеть Бетховена.
…В продолговатом Редутензале, изящно отделанном, с идущими поверху балконами, собралось множество людей. В предпоследний день ноября 1814 года именитые гости конгресса слушали новые сочинения Бетховена, в том числе симфоническую батальную пьесу «Битва Веллингтона при Виттории».
Знати представлялась возможность на этот раз не только услышать музыку, но и стать свидетелями удивительного зрелища — оказаться лицом к лицу с прославленным музыкантом, про которого говорят, будто он наполовину гений, наполовину безумец. Он слывет грубым и невоспитанным, способным не поклониться императрице, разбранить княжеских дочерей, как простых девчонок, поэтому вызывает необычайное любопытство. К тому же, говорят, он почти оглох. Но и глухой сочиняет такую музыку, что, пожалуй, и покойный Гайдн мог бы позавидовать!
Концерт должен был начаться в полдень. Задолго до начала в зале набилось более пяти тысяч человек. Ложи монархов оставались пока пустыми, хотя на сцене уже разместился оркестр, составленный из лучших музыкантов Вены.
А пока быстро заполнялись последние свободные места, рассаживалась знать Германии и Италии — князья, герцоги, курфюрсты и епископы в сопровождении своих свит. Головы зрителей непрестанно повертывались в разные стороны, чтобы разглядеть этих господ во фраках и мундирах, разукрашенных звезда́ми.
Здесь можно было видеть и представителя побежденной Франции, лукавейшего министра иностранных дел Талейрана,[24] состоявшего на службе у Наполеона, а теперь столь же ревностно служившего французскому королю Людовику XVIII — брату казненного Людовика XVI.
Но вот по залу пробежал шепот, и все головы повернулись в одну сторону. В ложу вошла тройка самых могущественных на конгрессе властителей: русский царь Александр Первый, австрийский император Франц и прусский король Фридрих Вильгельм Третий.
Но вот под сводами зала раздались приветственные овации — казалось, что рушатся стены.
На подмостках лицом к собравшимся стоял невысокий широкоплечий человек, в его пышной шевелюре уже проглядывали серебряные нити.
Вспомнила ли австрийская правительница, как нелюбезен был он два года назад в Теплице?
Бетховен поднялся на дирижерское возвышение и оглядел зал. Не только вся австрийская столица — вся Европа застыла в ожидании того, как он взмахнет своей палочкой.
В программе было три сочинения, — первое и последнее были специально сложены в честь окончания многолетней войны.
Первой прозвучала кантата в честь победы над самозванным французским императором. Когда она закончилась, тишина не была нарушена ни единым хлопком. На присутствующих как бы легла тень пережитых страданий.
Но надежда живет вечно, мир лелеет мечту о новом счастье, которое дарует воцарившийся мир. Об этом свидетельствовала Седьмая симфония, полная радости. Зал вознаграждал композитора долгими и шумными аплодисментами.
В антракте кто только не стремился к нему! Его приглашали в ложи, где сидела самая высокопоставленная публика, хвалам и рукопожатиям не было конца.
Между тем в оркестре число музыкантов возросло. Для исполнения третьей части торжественного концерта потребовался гигантский оркестр, и пришлось дополнить его музыкантами-любителями.
У дверей зала стоял со скрипкой под мышкой побледневший Олива, некогда сопровождавший Бетховена в Теплице. Рядом с ним юноша лет двадцати, худощавый, высокий, узколицый, с небольшими глазами. Оба были в черных фраках с белыми жабо. Олива беспокойно оглядывался вокруг:
— Мы одни, милый Шиндлер, следовательно, можем говорить то, что думаем. Седьмой симфонии, которую мы с вами слышали, следует отдать должное. Но вот сейчас будет исполняться «Победа Веллингтона» — навострите слух! Короли и князья будут плакать от умиления, но Бетховену тут гордиться нечем. Впрочем, эта парадная композиция не самим им задумана.
— Не хотите ли вы сказать, что он присвоил себе чей-то замысел? — возмутился юноша, готовый, как видно, сражаться с целым светом за честь композитора.
— Нет, конечно. Но идею эту ему подсунули другие, а он принял фальшивую карту за настоящую.
— Вам не нравится «Победа Веллингтона»? — спросил юноша.
— А вам?
Шиндлер пожал плечами и что-то пробормотал. Олива торжествующе рассмеялся:
— Видите! Если бы это я сочинил, то каждое утро сам себе в зеркало кланялся бы и говорил: «Ну, Франц, ты молодец!» Что же касается Бетховена, для него это слишком крикливо. Это не музыка, это шум, производимый под управлением дирижера. Так ли уж должен он был сочинять этот вздор?
— Этот вздор принес ему славы больше, чем все восемь симфоний, вместе взятых!
— А мне это кажется чем-то цирковым.
Преданный друг Бетховена, Олива решительно нападал на его последнее сочинение.
Студент Шиндлер был хорошим музыкантом, но еще недостаточно искушенным в музыке и к тому же поклонялся Бетховену безоглядно. В глубине души он не очень одобрял громовую батальную музыку, но защищал своего любимца как умел:
— Вся Вена влюблена в это сочинение. И я сегодня убедился, что публика слушала его восхищенно.
— Еще бы! — язвительно рассмеялся Олива. — Такую музыку и конь оценит. Высший свет отныне будет поклоняться Бетховену, будто марионетки, подвешенные на одной проволоке. От такого у человека и в самом деле голова закружится! Золото и слава кого только не испортят. Полюбуйтесь на министра Меттерниха![25] Смолоду мятежник и бунтарь, а теперь? Верховодит в конгрессе и подстрекает всех участников к подавлению малейших ростков свободы. Сажает в тюрьмы даже тех, кто поднимал голос против наполеоновского гнета.
— Но Бетховен республиканец. Мы в университете считаем его таковым. И очень опасаемся за него. Говорят, что полиция следит за ним.
— Ну нет, сейчас Меттерних не засадит его в тюрьму. Господам он пока нужен. Только бы они не привязали его золотой цепочкой — самой прочной из всех цепей! А обычной тюрьмой его не испугаешь!
Шиндлер задумался:
— Я слышал, что русский царь прислал ему двести дукатов в уплату за сегодняшний концерт.
— Если бы только царь! Другие тоже. Например, фельдмаршал Рудольф. Да и цесаревна тоже прислала гонца с двумястами флоринов, только бы он пришел сыграть на рояле. Может после этого наш республиканец остаться республиканцем? Деньги ему, конечно, нужны. Еще несколько месяцев назад он был совсем без гроша. Несколько дней даже не появлялся в нашем погребке «У цветущего куста». Он туда похаживает читать газеты и повидаться с друзьями. Когда он наконец появился, мы его спросили, не был ли он болен, так он ответил:
«Больны были мои башмаки, а так как они у меня единственные, то я находился под домашним арестом».
Он не умеет беречь крейцеры. Когда они заводятся, он их раздает. Деньги у него утекают между пальцев как вода.
Шиндлер горько рассмеялся:
— Ему бы следовало сделать меня своим кассиром. Бедный студент много раз подумает, прежде чем вытащить из кармана геллер!
Олива посмотрел на него серьезно:
— А знаете, Бетховену и в самом деле нужен серьезный помощник. В музыке-то он способен выиграть любое сражение, что касается всего остального, то тут он беспомощен. Всегда витает в облаках, а о делах повседневных должен заботиться кто-то другой.
Лицо Шиндлера порозовело.
— Господин Олива, — сказал он просительно, — вы друг Бетховена. Я был бы счастлив служить маэстро хоть чем-нибудь. И ничего бы за это не желал, только бы иногда послушать, не мешая ему, как он играет, или увидеть, как он сочиняет. Скажите ему об этом!
Олива невольно рассмеялся над его пылким энтузиазмом:
— Друг мой, это не так просто. Разве только если бы вы родились не на моравской земле, а где-нибудь на берегах Рейна. Он больше доверяет землякам.
— Я так был бы ему предан! — увлеченно твердил студент, будто не слышавший возражений.
— Попробую сказать ему, — размышлял вслух Олива. — Ему нужен кто-то, кто мог бы выполнять его поручения. Но я не могу сейчас ворваться в императорскую ложу и привести его к вам.
Внезапно Шиндлер умолк. Он посмотрел в сторону двери и, понизив голос, проговорил:
— Он как раз возвращается. К сожалению, он для меня сейчас также недоступен, как солнце.
Вступление Бетховена в толпу музыкантов напоминало триумф победителя. Его сопровождали самые прославленные музыканты Вены. Что ни имя, то знаменитость.
Справа шел Сальери со своей горькой усмешкой на тонких губах, слева пианист-виртуоз Гуммель, искусство которого Бетховен высоко ценил. За ними подвигался прозванный Бетховеном лордом Фальстафом толстяк Шупанциг рядом с композитором Мейербером и скрипачом Вейгелем. Каждый из них играл свою роль при исполнении гигантского сочинения. Все почтительно смолкли при их приближении и поворачивались к Бетховену с его развевающейся гривой волос и горящими глазами, одетому в элегантный черный фрак. Он узнавал знакомых и улыбался музыкантам, стоявшим здесь со своими инструментами. Неожиданно его взгляд задержался на лице Оливы. Внимательно в него вгляделся, будто вспоминая что-то. Потом покинул окружавших его друзей и быстро направился к нему:
— Мой друг, не можете ли мне помочь? Рекомендуйте мне кого-нибудь, кто мог бы завтра отнести письмо эрцгерцогу Рудольфу. Но обязательно благовоспитанного. В императорском дворце надо кланяться беспрестанно. А уж какую-нибудь бестактность я и сам сделаю.
Олива чувствовал, что Шиндлер за его спиной быстро повернулся. Он шутливо подмигнул ему и сказал:
— Маэстро, я с удовольствием сам сделал бы это для вас, но весь день должен находиться в банке. Однако, совершенно случайно, такой гонец, что называется, тут как тут. Это мой друг Шиндлер — студент университета и музыкант.
Шиндлер как раз в это время вышел вперед и поклонился до смешного низко. Сердце его билось где-то в горле.
— Я очень рад, маэстро…
Бетховен пытливо взглянул на него:
— Я вас откуда-то знаю.
Шиндлер был наверху блаженства:
— Маэстро, значит, вы не забыли меня? Я приносил вам как-то письмо от господина Шупанцига.
Бетховен явно не понял его, но кивнул.
— Так сможете ли…
— Я приду с радостью!
— Так, пожалуйста, в три часа пополудни.
— В три часа, маэстро. — И студент, раскрасневшийся от волнения, опять поклонился в высшей степени учтиво.
Но Бетховен уже не видел этого поклона. Он повернулся к музыкантам и громко приказал:
— Так идем, господа! Спокойно и по порядку. Первыми идут басы.
Толпа музыкантов с трубами, барабанами, скрипками, виолончелями и другими инструментами по порядку направилась в зал. Олива с Шиндлером со своими скрипками тоже заторопились в зал, успев на ходу обменяться несколькими фразами:
— Вам везет, Шиндлер!
— Это произошло как в сказке! — счастливо улыбаясь, сказал студент. — Я мог бы за него душу отдать!
— Я тоже, — рассмеялся Олива, — только вот это его сочинение с удовольствием порвал бы на куски и сжег. Но смотрите, как бы вместо «Победы Веллингтона» в один прекрасный день вас не разорвали. Он иногда взрывается как пушечное ядро. А может, наоборот, сердце отдать.
— Это удивительно в человеке такого ума.
Олива задумался.
— Чтобы ноты зазвучали, в начале нотной линейки должен быть ключ. Если вы хотите понять Бетховена, вы должны знать такой ключ к его жизни.
— И этот ключ…
— Глухота, глухота и глухота, мой друг. И если в самом деле он когда-нибудь обидит вас, смолчите и скройте свое огорчение. Временами он чувствует себя настолько несчастным, что бывает близок к безумию. Сейчас он еще немного слышит, но хорошо понимает, что его ожидает. В самом деле, думаю я порой, ведь если бы оглох сам ангел, и он временами приходил бы в ярость.
Он умолк, потому что музыканты вдруг пришли в движение.
Шиндлер уже в четвертый раз участвовал в исполнении грандиозной композиции. Но сегодня Олива посеял в его душе семена сомнения. Усаживаясь за свой пульт, он решил, что постарается построже ценить достоинства этого произведения Бетховена.
И вот зазвучало сочинение, приводившее в состояние экстаза всю Вену — от уличных продавщиц до императрицы, от простого драгуна до эрцгерцога.
Симфония заняла половину времени, отведенного на этот торжественный концерт, и состояла из пяти частей.
В первой изображался приход английских войск к месту сражения, во второй вступали в битву французы. Третья часть была ядром всего сочинения. У нее было короткое название — «Битва». Но она была полна диссонансов, до сей поры не виданных. Специальные приспособления воспроизводили ружейные выстрелы, а два огромных барабана — пушечные выстрелы. И так как на сей раз в исполнении сочинения участвовали сплошь знаменитости, то в барабаны били не рядовые музыканты: одна палочка находилась в нежных пальцах пианиста Гуммеля, другая в руках молодого композитора Мейербера.
Чтобы музыка была действительно маршевой, в состав оркестра были включены две сигнальные трубы, с которыми трубачи постепенно приближались из-за кулис, пока наконец весь оркестр не зазвучал во всю мощь. Вспыхнула поистине битва звуков, и хотя Бетховен умел придать ей необходимый ритм и выявить известные художественные достоинства, воздействовала главным образом своей батальной громкостью.
Адский грохот всевозможных инструментов, залпы пушек, ружейная пальба не помешали Шиндлеру понять и оценить художественный уровень произведения.
«Черт возьми, кажется мне, что Олива все-таки прав. Я оглушен, перед моими глазами невольно возникают картины боя, но есть ли это истинное искусство? И музыкант может создавать свое произведение связанным с действительностью, но, однако, он должен его очистить и вознести к чему-то высшему, не слепо копировать. Как это писал Гёте?
„Если ты нарисуешь пуделя так, что будет виден каждый завиток, ты создашь пуделя, но не произведение искусства!“».
Бац, бац! — ворвались в мысли Шиндлера удары барабанов так, что он подскочил на стуле. Но, как это ни странно, его размышлениям они не помешали. Свою скрипичную партию он играл все более равнодушно.
Однако его мысли об этой музыке еще не обрели отчетливой формы. Он несколько успокоился, когда исполнялся штурмовой марш, и почти примирился с Бетховеном при исполнении последней части, названной Победной симфонией. И все же он не переставал спрашивать себя: зачем, собственно, Бетховен написал это?
Его мысли были прерваны громкой овацией. Сидевшие в зале старались выразить свой энтузиазм, не жалея ладоней.
Раскрасневшийся композитор снова и снова в знак благодарности склонял перед слушателями свою внушительную голову.
В эту ночь Шиндлер видел множество тяжелых снов. Сначала он видел Бетховена на белом коне, похожего на Наполеона, когда тот вел сражение, то вдруг тот оказался среди королей и князей с орденами и крестами. И во время этих блестящих картин ему слышался голос Оливы: «Вот он, республиканец! Он сам себя предал!»
«Нет, нет, Бетховен не из тех, которых покупают! — спорил студент и во сне. — Я наберусь смелости и обо всем расспрошу его».
Однако, когда около трех часов дня он стучал в дверь бетховенской квартиры, от его решимости не осталось и следа. Слуга впустил его в переднюю и пошел доложить. И вот уже сам Бетховен появился в дверях, явно в хорошем настроении.
— Пойдемте в комнаты, юноша! Я только что отложил перо. Письмо готово, осталось только положить его в конверт.
Шиндлер вошел в комнату, не в состоянии произнести ни одного слова.
— Вы студент? — спросил Бетховен.
— Да, маэстро.
— Из Вены?
— Нет. Я из Нового Места на Мораве.
Композитор не понял и подал гостю бумагу с карандашом. Шиндлер уже знал, что в последнее время композитор все чаще объясняется таким образом. Он быстро написал название родного города.
— Не знаю, — пожал плечами композитор. — Это далеко от Ольмюца? (Шиндлер кивнул.) А от Троппау? (Шиндлер отрицательно помахал рукой.) Это хорошо, что вы из провинции. Венцы никуда не годятся. Столичные мещане. У меня иногда бывает чувство, что я задыхаюсь.
«Но венцы любят вас», — писал студент.
— Я знаю, — с недовольным видом кивнул головой композитор. — С тех пор, как я написал «Победу Веллингтона»!
Шиндлер продолжал: «Это грандиозное сочинение, но…»
Рука его на мгновение остановилась. Как смеет он говорить о каком-то «но» такому гению, как Бетховен, он, который в музыкальном мире ничто!
И Шиндлер быстро зачеркнул последнее слово.
— Только не бойтесь! — разразился Бетховен своим резким смехом. — Я знаю, что вы хотели написать. Что этот фарс недостоин истинного музыканта. Не так ли?
Шиндлер, неуверенно улыбаясь, переступил с ноги на ногу и, заикаясь от смущения, сказал:
— Да нет же… — Больше он не мог выговорить ни слова.
Бетховен на этот раз понял и без карандаша с бумагой.
— Почему я это написал? Ну, во-первых, потому, что мне это навязали, как лошади хомут. Тогда шла молва о вновь изобретенном играющем механизме. Это меня заинтересовало. Мне предначертали содержание и порядок развития темы сочинения. Потом убедились, что механизм не может этого осуществить, но может получиться великолепная симфония. Вся Европа, мол, ликует по случаю окончания войн, и мы, композиторы, должны внести свою лепту.
Ну, а как это странно было задумано, так странно и осуществилось. Но мне это дало порядочный заработок.
Шиндлер кивнул и хотел что-то заметить, но Бетховен не дал ему договорить:
— Я всегда исполняю вместе с «Победой Веллингтона» какую-нибудь из своих серьезных вещей — в прошлые разы Седьмую и Восьмую симфонии, вчера только Седьмую. Пусть люди учатся слушать и подлинного Бетховена! Конечно, и без того им пора бы уже знать мою музыку. Много ли мне до сорока пяти? Да и в Вене я уже двадцать два года!
Лицо Шиндлера прояснилось. Композитор нашел неплохой способ заставить слушать свою серьезную музыку.
От радости он осмелел и снова попросил карандаш.
«Я вас понимаю, маэстро, но многие мои друзья в университете опасаются, что вы изменяете республиканским убеждениям!»
Бетховен пробежал глазами написанное и сразу же ответил:
— Я не меняю свои политические убеждения, как сюртуки. Так называемое высшее общество является для меня самым никчемные из всего, что только есть на свете. Глухой Бетховен не изменился к худшему. Прочтите, что я написал эрцгерцогу Рудольфу! А он неплохой человек и хорошо ко мне относится. Но господин остается господином и порой должен повелевать. Знаете, что он хочет от меня? Чтобы я написал некую кавалерийскую кадриль. Австрийская кавалерия будто бы должна на каких-то торжествах продемонстрировать свое умение. И эту лошадиную музыку надлежит сочинить мне.
Я должен, милый юноша, должен — не как-нибудь! В этой стране приходится писать за хлеб и деньги, чтобы иметь хоть небольшую возможность для создания большой вещи. Его высочеству господину эрцгерцогу я швырнул предложение в его благородную голову. Вот прочтите это!
Он развернул лист бумаги, подал Шиндлеру. Студент всматривался в неразборчивый почерк, с трудом разбирая лишь немногие слова. Бетховен понял это по лицу юноши.
— Дайте, я сам! Я не могу заниматься чистописанием ради императорского дворца, да нет и желания. Это невозможно читать, я знаю.
Он взял письмо и громко, с явным удовольствием прочитал:
— «Мне известно, что ваше высочество имеет желание проверить действие моей музыки также и на лошадях. Ну что же, я с удовольствием на это и сам полюбуюсь, если при этом ваши всадники хлопнутся. Ей-богу, меня смех разбирает, что ваше эрцгерцогское высочество соизволило подумать обо мне в связи с такими вашими замыслами!
Требуемая вами конская музыка пригалопирует к вашему эрцгерцогскому высочеству в самом скором времени, а я до конца своих дней останусь вашим преданным слугой
Дочитав, он разразился долгим раскатистым смехом, как нашаливший мальчишка. Однако студент был в ужасе.
Каждый в Австрийской империи благоговел перед членами правящей фамилии. Это же письмо было неслыханно дерзким. Как мог Бетховен написать подобное брату императора?
— Не стоит рассказывать в городе о том, что вы здесь услышали, но я надеюсь, что в ваших глазах я теперь оправдался, — все еще улыбаясь, сказал композитор удивленному студенту. — А друзьям в университете скажите, что Бетховен останется Бетховеном. И ни золото, ни императорское расположение ни в чем не изменят его!