Один против судьбы

Приветливый дом

В маленькой комнате, где спал Людвиг в детстве, висела небольшая картина, всегда волновавшая его. На ней был изображен блестящий дворец курфюрста, с двумя крыльями, увенчанными башенками и массивными трехстворчатыми воротами между ними. Вся эта величавая красота, воплощенная в камне, была охвачена гигантскими языками пламени и окутана дымом.

На этой дешевой картине все выглядело еще ярче, чем в действительности. Жгучие языки пламени походили на адские фонтаны, бившие из окон, из слуховых окон и из башенных отверстий.

Смотревшим на картину явственно представлялось, как гибнет внутренность архиепископского обиталища, горят редкостные гобелены и мебель в стиле рококо.

Художнику удалось донести до зрителей ужас роковой ночи пятнадцатого января 1777 года, когда предмет гордости города пожирала беспощадная стихия. На первом плане он изобразил мужчину, женщину и ребенка, и вся семья в отчаянии воздевала руки к небу, моля о помощи. Стоящий сбоку барабанщик сзывал спасителей, которые приближались на удивление медленным, размеренным шагом.

Черную страницу из недавнего прошлого родного города Людвиг знал не только по этой цветной гравюре. Ему тогда было шесть лет, но он до сих пор помнит, как, охваченный ужасом, смотрел издалека на рухнувшую крышу и обвалившиеся стены. Своей маленькой рукой Людвиг судорожно сжимал руку матери, уверенный, что она может защитить его от разрушительного огня.

Княжеские слуги пытались спасти хоть что-нибудь. Самоотверженный архивариус Эмануэль Брейнинг поплатился жизнью, спасая дворцовое имущество. И из всех потерь, которые понес в эту ночь город, эта, пожалуй, была самой тяжелой, потому что он был человеком редкостной образованности и отзывчивости, неизменным покровителем науки и искусства. Вокруг него сплачивалась и расцветала духовная жизнь города.

Его жена, которой едва минуло двадцать семь лет, осталась одна с четырьмя детьми. Ей назначили приличествующую пенсию, но самым лучшим наследством, которое ей оставил муж, были любовь и уважение жителей города. Для каждого из них имя Брейнинга было окружено ореолом.

К этому приветливому дому и после гибели Брейнинга тянулись люди, ценившие духовность выше богатства.

Если бы Людвиг меньше времени проводил за роялем и жил бы обычной жизнью горожанина, он бы лучше понимал причину влиятельности добросердечной госпожи Брейнинг. Ему же благополучный исход ночного происшествия показался просто чудом.

Его почтительность, несколько робкая и неуверенная, не исчезла и через несколько недель, хотя Людвиг уже не раз побывал за это время у новых друзей и сдружился с детьми.

Их было четверо и все моложе Людвига: Кристоф на год, Лорхен на два, Стефан на четыре и Лоренц на семь лет. Дочери и младшему сыну Людвиг уже начал давать уроки игры на фортепьяно.

Когда в конце июля Людвиг получил наконец давно ожидавшееся извещение о назначении на должность помощника органиста с жалованьем в сто пятьдесят дукатов в год, он прежде всего поделился своей радостью с матерью, а потом задумался — куда бежать раньше. Сообщить приятную новость госпоже Брейнинг или маэстро Нефе? Он уже привык делить с ними и радость и горе.

Наконец он все-таки отдал предпочтение органисту. Возможно, что и тот уже успел получить княжеское распоряжение.

Он вбежал в комнату, завешанную и заставленную всевозможными музыкальными инструментами, и подал учителю бумагу. Сгорбленный капельмейстер погладил счастливого мальчика по жестким черным волосам и сказал:

— Я бы поздравил тебя, если бы ты не был Людвигом Бетховеном. Твоему брату Каспару я бы сказал: желаю тебе успехов, мальчик! Твой дед начинал так же и стал капельмейстером и уважаемым человеком в городе.

— А мне вы не скажете ничего? — огорченно выговорил Людвиг.

Нефе пожал плечами:

— Для другого четырнадцатилетнего мальчика место помощника органиста могло стать началом карьеры. Для тебя оно может стать началом конца.

Людвиг смотрел на него удивленно.

— Ты уже забыл, что твой путь должен быть иным? Ты непременно должен ехать в Вену. Учиться! Чтобы Моцарта догнать, а бог даст, и перегнать! А оставаться княжеским лакеем что хорошего?

— Но князь, как видно, совсем не злой человек, если обещает платить мне сто пятьдесят дукатов в год!

— Никакое это не благодеяние, а господская хитрость! Они покупают целого музыканта за половинную плату. Что тебе всего четырнадцать лет, не имеет никакого значения! В нашем крае нет лучшего пианиста! Да и в игре на виоле, органе и флейте ты не уступаешь взрослым музыкантам.

Озадаченный Людвиг молчал, а Нефе в раздражении пересек комнату и встал у окна. Глядя на улицу, он глухо произнес:

— Они уже поняли, чего ты сто́ишь, и решили удержать тебя здесь. А мне готовят петлю на шею.

Слова Нефе были полны такой горечи, что Людвигу пришло в голову, что капельмейстер смотрит в окно, чтобы скрыть огорчение, отразившееся на его лице.

— Вам уже прислали извещение? И плохое? — встревоженно спросил Людвиг.

— Мне уже готовят его! — Нефе резко повернулся от окна. — Я знаю, какое решение подготовили князю. У меня есть не только недруги, есть и друзья, сообщившие мне об этом.

Он вытащил из кармана какой-то листок бумаги и развернул его. Людвигу показалось, будто он написан той же рукой, что и виденный им недавно в руках Елены Брейнинг. Капельмейстер начал читать:

— «Христиан Готлиб Нефе, тридцати шести лет, женат, имеет двух дочерей. Служит три года, был театральным капельмейстером. Жалованье 400 дукатов в год. Органист. Может быть уволен от службы, ввиду того что на органе играет посредственно. Кроме того, он не является коренным жителем города. Веру исповедует протестантскую. Вместо него обязанности органиста мог бы исполнять другой музыкант, с жалованьем лишь в 150 дукатов, поскольку это еще подросток и к тому же сын придворного музыканта».

Он сложил бумагу и решительно засунул ее в карман. Людвиг стоял посреди комнаты потрясенный. Ему показалось, что пол под ним заколебался. Значит, за его повышение должен расплатиться Нефе?!

— Господин Нефе, ради всего святого, не сердитесь на меня! — вскричал он. — Я не знал, что займу ваше место. Это вы-то плохой органист? Вы настолько выше меня, что я… — Вдруг он закрыл лицо руками и горько расплакался. — Я пойду в замок и брошу им этот приказ под ноги! Этим псам, этим…

— Молчи, молчи, мальчик! Запомни: я тебе ничего не говорил. Это верно, они псы. Злобные, завистливые псы! Их совсем не волнует, играю я на органе хорошо или плохо. Их больше беспокоит то, что я иной веры. Но и это не главное. Хуже всего для них то, что умею больше, чем иные, понимаешь? Потому меня и хотят вытолкать в шею. Когда-нибудь и ты изведаешь такое. Глупцы не любят умных, а грязные — чистых.

Он обнял мальчика за плечи, но тот вырывался из рук учителя:

— Пустите меня, маэстро, пустите! Я должен идти в канцелярию двора. Я разорву этот приказ на глазах у всех и брошу им в лицо!

Но Нефе не отпускал взволнованного мальчика из своих рук.

— Не горячись, Людвиг! Какой от этого будет прок? Отнимешь у семьи сто пятьдесят дукатов, а она нуждается в них. И мне ты только хуже сделаешь. Господа бы очень порадовались: «Посмотрите, Нефе натравил на нас молодого Бетховена! Воспользовался неопытностью строптивого мальчика. Гоните его за это с должности!»

— Но что же мне делать, маэстро? Мне так стыдно перед вами!

— Да чем же ты виноват? Если ты хочешь помочь мне, делай вид, что ничего не знаешь об их намерениях.

— И допустить, чтобы они вас выгнали? С двумя детьми и женой!

— Этого не случится, мальчик! В Бонне еще есть люди, которые объяснят князю, что во всех немецких землях не найдется чудака, кроме Нефе, который за четыреста дукатов будет дирижировать оркестром, играть в нем, ставить оперы, писать тексты и вести канцелярию.

Людвиг задумался. Если приказ еще не обнародован, может быть, и в самом деле не все потеряно. И сразу Людвигу стало легче.

— Маэстро, — сказал он, вздохнув с облегчением, — я пойду к госпоже Брейнинг и все расскажу ей. Вы знаете ее? Она удивительно добра и очень мне помогла.

Органист не был против, и Людвиг быстро откланялся и выбежал из квартиры. На душе у него было тяжело. Как долго он мечтал, чтобы ему платили за его труд! Изо дня в день он только и ждал, чтобы ему положили хотя бы маленькое жалованье.

Деньги обладают таинственной силой. Они способны даже вызвать улыбку на скорбно сжатых устах матери. Но он не смеет принять эту плату, когда ему установили ее! Эти сто пятьдесят дукатов — тридцать серебреников наивному младенцу за то, что он всадит нож в спину своему учителю!

А князь сэкономит на этом двести пятьдесят дукатов в год.

Так безжалостно была растоптана его радость. Но еще стоит на площади волшебный дом. Там сумеют снять камень с его души!

Людвиг бывал там все охотнее. Никогда до этого у него не было друзей среди детей. Он жил и трудился, как взрослый. Многого он достиг, но заплатил за это бесчисленными детскими радостями.

Недавно Нефе отдал напечатать его новые фортепьянные пьесы. Но, разумеется, сочинителю и княжескому музыканту совсем не удавалось побегать по берегу и поиграть со сверстниками в солдат и разбойников. Временами, бывая с детьми Брейнингов, Людвиг превращался в беззаботного подростка. Он бегал с ними в саду, но когда их новый друг садился за рояль, они становились серьезными и словно взрослели. Казалось, что они понимают, о чем он рассказывает им своей игрой.

Людвиг чувствовал, что они восхищаются им, и, пожалуй, впервые в жизни, это радовало его. Славы и оваций он немало видел с детства и привык к ним. Но признание маленьких друзей ценил по-особому. Он наблюдал их прекрасные манеры за столом, их благовоспитанность. Там, где он в растерянности мрачнел и краснел, юные Брейнинги улыбались, участвовали в беседе свободно, весело и без малейшего смущения.

Иногда он ловил себя на том, что сделал неловкость. Но стукнуть дверью, поскользнуться на блестящем паркете, зацепиться за край ковра — это еще куда ни шло. Хуже, когда он забывал поблагодарить, или отвечал отрывисто, или, разговаривая, жестикулировал так, что какая-нибудь гостья, сидящая поблизости, отодвигала от него посуду.

— Я такой неловкий, но у нас дома не обращают внимания на громкий разговор или разбитую чашку, — оправдывался он, покраснев, когда опрокинул чашку с чаем.

Дети в этот раз были в школе, и он один сидел с хозяйкой дома за чайным столиком. Она не выговаривала ему, но и не уверяла, что в этом нет ничего плохого. Она промолчала, убрала движением руки упавшую на лоб прядь и с материнской снисходительностью взглянула на него своими карими глазами.

— Человек должен учиться всему, Людвиг! Ты поймешь это, когда овладеешь искусством общения с людьми.

Мальчик сидел совершенно расстроенный. Горничная вытирала остатки чая на ковре, а госпожа Брейнинг незаметно оценивала его коренастую фигуру, с плечами широко развернутыми, как у деревенского паренька. Чувствовалась в нем какая-то добрая сила, но ловкости ему недоставало. Когда девушка выскользнула из комнаты, хозяйка пошутила:

— Ты немножко походишь на медведя, который учится ходить на задних лапах.

Людвиг принял шутку весело. Медвежья сила — это почти похвала! А медвежья неповоротливость — он и сам знал это за собой.

Госпожа Брейнинг, поняв, в какой нелегкой обстановке живет он в семье, быстро приохотила Людвига приходить в ее дом каждый раз, когда его что-то угнетало или если хотелось с кем-нибудь поделиться радостью.

И Людвиг приходил. С отцом он не был близок, хотя и любил его, несмотря на все тяготы, которые тот приносил семье. А мать доброго, но слабого характера, была плохой советчицей в горестях, которые то и дело одолевали четырнадцатилетнего мальчика. Вот и сейчас он шел сюда со своей бедой. Но то, с чем он пришел сюда, уже не было новостью.

— Все это мне уже известно, — сочувственно отозвалась хозяйка дома. — Но самые темные тучи над головой Нефе уже рассеялись. Уволен он не будет, но ему предложат половинную плату.

Людвиг резко тряхнул головой.

— Половину! За все, что он делает! И эту сэкономленную половину хотят платить мне! — Он вскочил как ужаленный, порываясь сразу же бежать в замок.

— Сядьте, Людвиг, — приковал его к креслу рассудительный женский голос. — То, что вы хотите сделать, весьма благородно, но не безопасно. Положение вашего отца не так прочно, чтобы проявлять гордыню. Нужно искать иной путь для спасения Нефе. Мы ему посоветуем, чтобы он отказался от этой милостыни. Если он проявит твердость, курфюрст вынужден будет пойти на уступки. Граф Вальдштейн обещал растолковать ему, что́ он потеряет, лишившись Нефе. Пойдите к своему маэстро и попросите зайти к нам сегодня вечером. У нас будет Вальдштейн. Мы оба хотим поговорить с ним.

Людвиг ушел с таким ощущением, будто окунулся в источник с волшебной живительной водой. Он опять радовался, что у него теперь есть заработок, пусть самый незначительный. Он понимал, конечно, что опасность, нависшая над учителем, не вполне еще миновала. Но если за дело берется Елена Брейнинг, разве можно сомневаться в благоприятном исходе? У нее есть влиятельные помощники. Сегодня она упомянула о графе Вальдштейне, а Людвиг знал, что это ближайший друг курфюрста и его посредничество может быть полезнее, чем еще чье-нибудь.

Фердинанд Арношт Габриэль Вальдштейн лишь недавно приехал в Бонн откуда-то из Чехии. Молодой, веселый и добросердечный, он нравился всем. Вальдштейн знал толк в музыке, интересовался молодым Бетховеном и с большим удовольствием вел беседы с капельмейстером Нефе, — он не откажется помочь ему.

И все же главным героем предстоящей борьбы Людвиг считал Елену Брейнинг. Ему казалось, что центр боннской жизни находится не в архиепископском дворце, а в ее доме. И он снова утвердился в этом мнении, когда придворный органист и капельмейстер Нефе был все-таки оставлен в обеих должностях и ему сохранили жалованье в прежнем размере. Неизвестно, кто был счастливее в этот день — сам органист или его помощник!

Когда юный Бетховен думал, что осью жизни в Бонне является не дворец курфюрста, а дом Брейнингов, он конечно заблуждался. Четырнадцатилетний мальчик был еще не в состоянии проникнуть во все хитросплетения боннской жизни. В течение следующих двух лет он понял, однако, что хотя бы в одном он тогда не ошибался: дворец курфюрста не был единственным центром боннской жизни. Деньги и власть, коварство и фальшь вращались вокруг дворца. Остроумие, мудрость, искусство и свобода царили в доме Брейнингов. Каждый четверг вечером его наполняли люди, составлявшие избранное общество. Читались книжные новинки, игрались самые лучшие сочинения, обсуждались новости, заслуживающие внимания. Здесь спорили о серьезных вещах с невиданной свободой. Каждый мог иметь любое суждение, и каждый мог оспорить его. Все знали, что никто не побежит с доносом в епископский дворец: смотрите, там ругают князей и епископов.

К этим редкостным турнирам независимых речей и остроумия Людвиг Бетховен сначала только приглядывался, бывая в доме Брейнингов. Сидя в уголке, он затаив дыхание ловил смелые речи. Здесь читались стихи, едва только написанные, здесь разыгрывались пьесы, еще не увидевшие сцены. И удивительно: все эти взволнованные речи велись непременно о свободе, о протесте против тиранов.

Здесь же появлялись и революционные прокламации из Парижа, а с ними оттиснутые на грубой бумаге сатирические стихи, полные насмешек над французским королем Людовиком XVI и его женой Марией Антуанеттой.

Французская королева, ненавидимая народом, была родной сестрой боннского курфюрста. Казалось бы, как раз в центре Бонна было небезопасно читать издевательские куплеты, но никто не боялся. В прирейнских землях с интересом следили за тем, что происходит за ближними рубежами. Вся Европа с любопытством наблюдала за событиями во Франции. Было ясно, что там дело идет к кровавой схватке. Народ против короля. Бедность против богатства. Угнетенные против угнетателей. Революция стучалась в ворота дворцов. А ближайшие соседи — немцы задавали себе вопрос: если французы уже пришли к этому, когда же мы начнем опрокидывать троны? А в раздробленной Германии этих тронов было множество.

В уютном доме Брейнингов, конечно, слышались не только мятежные политические речи. Чаще здесь беседовали об искусстве, звучали скрипка, рояль и флейта, вслух читались книги как современных, так и древних писателей.

Людвиг с живым интересом наблюдал за человеком, убеленным сединами, с маленькой шапочкой на голове, который горячо доказывал, что произведения древних греков и римлян много выше современных, новых книг.

«Вот как… — раздумывал Людвиг. — Кое-кто поклоняется язычникам, которых давно нет в живых, а живого Нефе готовы растерзать только за то, что его христианское вероисповедание на волосок отличается от их такого же христианского вероисповедания!» Однако старый пастырь был не таков. Людвиг ошибался. Каноник Брейнинг, опекун Кристофа, Лорхен, Стефана и Лоренса, не мелок душой. Он часто вел беседы с Нефе, который иногда появлялся здесь.

Как-то он подсел на минуту к Людвигу, сидевшему в стороне от всех с чашкой кофе. Ему нравилось сидеть так, никем не замечаемым, так же как было ему по сердцу все, что он слышал здесь. Только что отзвучал отрывок из «Разбойников» Шиллера — страстный монолог против всего, что угнетало человека.

— Справедливые вещи пишет господин Шиллер, да и господин Гете тоже, — начал старый каноник. — Вольтера я тоже почитаю, несмотря на его нападки на бога. Но, мальчик, если ты хочешь познакомиться с глубочайшими мыслями, какие только человеческая рука наносила на бумагу, читай Платона, Гомера, Сенеку.

— Я бы очень хотел, но мое образование так ничтожно! — вздохнул молодой музыкант. — Школу я посещал лишь до десяти лет. Только к гимназии подготовился. Отец всегда твердил мне: «Прежде всего учи латынь, остальное можешь спокойно пропускать мимо ушей. Она нужна тебе, чтобы ты мог петь в церкви». Так что по-латыни я немного читаю, а греческого не знаю совсем, даже алфавита не знаю.

— Это не страшно. Ты можешь читать в переводах.

— Я в самом деле отстал во многом. Я больше времени сидел над нотными тетрадями, чем над школьными. С немецкой грамматикой у меня идет настоящее сражение. Что касается счета, то и здесь несчастье: если кое-как справляюсь с умножением, так с делением не в ладах!

Людвиг опасливо ожидал, что каноник ужаснется его необразованности, но тот спокойно произнес:

— Я знал людей, которые отлично умели считать, но образованными не были. И я знаю таких, которые превосходно знают грамматику, но не видят дальше собственного носа. Тот же, кто полюбит мудрость древних, не может сам не стать мудрее.

Старик был снисходителен к нему, но Людвиг все-таки считал себя совершенным неучем. Франц Вегелер, Кристоф и Лорхен Брейнинги прекрасно разбираются в немецкой литературе, говорят и пишут по-французски без ошибок, иногда даже участвуют в спорах взрослых, и ученые мужи выслушивают их вполне уважительно.

У Людвига мыслей много, но язык отказывается служить ему. Пока он подыскивает нужное слово, речь уже идет о другом. Образования ему и в самом деле не хватает. Вот если бы он знал этих древних писателей, о которых говорил каноник!..

Людвиг с головой окунулся в чтение, поглощая сочинения древних и книги современных писателей. Но во время бесед у Брейнингов по-прежнему хранил молчание. Опять он усаживался в уголок и сердито хмурился, когда кто-нибудь приближался к нему. Только госпожу Брейнинг он не отпугивал своим неприветливым словом. А она обязательно находила Людвига в его убежище.

— Тебя кто-нибудь обидел, Людвиг?

— Нет.

— Может быть, ты кого-нибудь обидел?

— Тоже нет.

— Так почему же ты сидишь такой потерянный?

Он молчит, опустив глаза. Она не спрашивает больше ни о чем.

Но и она знает лишь одно лекарство для него: образовывайся, учись, читай! Он бы и рад, да нельзя же одновременно играть на рояле и читать! И не может человек играть на обеде у его светлости и в то же время учиться французскому!

Людвиг не жалел сил, стараясь пополнить свои знания. Читал по ночам, дорожил каждой секундой. И постоянно ощущал, как он отстал от молодых людей, бывавших в доме Брейнингов, понимал, что Франц Вегелер и его друзья только еще раздумывают над тем, кем быть, а у него уже есть имя. Заботливый Нефе всячески содействовал его славе. Недавно Людвиг прочитал в газете:

«Этот молодой гений заслуживает того, чтобы оказать ему поддержку и дать возможность ездить с концертами. Если он будет продолжать, как начал, он станет вторым Вольфгангом Амадеем Моцартом».

Но к чему все это, если «второй Моцарт» явно чувствует, как неловок он в обществе, неуклюж, необразован. Пробелы в образовании сковывают его, будто кандалы. Нефе самоотверженно помогает ему, советует, добывает книги, но признает, что и в музыке Людвигу образования недостает.

Он делился с ним своими познаниями со всей возможной щедростью и наконец вынужден был сказать ему:

— Скоро, Людвиг, я уже не смогу быть полезным тебе. Ты должен ехать. Ехать в Вену, к Моцарту. Только он может учить тебя.

Неслыханно смелый план! Моцарт — бог музыкального мира. В Вене есть и другие мастера композиции — например, Глюк и Гайдн, но они уже стары и миновали вершину своей славы. Мир верит в восходящую звезду, в Моцарта — пианиста, прославленного с детства, композитора, создавшего мелодии, благозвучнее которых человечество еще не знало.

Людвиг Бетховен тоже верит в Моцарта, но его охватывает страх при мысли, что он окажется лицом к лицу с великим Моцартом и скажет ему: «Я хочу быть вашим учеником!» Такое возможно только в воображении.

— С какой стати Моцарт будет интересоваться каким-то пришельцем из Бонна? — спрашивал он.