Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота. Книга 1

Глава 15 Наши в Питере

В Санкт-Петербурге отчаянно «дымил трубами гигант отечественного радиопрома» — кронштадские радиомастерские. К их созданию приложил руку профессор Санкт-Петербургского электротехнического института Попов Александр Степанович. При численности менее десятка человек мастерские умудрялись изготовлять и монтировать радиостанции на кораблях Империи.

На встречу с родоначальником российского радио поехали Борис с Мишениным. Зверев выразился кратко: «Нечего там толкаться. Приеду на испытания».

Тук-тук, тук-тук — колесные пары отсчитывают последнюю сотню верст. В такт едва слышно поскрипывает оконная рама. Приятно тянет теплом от вагонной «буржуйки». За окном мелькают редкие станции и занесенные снегом деревушки. Снежные шапки на соломенных крышах придают домам сердитость — видимо, обиделись, что задержалась весна.

Московский обыватель успел забыть о девятом января. Ему показалось, что грозные события отступили. Откровенно говоря, окраинный московский люд не очень-то был озабочен общественным катаклизмом. Другое дело — как-то в этом деле поучаствовать, да с пользой. Слово «революция» у местных вызывало недоумение. Грабеж… это они понимали, а некоторые этим втихаря промышляли, но революция…

Бабы у колодца с осуждением поговаривали, что Мишка Кривонос нарушил священные заветы предков — мотался куда-то бастовать, а вернулся без барыша. Считай, задарма заделался революционером.

Не в пример обывателю просвещенная Москва кипела и бурлила. В начале февраля бомбометатель «спортобщества» эсеров Иван Каляев поставил свой знаменитый рекорд, метнув бомбу в великого князя Сергея Александровича Романова. Результат был засчитан, а достижение было отмечено Высочайшим рескриптом от 18 февраля. Слова «…о созыве достойнейших, избранных для обсуждения законодательных предположений…» публика приняла на ура и истолковала, как разрешение публично обсуждать вопросы государственного устройства. Растерявшиеся полицаи своим невмешательством это дело подтвердили, и публичная полемика хлестанула через край. На поверку вышло, что не занимайся Иван Платонович «спортом» — вместо рескрипта обществу предложили бы на выбор: шум в канализации или то, что Маяковский вынул из штанин.

Газеты каждый день приносили новости. Вчера «Московские ведомости» растолковали «истинные» причины отставки министра внутренних дел Святополка-Мирского. Сегодня тревожное сообщение о волнениях в Иваново-Вознесенске.

На днях в Россию вернулся Милюков. Знаток шестнадцати европейских языков с ходу заделался председателем «Союза союзов», по-нашему главным начальником профсоюзов. По слухам, местный «Громозека» взялся за организацию партии конституционных демократов. Властям его идеи были, как серпом по известному месту, а Шульгин из Киева зашёлся в праведном гневе.

В противовес кадетам власти ринулись создавать Русскую монархическую партию, в точности как в XX1 веке создавалась прилизанная пустышка Справедливая Россия.

Либералов всех мастей в Российской империи оказалось, как у паршивого кабеля блох. В названиях партий, союзов, кружков, обществ и блоков кого-то с кем-то путались даже их создатели. Партии то сливались в едином словесном поносе, то лаялись, обвиняя друг друга в уклонизмах и ревизионизмах.

Наш математический гений с энтузиазмом взялся систематизировать певцов либеральных ценностей. В итоге спекся и послал всех этих козлин в несвойственной ему манере. А зря! Эти «козлины» спешили подарить народу благоденствие, а стране — процветание. Совсем как их козлобородые сородичи во второй половине XX века.

Запрещенная литература оказалась, как та водка после девяти вечера — доставалась без проблем. Зверев частенько приносил зачитанные до дыр статьи Левы Троцкого и Владимира Ленина. Друзья добросовестно пытались осилить Кропоткина и Маркса, получилось с горем пополам. Маха дочитал один Мишенин. Между тем кой-какую политграмотность переселенцы приобрели. Ильич даже вспомнил фразу о сущности капитализма: «Капиталист пойдет на любое преступление ради прибыли». Зверев только развел руками.

В российском обществе недовольство властью имело место быть всегда. Денег на это не требовалось — всяк был горазд погавкать на правительство. Однако на чистом энтузиазме далеко не уедешь. Естественно, вставал вопрос: «Кто кому и сколько?» С точностью ответить на него переселенцы не могли, хотя было очевидно, что наибольшей финансовой поддержкой пользуются эсеры — только им удалось поставить террор на широкую ногу.

От контактов с революционерами переселенцы по-прежнему воздерживались.

Вокзал открылся неожиданно. Вот только что, пуская барашки, паровоз тащил вагончики среди деревенского вида предместий, и вдруг грянуло узнаваемое.

Экспресс не опоздал. Ровно в десять утра последний раз лязгнули сцепки, и состав застыл у перрона.

— Санкт-Петербург! — зычно прокричал проводник. — На выход, господа, не задерживайтесь!

Мишенину показалось, что кричали специально для него.

— Господи, неужели это не сон?

Гомон перрона ворвался в открывшиеся двери. Торжественной доминантой донесся перезвон колоколов Знаменской церкви. Покрывая все прочие звуки, он слился в единый всепроникающий гул.

Вдоль вагонов сновали носильщики с номерными бляхами на груди. Что-то кричали горластые разносчики газет.

— Ильич! Ты, брат, словно гимназист на первом свидании. Вова, подумай о высоком да о том, что грешно. К земле надо ближе быть, к нашей, к русской, — с веселой иронией охлаждал пыл Мишенина Борис. — Да вещички не забудь, они нам пригодятся, опять же носильщиков в семнадцатом того, не забывай.

Такую словесную перепалку друзья часто себе позволяли, понимая, что даже самый внимательный человек не придаст этому значения.

Красная брусчатка перрона. Легкий ветерок и знакомые запахи с Финского залива. Солнце и морозец, что часто встречает гостей столицы Империи в это время года. Все внове, но многое узнаваемо. В памяти торжественно зазвучали флейты шестой симфонии Шостаковича.

Взгляд на вокзал. Стоит. Почти такой же. Есть и неожиданности. Слева от арки, венчающей крайнюю колоннаду, раньше стоял торгующий пирожками киоск. Сейчас здесь, сбившись в приличную ватагу, толкаются извозчики. Кнут в сапоге, под распахнутым зипуном рубаха навыпуск.

Вышедший из вагона Ильич застыл. В юности он часами просиживал в читальном зале. Пролистывая старинные фолианты вживался в старый Санкт-Петербург. Приезжая в Ленинград, бродил по его улицам, посещал музеи и театры. Возможность воочию увидеть город начала века привела Мишенина в трепет. Проняло даже скептика Федотова.

— Ну как? — осторожно спросил Борис, забирая у него саквояж.

— Мне почему-то казалось, что это случится позже, — невнятно ответил Ильич.

— Ты о чем?

— Понимаешь, пятидесяти лет не прошло, а детище архитектора Тона уже отличается от своего московского «близнеца». Смотри, рядом с царскими апартаментами уже пристроен флигель приема ручной клади.

Цепкий взгляд агента охранки испортил идиллию, заставил вернуться к реальности.

— Ильич, поехали, тут этими козлами пахнет, — кивок в сторону типа в котелке.

Внимание привлек колоритный извозчик. Был он чем-то похож на разбойника Крутояра. Кудрявая борода, черные кудри из-под щегольской шапки-папахи, дубленый тулуп, кнутовище за подпояской.

Заметив внимание, тот сразу приосанился.

— Далече везти, барин? — спросил без тени холопства в голосе.

— На Аптекарский остров.

— А там, стало быть, куда?

— Электротехнический институт. На Песочной.

— Ученые, стало быть, — с деланным уважением констатировал «Крутояр».

Догадываясь, что клиенты приехали издалека, он не спеша накручивал цену:

— Ох, и грязишша там, — но, не дождавшись ответа, вздохнул. — Ну, ладноть! Из уважения к вашей профессии, за двохгривенный мы стакнемся!

Борис понимал, что это дороговато, но спорить сегодня не хотелось.

— Стакнемся, столкнемся да не перевернемся, — передразнил он извозчика. — За час управишься, значит, стакнемся. А нет — не взыщи: больше гривенника тебе не видать.

— Так что ж мы стоим?! — извозчик от нетерпения аж закружился на месте. — Пожалуйте, стало быть, в экипаж!

Экипаж оказался легкой на ходу пролеткой, при рессорах и на резиновых колесах. Под причудливо изогнутой дугой покачивался колокольчик. Кобылка тонконогая, без капли лишнего жира. За сохой такие не ходят.

— Ты ведь, братец, не из крестьян? — проверил догадку Федотов.

— Не-е, — возница презрительно сплюнул. — Мы потомственные. Сызмальства при лошадях.

Пролетка резво покатила по брусчатке Невского. Проспект по праву считался главной улицей столицы. В центральной его части были проложены две линии конки. Там, где они сходились, в небе блистал адмиралтейский шпиль. Город уже обрел знакомые для друзей очертания, хотя многие здания оказались «ниже ростом». Строились банки и правления акционерных обществ. Многие дома от гостиницы Знаменской были еще двухэтажными, но некоторые уже надстраивались до привычных четырех-пяти этажей. По сравнению с Москвой чувствовалось, что этот город — столица Великой Империи.

Возница огорошил:

— Вы, барин, зараз попонкой укройтесь. Омнибуса будем перегонять. Народец у нас сволочной — того и гляди плюнут с анпериала.

Омнибус оказался ярко раскрашенной повозкой на конной тяге. Он как раз подворачивал к тротуару. Пристяжной мышастый битюг, задрав укороченный хвост, гадил на мостовую. Пассажиры сидели не только внутри салона, но и на крыше. Один из них, конопатый, в тужурке с блестящими пуговицами, по внешнему виду студент, рукой показывая на Мишенина, засвистел в два пальца.

Извозчик, приподнявшись на облучке, закричал:

— Эй, рыжий! Ты в заднице, стал быть, дырку заткни! Все фонари перетушишь!

Лошадка, по дуге обгоняя омнибус, ускорила ход. Тележка чуть слышно подрагивала.

— А что тот конопатый на крыше свистел, да на нашего Ильича пальцем указывал?

— Это… — возница смущенно заерзал на облучке, — товарищ ваш, стало быть, не обидится?

— А чего ему обижаться? Ты ж не свистишь?

— Больно уж барин похожи на нашего нестуляку Куропаткина. Я как глянул издали… Тоже чуть было не обмишурился.

Копыта зацокали по пролетам Аничкова моста. Бронзовые укротители коней барона Клодта, как и многие годы спустя, занимались своим вековечным делом, не обращая на проезжих внимания.

— Алексей Николаевич Куропаткин? Он же главнокомандующий? — воскликнул польщенный математик.

— Был главнокомандующим, да весь вышел! — зло ухмыльнулся извозчик. — Он таперича, стало быть, заместо Линевича первой армией командует. Фу-ты, ну-ты. Главнокомандующий! Только я так скажу, господа ученые! Полководец из нашего нестуляки — все одно, что из говна пуля. Мукден-то япошкам отдал не за понюх!

Федотов затрясся в беззвучном хохоте. Возница скосил глаза на приунывшего Мишенина. Ужасаясь будущим злодействам Зверева, Ильич спросил тоном заезжего ревизора:

— А что ж ты студенту кричал?

— Так это… для куражу.

Слева остались Садовая и Гостиный двор. Оттуда, по Нарвскому тракту к торговому центру города непрерывным потоком тянулись обозы. За Гостиным двором находились Морской, Мучной и Мариинский рынки. Дальше шли Апраксин и Щукин дворы. Вперемешку с лавочками и рынками по Садовой тянулись трактиры, распивочные и обжорные ряды. Далее вниз по улице располагался целый ряд доходных домов.

Федотов частенько заезжал в Питер. Сейчас он узнавал островки из своей прежней жизни. На скамейке Екатерининского скверика он поджидал Лариску Шахову, а здесь они с горя надрался со Славкой Берсоном.

Берсон обладал множеством достоинств. Во-первых, он был евреем, во-вторых, коренным ленинградцем. При пятидесяти килограммах веса, он легко шел на высоте шесть километров. Имеется в виду первым шел по ледовым стенам Центрального Памира. А еще Вячеслав побывал, наконец, на исторической родине. Друзья потом неоднократно говорили — лучше бы он сидел в родном Питере. Может быть, одухотворенный поездкой, но скорее от безденежья, Берсон сразу по возвращении полез подключать громадный рекламный щит. Подключил, называется. Со щита его согнали менты и сутки продержали в обезьяннике. Уроды отказывались верить очевидному — чистокровный еврей, с израильской визой в паспорте, высотными шабашками зарабатывает на жизнь. Толстобрюхий старлей в засаленном мундире требовал признания, что он де лицо кавказской национальности, похитивший паспорт добропорядочного Берсона. К чести коренного ленинградца надо заметить — сын Израиля оказался стоек и от своих корней не отрекся.

Надрались они с Федотовым разу после «досрочного освобождения» в этом самом скверике в ста метрах от ментовки. Мероприятию менты не мешали. На вопрос, отчего Славка не уезжает, Борис получил ответ: «Боб, да ты что!? Там же одни жиды, плюнуть некуда». Подумав, Славка резонно добавил: «А тут уродов полная ментовка».

«Славка остался в России, а мы когти рвем», — от этой незатейливой мысли на душе стало тоскливо, впрочем, ненадолго. Спустя пару минут Федотов себя успокоил: «Славка еврей, ему можно, а мы люди белые, особые».

Аудиенция была назначена на одиннадцать тридцать. В институт поспели вовремя, но декана физфака на месте не оказалось. На вопрос «Когда будет?» секретарь лишь развел своими непомерно длинными руками. Поминутно кто-то заглядывал. Студентам требовались направления, преподаватели искали то бумаги, то декана. Обычная суета перед весенней сессией.

Очередной посетитель оказался чуть выше среднего роста. Узкие плечи и длинный сюртук. Испещренное морщинами изможденное лицо. Редкая бородка клинышком и чуть скошенный подбородок. Карие глаза за стеклами пенсне смотрели строго.

— Александр Степанович, к вам посетители, — высоким голосом «пропел» длиннорукий.

До посетителей дошло — пред ними легенда российского радио.

— Прошу в кабинет.

Прозвучало повелительно и сухо, от того неожиданно. Короткий жест подчеркнул неприязнь.

Кабинет просторный. Слева стол хозяина. К нему буквой «Т» примыкает второй. Вокруг стулья с резными спинками. Секретер и шкаф с книгами. Через высокие окна льется солнечный свет. На стене портрет Ломоносова, за креслом декана портрет Петра I.

Пройдя к креслу, Попов указал на стулья подле стола.

— Присаживайтесь, господа. Чем обязан?

Опять голос без намека на доброжелательность.

«Какая муха тебя укусила, или это характер?» — зло подумал Федотов.

— Александр Степанович, позвольте представиться: ваш покорный слуга Федотов Борис Степанович и мой коллега математик Владимир Ильич Мишенин.

— Странно, странно, и что могут делать в департаменте полиции математики? А вы по какой части будете, Борис Степанович?

Прозвучало со столь откровенной иронией, что Борис на секунду сбился, чем тут же воспользовался Ильич:

— Александр Степанович, мы не из полиции, мы из Москвы.

— Блестящая логика у господина математика. Блестящая! И что же, в полицейском управлении Москвы занялись расчетами «по электричеству»? — последнее профессор проговорил, будто пародируя невидимого собеседника. — А вы тот самый математик в штате этого почтенного учреждения?

— Александр Степанович, я только однажды считал распространение радиоволн в ионосфере, но там одни частные решения, — выпалил Ильич, в волнении теребя воротник.

— Борис, я ничего не понимаю, — растерянно повернулся к товарищу, Мишенин.

Глядя на Доцента, Федотов про себя чертыхнулся: «Чтоб тебя всю ночь бабы мурыжили». План беседы полетел к чертям.

— Представьте, Владимир Ильич, я, честно сказать, также ничего не понимаю, — импровизировал на ходу Федотов. — Я хотел расспросить уважаемого профессора о возможности изготовления радиостанции, но, похоже, нас тут приняли не за тех людей.

— Помилуйте, господа, о каком такой радиостанции вы изволите говорить?

Вопрос звучал высокомерно, но в интонациях уже угадывался некоторый намек на конфуз. Требовалось срочно закрепить успех.

— Да об обыкновенной, Александр Степанович, десяти ватт выходной мощности, с чувствительностью в приеме около микровольта. Построенные по схеме трансивера.

Борис намеренно ввернул терминологию своего времени. Сказанное дало эффект — на лице Попова отразилось явное замешательство.

— Господа, мне кажется, произошло какое-то недоразумение.

Попов встал, растеряно поправил пенсне.

— За вас хлопотало полицейское управление Москвы. Я грешным делом подумал, что вы по поводу недавних печальных событий — профессор намекнул на недавние аресты студентов. Помогите мне разобраться с этой коллизией.

— Фу-ты, ну-ты, «по электричеству», да это же Гиляровский! — широко улыбнулся Федотов и, видя недоумение, пояснил:

— Александр Степанович, прожив много лет в Чили, мы только недавно вернулись на Родину. За это время все наши знакомства растерлись. От того нам пришлось обратиться за содействием к нашему единственному приятелю, к господину Гиляровскому. А репортер он и в Африке репортер. Видимо, ничего лучшего не придумал, как воспользоваться связями в полиции. Да, чуть не упустил — профессор Умов просил Вам кланяться и почтой отправил рекомендательное письмо.

— Борис Степанович, — ввернул Мишенин, — так мы теперь стали полицейским ищейками? Ты станешь искать волны Герца, а я неопределенные интегралы.

— Покорнейше прошу меня извинить. Последние дни было много работы над новой учебной программой, к тому же постоянные нападки «вашего» ведомства…

— Какие могут быть извинения, Александр Степанович, это мы виновники курьезного недоразумения. Нам бы обратиться через кафедру физики Московского университета. Бог с ним, давайте я поведаю о цели нашего визита. Видите ли, мы хотим внедрить наше изобретение.

— Борис Степанович, но погодите, вы только что обмолвились о тран-сивере, — с легкой запинкой и явно волнуясь, произнес профессор. — Да и ваш коллега сообщил что-то необычное. Признаюсь, я не все понял. Так что же вы имели в виду?

«Вова, черт бы тебя побрал, простота ты душевная. На хрена ты ляпнул о распространении радиоволн. Договаривались же, что ты молчишь рыбой об лед. Черт, надо уводить профессора от теории к практике, а практикой будет трансивер. А ведь зацепило профессора. Даже сесть забыл. Теперь не просто пора, теперь необходимо находить железобетонное алиби. А железобетона тут пока нет. А если нет, то как получить железобетонное алиби?» Борис про себя каламбурил, лихорадочно прикидывая, как обойти неприятные вопросы.

— Уважаемый профессор, давайте присядем. Все же разговор у нас будет долгий.

— Да-да, конечно, давайте присядем. Впрочем, да что же это я? — вскинулся не успевший присесть Попов. — Вы же только с дороги и проголодались. Я категорически неправ. Господа, приглашаю вас к себе. Разносолов не обещаю, но чем могу, попотчую. А живу я совсем близко.

Став вдруг решительным, профессор увлек гостей к дверям.