На Санкт-Петербургский вокзал приехали на извозчике. Смешались с толпой. Пройдя главный зал, показали билеты перронному контролеру. Поезд «Москва — Санкт-Петербург» уже стоял под парами. Под закопченными сводами гулко гуляло эхо. Два усатых обходчика с молотками на длинных ручках шли вдоль состава, на слух проверяя тормозные колодки и колеса.
Затаренный углем паровоз был при «парадных регалиях». Вместо привычной советской звезды сиял бронзовый двуглавый орел. Струйки пара в морозном воздухе опадали седыми усами. Две газовых фары смотрели серьезно и строго. Над высокой черной трубой слоями висел дым. Пахло сгоревшим углем, горячим машинным маслом и смазанной дегтем кожей. Кавалькада из десятка разноцветных вагонов казалась игрушечной. Это ощущение усиливалось отсутствием межвагонных переходов — из вагона в вагон переходили на станциях.
У вагонов чинно стояли кондукторы, одетые в черные суконные шинели с надраенными пуговицами. В шапке с железнодорожной символикой, они являли собой величие Императорской железной дороги.
Шум и гомон разношерстной толпы придавали картине реальности.
— Наташа! Наташенька, не отставай!
— Покупайте газету «Вперед»!
— Эскадра адмирала Рожественского у Мадагаскара!
— Кэ-э-к стоишь, мор-р-рда?!
В этом мире Мишенин впервые ехал поездом. Глядя на обалдевшего Ильича, Зверев не выдержал: «Ильич, закрой рот! Ты смотришься провинциалом!»
Между тем было чему удивиться господину Доценту, впервые воочию увидевшему пассажирский поезд с паровозом во главе.
По меркам жителей XXI века выглядели наши друзья своеобразно, зато органично вписались в местную действительность. Федотов, в драповом немного потертом пальто с воротником из каракуля, был похож на разночинца или обедневшего дворянина. Шапка «домиком» возвышала его над толпой.
В Мишенине все выдавало интеллигента. Легкая сутулость, недорогой костюм-тройка, что виднеется в вырезе шубы. Круглые очки в черной оправе и потертая шапка-боярка навевали мысль о бедном учителе.
Зверев выглядел на порядок солиднее. Гвардейский рост и стать сами по себе внушали почтение. Светлое однобортное пальто из шерстяного коверкота, котелок и пенсне без диоптрий в комбинации с накладной бородкой смотрелись на нем столь убедительно, что стоящий на перроне городовой, не выдержав, козырнул.
— Эти со мной! — усмехнувшись, коротко бросил Дима.
Соблюдая конспирацию, билеты взяли в смежные вагоны. Борис с Мишениным ехали желтым вагоном второго класса. Зверев, изображая молодого повесу, ехал в первоклассном, синем. Особой нужды так маскироваться не было, но Зверев был непреклонен — в нем явно просыпался талант секретного сотрудника.
Борис с Дмитрием, не афишируя знакомства, остались на перроне, торопиться было некуда.
Вагоны постепенно заполнялись. Помогая войти каждому пассажиру, проводники приговаривали: «Прошу господа, проходите, устраивайтесь».
В вагон второго класса долго грузилось целое семейство. Диванных размеров папа и мама, таких же габаритов два «мальца» и две «малышки». «Малюток» сопровождала кутающаяся в белый пуховой платок костистая дама, скорее всего гувернантка. Мишенину показалось, что под весом пассажиров вагон ощутимо просел. Провожающие, по виду родственники, передавали пожитки. Из объемистых дорожных сумок тянуло дорожной снедью.
Миловидная дама благосклонно приняла помощь Димона.
— Ах, спасибо.
Лукавый взгляд из-под вуали был полон обещаний. Федотов про себя чертыхнулся — ему опять не повезло оказаться в нужном месте.
На перроне показались четверо. Отсюда, от вагона они являли собой картину «Проводы богатого друга». Солидного господина в широко распахнутой шубе подобострастно придерживали под локотки два сослуживца явно из небогатых. Четвертый, коренастый, по виду слуга, определенно филонил, держа в руках только непримечательный саквояж. Лицо господина в шубе выражало безудержную радость хорошо поддавшего гуляки и привычную брезгливость к черни. Противоположностью ему смотрелся слуга с саквояжем, от колючего взгляда и литой шеи веяло угрозой. «Морской походкой» четверка подошла к вагону Зверева.
— Пошли вон! — усач, ощутимо покачнувшись, вырвался из-под опеки.
— Господин Шамаев, да как же, мы же к вам со всей душой…
Жирный кулак Шамаева, замаячил перед носом длинного.
— Вон, чертово отродье!
Воровато перекрестясь, третий горячо зашептал несущему саквояж: «Ох, Трифон Егорыч, что будет, не приведи господь господин Гужон прознает. Со свету сживет, в столицу же везете…»
Дальше произошло неожиданное — говорун, хрюкнув, сложился к ногам «слуги».
Федотов едва разглядел смазанное движение, Зверев автоматически отметил точность удара. Словно смягчая удар, мышцы пресса непроизвольно напряглись.
Бом, бом — два раза ударил вокзальный колокол. Пока кондуктор помогал подняться «пострадавшему», слуга, не выпуская саквояж, играючи внес тушу Шаваема в вагон. Вслед за Трифоном длинный внес в вагон приличных размеров чемодан. Снующие по перрону пассажиры так ничего и не заметили.
Что-то знакомое из прежней жизни Дмитрий почувствовал, когда четверка еще только приближалась. Легкая порция адреналина заставила подобраться, внимание обострилось. Изображая любителя проходящих юбок, он старался не глядеть на гуляк.
Это случилось осенью две тысячи второго. В тот раз надрался брательник шефа, мужичонок мелкий, но злопамятный. Дмитрию пришлось нести дипломат с долларами. Был тогда и болтливый «помощник», но бить не стали, хотя и следовало. Кадровый голод был конкретный — работать приходилось с отбросами.
Чтобы не светиться в аэропорту Шереметьево, ехали поездом. Скорее всего, последнее обстоятельство окончательно разбудило память.
«Дежавю! Офигеть можно. Деньги везут! — осенило Зверева. — Коренастый вовсе не слуга, а охранник — о, как вцепился в саквояж. Он отвечает за доставку, а Шамаев доллары передаст нужным людям. Стоп, какие на хрен доллары, здесь или золото, или ассигнации!»
От волнения Дима непроизвольно сделал шаг, другой и вдруг, слегка прихрамывая, неторопливо прошелся вдоль вагона. Федотов удивлено смотрел ему вслед.
«Ну, Старый, ты же знаешь, когда я так хромал. Соображай! Это же наш шанс!» — Димон мысленно молил Бориса обратить на него внимание.
Правильно среагировав, Федотов нарочито громко обратился к проводнику:
— Любезный, не напомните, во сколько мы будем проезжать Клин? У меня заказан ужин.
— Не извольте беспокоиться, сударь. Согласно расписанию, прибываем в десять двадцать, я вас непременно предупрежу.
Друзья заранее заказали ужин в трактире на колесах. Дима облегченно вздохнул: Федотов понял — надо поговорить и на всякий случай подготовиться.
Вскоре оба вошли в свои вагоны.
Бом, бом, бом — троекратно ударил колокол, и толпа на перроне отпрянула от вагонов. На пронзительный свисток обер-кондуктора басовито откликнулся паровоз — вагоны дрогнули. Курьерский стремительно понес переселенцев сквозь зимнюю стужу. Скорость в шестьдесят верст поражала воображение жителей начала века.
Трясло и гремело в вагоне изрядно. Борис с Мишениным восседали на прихваченных из дома подушечках. Такие подушки-думочки выдавались только в вагонах первого класса, все остальные пассажиры заботились о себе сами. Эту нехитрую истину Димон с Федотовым после первой поездки запомнили на всю жизнь.
Подсознание обладает свойством самостоятельно находить правильные решения, поэтому Борис постарался пока не думать о поданных Зверевым знаках.
Два пассажира, сидевшие напротив Мишенина с Федотовым, вели нескончаемый разговор:
— Если хотите — мы вступаем в полосу оскудения нравов, и при нынешнем курсе правительство беспомощно предотвратить расхищение народных благ.
— Эта бюрократия — бездушная и подлая машина. Помните, Гончаров, лучший знаток ее, сказал: «Одни колеса да пружины, а живого дела нет…». Эта бюрократия печется о сохранении своего покоя — и только!
Впервые ехавший поездом Мишенин, с интересом рассматривал интерьер вагона. Против ожидания перегородок в вагоне не оказалось. Более всего вагон напоминал старинную электричку, где скамьи были сделаны из лакированных реек, а оконные рамы из красного дерева. Два керосиновых фонаря по концам вагона едва разгоняли темень, а стоящая посреди чугунная печь немного чадила. Дыма в вагоне добавляли нещадно смолящие любители покурить — взять билет в вагон для некурящих никто не догадался. Неожиданно в памяти всплыло, как однажды родители навещали дальних родственников. Это было под Горьким. Тогда ехали электричкой с такими же сидениями и окнами, открывающимися вниз. Последнее воспоминание толкнуло другое, и еще другое, и вдруг Мишенин понял, отчего он так вслушивается в разговор попутчиков. Ильич услышал ту же манеру, интонации и даже язык, на котором говорили его родители.
На душе стало тоскливо. Родители ругали власть и эти, что напротив, тоже ругают власть. Родители сетовали, что профессор математики получает позорно мало, и эти о том же.
Ильичу хотелось вступить в разговор и так же укорять власть, но не эту, а другую, ту, о которой подспудно мечтали эти люди. Он душой чувствовал, что они такие же русские интеллигенты, как он сам и его родители, но отчего они так ошибаются? Захотелось непременно все растолковать, во всем убедить.
Искоса поглядывая на ерзающего Мишенина, Федотов вспоминал, как они изо дня в день, обрабатывали математика. Всплывали отдельные фразы:
«Очумели!? Да не пойду я с вами. Совсем шизанулись! — при этом математик резко поднимал плечи и так же резко поворачивался в профиль, мол вот я какой».
«Вова, в этот мир нас загнали, как тараканов. Мы здесь никому и ничего не должны».
«Ильич, помоги проверить „наручники“. Я тебя спеленаю, а ты скажи, где давит».
«Да вроде бы не больно, интересно, а я так смогу?»
«Доцент, ты конкретно пел о первичном накоплении».
«Причем тут накопление, я просто не хочу».
«А вкусно кушать?»
«Ильич, ты сам прогнозировал — наше прогрессорство затронет промышленность, отразится на политике и бумерангом лупанет по нам. Ты пойми — найдутся, кто непременно попытается нас уничтожить. Тебе ли не понимать, как системы сопротивляются изменению. К этому надо готовиться отнюдь не умозрительно».
«Неужели без этого не обойтись?»
«Не обойтись. Пока сами не прочувствуем, сколь легко отобрать, будем простачками. В итоге все потерям. Ильич, нам надо увидеть мир таким, каким он является в реальности».
День за днем, неделя за неделей двое обрабатывали Доцента. Друзья понимали, у каждого человека есть некий предел, переступить который он не в состоянии. Одновременно им было очевидно — их математик подвержен внушению. Оставалось найти форму участия, не противоречащую его базовым убеждениям. Остановились на том, что Ильич будет только «помогать». Что такое «помогать» пока не имело четко оговоренных границ. В настоящий момент Ильич согласился посмотреть на все со стороны. Резон в том был не малый — сторонний взгляд еще никому не вредил. Друзьям же требовалось намертво связать Мишенина, отвратив его от навязчивой идеи «спасти мир». Сама по себе здешняя власть переселенцам не мешала, но был Мишенин, что мечтал пророчествовать налево и направо. Единственным действенным лекарством против такой глупости мог явиться настоящий, полноценный страх неотвратимого возмездия.
Мишенин наивно полагал, что достаточно заявить в сыскное бюро о покушении на известного человека, как сразу многое изменится. Он просто бредил идеей сообщить о грядущем покушении на Столыпина и тем изменить историю. В сознании Ильича не укладывалось, что тут же последует очень жесткий вопрос, откуда он все это знает.
Вопрос последует от людей прагматичных, не располагающих «фантастиками», но понимающих, что заявитель имеет контакт с самой опасной частью подполья!
Столь же наивно Ильич предполагал повлиять на здешних либеральных интеллигентов, убедив их отказаться от своей мечты. Повлиять, совершив переворот в сознании многих и многих тысяч людей! Доцент отчего-то никак не мог принять очевидного: развитие исторических событий следует сравнивать с течением могучей реки. Для изменения ее потока надо приложить титанические усилия. В этом смысле отдельная личность не может играть существенной роли: убери одного лидера, движение тут же подхватит другой. Если же движения нет, то попытки отдельной личности изменить ситуацию обречены. Не случайно не нашлось достойной замены Столыпину.
«Эх, Петр Аркадьевич, Петр Аркадьевич, знали бы вы, как после вас все облегченно перекрестятся, так и не полезли бы со своими реформами. А на своего потомка, — Борис посмотрел на посапывающего Мишенина, — Вы с надеждой не смотрите. С прискорбием должен Вам сообщить: Вова наш простачок, коль скоро не желает видеть очевидных закономерностей. После вашей кончины времена оскудения нравов сменятся временами оскудения рассудка, усугубленные гангреной ума».
Борис снова посмотрел на Мишенина: «Чем мы, господи, тебя прогневали, за что ты послал нам такое испытание?»
Мысли Федотова все более погружались в политические дебри. Только здесь переселенцам открылось, что эту революцию «делают» социалисты-революционеры, по-местному эсеры. Роль социал-демократов оказалась второстепенна. Этого обстоятельства советская историческая наука не скрывала, но подавала как бы вскользь. В итоге в умах большинства советских инженеров стала превалировать мысль о ведущей роли РСДРП. Во времена демократической России пропаганда об этом также умалчивала. По-видимому, на то у нее был свой резон.
Под тяжестью открывшихся исторических подробностей Федотов, ощутил себя полным профаном. Лидер группы переселенцев облажался по полной. Зверев не комплексовал, хотя знал и того меньше. Счастливый человек. Мишенин же со знанием дела комментировал происходящее — наконец-то, пригодились его отличные знания по истории КПСС.
Между тем газеты выплескивали на читателя накал страстей, будораживших Россию. Поначалу все наблюдаемое казалось бутафорией. По мере вживания отношение менялось. Грандиозность общественного катаклизма поражала воображение.
В статьях, посвященных поражению в войне, все чаще мелькало непонятное: «Как говорится в пословице». Друзья долго ломали головы, о какой пословице упоминают борзописцы. Головоломку разгадал математик:
— Мужики, я вычислил — под фразой «Как говорится в пословице» прячется упоминание о самодержавии.
Мишенин с гордостью показал, как подставляя вместо «пословицы» «самодержавие», во всех случаях получаются осмысленный текст, имеющий обличительный характер. Таким приемом местные обходили цензуру.
Все вокруг талдычили о всеобщем избирательном праве. Наивному обывателю казалось, стоит ему выбрать самого достойного из достойных, так сразу все образуется. «Хренушки вам», — хихикали хлебнувшие этого права по самые макаронины.
На слуху были словечки «позитивизм» и «критицизм». Не хватало только «кретинизма».
Мелькали фамилии — Гучков, Троцкий, Святополк-Мирский, Анненский и многие другие, что отголосками докатились до переселенцев в их «историческом времени».
Сразу после переноса Федотов сделал попытку выйти на революционеров, но получил полный облом. «Облом», в сапогах и косоворотке, покрутил пальцем у виска и высказался в том смысле, что шел бы ты, господин хороший, а то и полицию позвать можно.
Чуть позже Федотов сам покрутил у виска и опять в свой адрес — приглядевшись к местным, он понял, что обращался то ли с купчишкой, то ли с зажиточным крестьянином. По всему выходило — пословица о торопливости при ловле блох оказалась справедливой и в этом времени.
Более всего Бориса удручало отсутствие знаний о героях этой великой битвы. Ногин, чьим именем назван подмосковный городок, Владимир Ульянов, Лев Давыдович и еще пара — тройка фамилий. Вот и все. С табличками на груди революционеры не шлялись, а в клубы для революционеров переселенцев не пускали.
«М-да, ну приперся бы я к Ногину. Привет, мол, Ногин. Я из будущего. Из будущего? А оружие проволок или, как всегда, клювом пощелкать? Да на хрена вам оружие. Вас тут все равно прихлопнут. Я тебе по секрету скажу — всего одним полком!»
Окончив мысленный диалог с Ногиным, Федотов вновь глянул на притулившегося к нему Мишенина: «А ты говоришь, давайте сохраним, давайте предупредим. Простота ты, Вова. Это все товарищ Ленин виноват. Из-за него такие стали плодиться, как тараканы. Может, ему за это морду набить?».
Ближе к девяти вечера проводник погасил «основной» свет, прикрутив фитили в лампах. Разговоры продолжились в сгустившемся полумраке. Особенно всех «достала» обладательница зычного голоса мадам Зуйкова. На исходе вечера добрая треть пассажиров помнила наизусть, что зовут ее Евдокия Никитична. Что она возвращается в Бологое, «погостивши у младшенькой». Муж ее, дай Боже ему здоровьишка, «в Аглицком клубе держит бухвет». Сын «у ей» еще холостой, «хозяйствует в мужнином заведении», где ему порою приходится усмирять особо буйных посетителей.
Последняя фраза об «усмирении» напомнила Борису, как однажды перед потасовкой Зверев так же вычурно прихрамывал. Точно, как сегодня на перроне. Руки непроизвольно нырнули в саквояж, проверяя наличие взрывпакетов. Неожиданно пришел вывод: «А ведь Зверев явно что-то услышал. Видимо, за это слуга „шубы“ саданул болтливого провожающего. А могут быть у „шубы“ деньги? Конечно, могут. Вот об этом мы переговорим за ужином. Черт, а все же хорошо, что из вагона в вагон можно перейти только на станции — в последний миг заскочим в вагон к Звереву и все сделаем быстро и аккуратно. Мишенин и ахнуть не успеет. Так, один вариант заготовлен, давай дальше. А если они понесут деньги с собой? На всякий случай надо быть готовым и к такому. С Вовой, кстати, будет не в пример проще: извини, Ильич, форс-можор.
Переложив в карманы „гранаты“, Борис в который раз посмотрел на дремавшего Мишенина: „М-да, ну и наслушаемся мы потом. Ладно, разберемся. Главное уговаривать не придется“.
На станцию Клин поезд прибыл около десяти вечера. Занесенный снегом перрон освещался тусклым светом из окон вагонов. Многие пассажиры вышли подышать свежим воздухом. Пятнадцать минут на все: размять затекшие ноги, выкурить папироску, сбегать за кипятком. Массивные двери деревянного вокзала постоянно хлопали. Наружу вырывались свет и облако пара. Морозец крепчал.
Двое переселенцев, прихватив саквояжи, не спеша приближались к вагону-столовой.
— Раздайся, древня! Шамаев гуляет! — с этим воплем, едва не сбив с ног Мишенина, из вагона первого класса вывалилась туша „солидного“ господина в шубе нараспашку. — Тришка, не отставай! — взревел он, поторапливая слугу, что следовал за ним, как привязанный. Саквояж слуга держал в руках.
Вслед вышли два господина. Чуть погодя, придерживая рукой котелок, спустился Дмитрий Павлович. Оттопыренный большой палец показал знак — „слушать меня“.
— Бава-а-ли дни-и весе-е-лыя, гуля-га-ли мы с табой!!! — грянул Шамаев, вприсядку пытаясь изобразить какое-то „па“. При этом его багровая рожа исходила сивушным паром.
Мужичок, будто строгая нянька, не дав хозяину упасть, подхватил его под мышки. Попутно скользнул по фигуре Мишенина. Чуть пристальней задержался на Федотове. Споткнулся взглядом на Диме, оценивая жестким взглядом, откладывая в памяти. Во всем чувствовались волчьи повадки.
У двери вагона-столовой, упрятав лицо в башлык, топтался жандармский вахмистр. Под казенными сапогами громко поскрипывал снег. Сабля „селедка“ в некогда черных ножнах бряцала в такт шагам.
Мимо него попытался проскользнуть странного вида тип. Был он небольшого росточка, в черном пальто и фуражке с лаковым козырьком (такие обычно носят „мастеровые“). Раскосые глаза на скуластом лице напоминали о татаро-монгольском нашествии, тем более нелепо смотрелись густые черные усы с подкрученными концами.
— Пачпорт! — простуженным басом рявкнул жандарм, сгребая пассажира за шиворот.
Фуражка „странного“ пассажира упала в сугроб, обнажив аккуратный пробор.
— Па-азвольте! — возмутился „раскосый“ и засучил ногами, разыскивая точку опоры.
Вахмистр поднял его чуть выше:
— Я сказал, предъяви доку» мент!
— Так его! — одобрил Шамаев. — Ишь морда японская! Еще ерепенится! Тут те не Шаоляй! Тришка! А ну подсоби!
Тришка, сунув в сугроб саквояж, принялся засучивать рукава.
— Э! Э!!! — всполошился купец. — Имусчество без догляду! — на что слуга тут же оставил надежду размяться.
«Имусчество, какое к черту имусчество, не смешите мои тапочки» — Борис почувствовал, как от адреналина изменилось восприятие окружающего.
Как бы случайно задев Зверева, он скользящим движением передал ему пару взрывпакетов. Рядом так ничего и не заметивший нервно протирал очки Мишенин.
Удерживаемый могучей лапищей жандарма «японец» судорожно зашарил в карманах. Достал бумагу с двумя печатями. Жандарм не глядя сунул ее в карман и шагнул к ступеням вагона.
Там уже суетился проводник, исполняя роль швейцара и метрдотеля. В руках — небольшой поднос с изрядной порцией водки и соленым огурчиком в качестве закуски.
Вахмистр «причастился» и смачно захрустел огурцом.
— Благодарствуйте!
Остальные слова застряли в луженой глотке.
Обретя свободу, раскосый тип, вопреки ожиданиям, не бросился убегать. Вместо этого он пулей взлетел по ступенькам и, поравнявшись с лицом жандарма, что-то яростно ему зашипел.
Вахмистр, багровея, судорожно извлек бумагу. Едва глянув на документ, он тут же вернул ее владельцу.
— Обознался, ваш сясь! Покорнейше прошу извинить!
Придерживая «селедку» и втянув голову в плечи, вахмистр торопливо зашагал прочь.
— Что лыбишься, хам?! — взвился «косоглазый», пихая в шею проводника. — Пошел прочь!
Паровоз, окутываясь облаком пара, загудел. Пропуская вперед пассажиров, переселенцы намеренно замешкались. Шамаева без церемоний подтолкнули под зад, где его приняли Тришка с проводником. Проводник, обиженно сопя носом, потирал ушибленную шею.
— Прошу, господа, проходите! — повторял он, как автомат, без гостеприимства в голосе.
Едва последний переселенец поднялся на площадку, как вагон дернуло.
Просторный тамбур встретил новоявленных гангстеров ярким светом газового фонаря и зеркалом в полный рост. Было тут чисто и восхитительно пахло! Воздух казался насыщенным и густым, словно свежеприготовленный мясной соус.
Дима почувствовал, как в груди разливается неукротимая радость и уверенность в успехе. От этой яростной уверенности чувства обострились, движения стали по-кошачьему мягкими и стремительными. Время будто замедлило свой бег.
Оглянувшись, он увидел глаза Федотова, в которых разгоралась такая же шальная уверенность. От этого сложилась столь же лихая мысль: «Ну что ж, за тылы можно не волноваться. Приятно работать в хорошей компании, только бы Ильич не сплоховал».
— Прошу, господа, проходите! — по-прежнему лепетал проводник.
«Ну черт, заладил: „Господа, господа, проходите, проходите“. Тебе только дятлом работать, здоровенным дятлом, под сотню килограммов дятлом. Не болит голова у такого дятла или все-таки болит? Ладно, сейчас проверим», — мысленно произносил Зверев, все больше заводясь от адреналиновой атаки.
По-видимому, проводник почувствовал неладное — люди холопской профессии всегда предчувствуют угрозу.
— Взятки даешь, сволочь? А ну посмотри назад! — неожиданно гаркнул Дмитрий.
Оборачиваясь, халдей жалобно всхлипнул, и тут же рубящий удар по шее отправил его в нокаут. Растерянно пискнул протирающий очки Мишенин.
Влетая в обеденный зал, Дмитрий выхватил главное. Восемь столиков по четыре с каждой стороны. Почти все заняты. Увидел двоих, поднимающих бокалы у дальнего столика, эти угрозы не представляли. Увидел беспечно присаживающегося Шамаева и напряженно поворачивающегося Тришку. Разум мгновенно вычленил опасных: Тришку, «японца», и широкоплечего военного у дальнего столика слева.
Заметил удивление в глазах престарелой пары за ближним столиком.
«Не тормозить, Степаныч подстрахует, — мысленно произнес Дима. — Ну, господа, сейчас вы удивитесь, сильно удивитесь».
В момент броска взрывпакета, Зверев буквально спиной почувствовал, как такой же «огненный подарок» Старый метнул в поварскую. Оба синхронно присели, зажав уши руками.
От дробного взрыва Дмитрию показалось, что по голове ощутимо приложило чем-то тяжелым. Мир на мгновенье дрогнул. Даже сквозь прикрытые веки по глазам резануло магниевой вспышкой.
«Дьявол, по ушам-то как бьет! А ведь прикрылись. Надо бы Доцента подтолкнуть на пожарные работы, сгорим же! — стремительно проносилось в голове Зверева, подталкивающего в зал обалдевшего математика, — Так, все явно ослепли. Пока они смирные, проверим вторую часть вагона. По пути успокоим Тришку и военного. Кстати, а военный-то в стельку пьян! Это радует. Что здесь в служебном? Да тут пусто, и это тоже радует. Хотя сплошные радости — это не к добру. Теперь запрем туалет. Мало ли кто там сидит, пусть обсирается до Твери, Целее будет, да и нам спокойней».
Сноровисто накидывая на руки стяжки из сыромятного ремешка, Дмитрий про себя отметил, сколь удобны оказались «наручники». И держали надежно и рук не царапали. Впереди зашевелился Тришка.
«Черт, Вова, что ты на него смотришь, — успел подумать Дима, в прыжке доставая охранника по литой шее. — Отдохни, родимый. Так, теперь мы тебя зафиксируем, чтобы больше не хулиганил. Кстати, а что это „косоглазый“ елозит ручонками по сюртуку? Ладно, Федотов разберется. А Старый силен, как он вовремя метнулся в тамбур, там уже проводник зашебуршился. Смотри-ка, проводник вроде бы и не велик ростом, а крепок. Вяжи его, Степаныч, накинь ему стяжку на руки, пока не очухался. Дверь на запор, вот так, теперь точно ни Рембо, ни северный зверек не влезут».
Боковым зрением заметив, как доцент из пузатой бутылки красного шото вдохновенно заливает тлеющую скатерть, Дима привычно отметил: «Вова, ну ты точно в детстве бредил пойти в пожарники». Поворачиваясь к возвращающемуся Борису, он с ужасом увидел звероподобную рожу повара и руку, поднимающую мясницкий топор.
Позже друзья долго спорили, отчего никто не вспомнил о поваре, и что заставило Федотова рухнуть на пол: выражение лица Димы или его поднятая рука с «травматическим обрезом»? Как бы там ни было, но выстрел отбросил повара к стене. Резкий звон выпавшего топора вызвал к жизни истошный женский визг.
«Вова, что б ты гадил колючей проволокой. Кляп ей быстро, она же ничего не видит», — стоя на четвереньках, чуть было не рявкнул Борис.
К счастью, Ильич не подвел. Глядя, как тот профессионально вставил тетке салфетку в рот, Федотов осознал: «Все! Самое главное позади. Теперь можно спокойно работать. Кстати, на сколько децибел орала эта тетя? Я чуть не оглох. А может, в этом мире орут не в децибелах, но тогда в чем? Но крепки предки. Окажись наши на „Диком западе“, хрен бы там поезда грабили. А что это Дима показывает? Ого! Саквояж толстого оказался „сейфом“. А вот это действительно удача, вот что значит экспромт! Не иначе, как в столицу гонят откат или как это тут называется».
Добравшись до связанного «японца», Борис выудил у него из внутреннего кармашка небольшой пистолет и бархатный чехольчик. Раздернув шнурок, он увидел блеснувшие огранкой камушки.
«Все интереснее и интереснее, и чей он коллега? Наш или Шамаева? Кстати, а напишет теперь Куприн свой „Гранатовый браслет“? Хотя этот тип на бедного телеграфиста не тянет. Любопытно, это и называется „брюлики“? Жаль, не понимаю я в этом. Ладно, потом разберемся. А что это Вова неприкаянным ходит? Вова, дружище, работаем. К женщинам не подходи, не для тебя это. Ищи, где добропорядочные господа хранят ценности. Смотри на поясе и в разных прочих местах. А кто тебе сказал, что у грабителя чистая работа? Работа грабителя грязнее, чем у негра задница. Не хочешь? Ну и не надо, походи так. Ох, до чего же самому-то гадко. Вова если бы ты только знал! Это же только на словах мы с Димоном безбашенные. Обобрать косоглазого или Шамаева — это почти благое дело. От такого совесть не взбунтуется, но снять колье с шеи престарелой леди, все равно, что… такое страшно даже представить. Видишь, как ее Димка старательно обходит и правильно. И без того изгадились».
Эти мысли проносились в голове Бориса, освобождающего от бумажников двух мордатых господ.
Умом он понимал, что все сделано правильно. Всё, в чем он с Дмитрием убеждал Ильича, все это правильно. Им, действительно, надо было единожды переступить некоторую грань. В реальности понять, что же за ней скрывается. В противном случае предвидеть действия будущих соперников не получится. Книжного опыта и умозрительных заключений в деле, на которое они замахнулись, явно недостаточно. Нужна практика.
Была и еще одна цель. Надо было гарантированно удержать Доцента от желания донести до властей о его необыкновенных знаниях. Увы, но таким рычагом мог быть только настоящий страх.
Борис вновь начал мысленно общаться с Мишениным: «Вот пройдешь ты сейчас мимо тети с умоляющими глазами, и будет тебе плохо. Совсем плохо. И начнешь ты, Вова, метаться. Прежде всего, тебя посетят страхи. Потом твое подсознание начнет искать виновника. И кто этот виновник? Разве не ты сам? Нет, конечно. Виновников окажется двое. Я даже подскажу — это будем мы с Димоном! Так функционирует подсознание пациента, если верить нашему психологу. Вот в этот-то момент и надо будет тебе, Ильич, подсунуть „объект внимания“. Да такой, чтобы он отучил тебя от мысли стать спасителем отечества. Та еще задачка. Вова, а ты, похоже, приплываешь. Ремесло грабителя явно не по тебе. Это тебе, брат, не досужая болтовня о праве сильной личности и первичном накоплении капитала. Это реальность, а она пахнет совсем иначе. Вова, ты думаешь, мы будем обходить вагон за вагоном, копаясь в грязном белье? Вова, а оно нам надо? Вот и Димон дал знать, что можно уходить».
Взяв Ильича за рукав, Борис буквально выволок его в тамбур.
— Вова, успокойся, все окончено, ни по каким вагонам мы не пойдем.
— Я не могу этого больше видеть, это гадко! — взвизгнул Ильич.
— Вова, Вова, все позади. Ты послушай, мы уже все сделали. Все уже позади. Все ценности теперь наши. Теперь домой.
На бледном лице Ильича недоверчиво мелькнула вымученная улыбка.
— У нас еще полчаса до стрелки пред Волгой. Ты сейчас прими водочки, закуси, — чуть слышно приговаривал Борис, заводя Ильича в столовый зал. — Вот так. Водочка, она твое лекарство. Видишь, пошла, как водичка, — продолжал Степаныч, держа наготове нанизанный на вилку грибочек, — вот и закусили, и все теперь будет хорошо.