Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота. Книга 1

Глава 16 В гостях у Попова

В Питере, как и в Москве, профессура жила при учебных заведениях. Не случайно до наших дней докатились легенды об особо рассеянных преподавателях, что приходили на лекции при галстуке и в домашних шлепках.

Александр Степанович занимал две квартиры на третьем этаже профессорско-преподавательского корпуса. Супруга с дочерью уехали к родне, за столом прислуживала горничная. Восемь комнат произвели впечатление даже на Мишенина.

О цели визита речь за обедом не велась. Хозяин как умел развлекал гостей, интересовался погодой в Москве и сетовал на возросшие цены. Расспрашивал о «заграничном» житье-бытье, ему отвечали вдумчиво, но без фанатизма. Мишенин поинтересовался, отчего в городе нет трамваев — пока ехали до института, на ноздреватом Невском льду увидели трамвайную линию, ее как раз демонтировали по причине подступающей весны. Быстрый взгляд на Ильича:

— Полагаю, господин Подобедов и Ко не хотят делиться с владельцами конок или те излишне алчны, — Попов смешно пожевал губами. — Ходят слухи, что в этом году договорятся.

Федотов обратил внимание — так оценивающе обычно смотрят люди искушенные.

Принесли второе. Борис подал горничной тарелку, поблагодарил — и сразу почувствовал на себе такой же короткий взгляд.

«А занятный ты тип, Александр Степанович. Все-то ты замечаешь, все-то ты фиксируешь. Сначала окрысился, полагая, что мы из полиции. Теперь отмечаешь, как я подал служанке грязную посуду. Значит, и наши оговорки не проморгал. С трансивером-то проблем не будет, это всего лишь приемо-передатчик, но Вова лупанул о расчетах радиоволн в ионосфере. Это прокол? Безусловно. С другой стороны, Попов сути сказанного толком не понял. Отсюда напрашивается вывод — господин Хевисайд, конечно, что-то там изучает, но термин „ионосфера“ еще не родился. Черт, в Москве надо было уточнить. Итак, по ионосфере и Вовиным расчетам — все валим на конфиденциальность, мол, был заказ, суть раскрывать запрещено. Отбрешемся, не в первый раз. С Умовым было не проще. Но что за тип этот профессор? Если я вижу привычку педагога и ученого все подмечать, то работаем по намеченной схеме, но если из профа прет крутой лидер, то разговор надо строить иначе».

Когда экономка унесла самовар, Александр Степанович уточнил:

— Господа, где вам удобнее побеседовать, в моем кабинете или на кафедре?

— Пожалуй, что у Вас будет удобнее, Александр Степанович. Мы же к вам явились частным порядком, — ответил Ильич.

Борис со Зверевым долго тренировали Ильича брать на себя часть переговоров. Не имевший ранее навыков административной работы, Ильич постепенно выработал уверенную и спокойную манеру беседы. Последняя фраза была домашней заготовкой.

— В таком случае прошу ко мне в кабинет.

По фильмам жителю XXI века кабинеты ученых представляются тесными. Заставленные книжными шкафами и кожаными креслами с, непременным письменным столом, они представляют собой рабочее место владельца. Против ожидания, кабинет оказался просторным. Шкафы и кресла стояли, как им и положено, но тесноты не наблюдалось. Свет давали два больших окна с геранью на подоконниках. Друзья уже успели подметить архитектурную особенность столицы: окна здесь были существенно больше, нежели в Москве. Видимо, сказывался общий дефицит солнца.

Все устроились вокруг небольшого столика. Федотов приготовил свой саквояж. Пытливо посмотрев на гостей, профессор задал резонный вопрос:

— Господа, прошу удовлетворить мое любопытство, где вы изучали электричество?

«Ну, черт! Умов меня третировал, теперь Попов о том же. Умеют же профессора ставить вредные вопросы. Всю жизнь меня достают», — бурчал про себя Федотов.

Задай этот вопрос человек обычный, он бы тут же получил ответ: учился, мол, в Цюрихе. Сейчас подобный ответ не годился — в начале двадцатого века ученые всего мира, так или иначе, знали друг друга: кого-то по работам, кого-то лично. С легкостью можно было оказаться откровенным лгуном.

Почувствовав, что Ильич собирается что-то ответить, Федотов поспешил его опередить:

— Господин профессор, честно сказать, мне крайне неловко отвечать на этот вопрос. Дело в том, что последнее время я все больше прихожу к выводу, что я недоучка.

После такого «глубокомысленного» ответа Мишенин оторопело уставился на Бориса, а в глазах профессора мелькнула смесь недоумения и неудовольствия.

— Право, странно, — замялся хозяин, — впрочем, если вам неловко, то смею настаивать. Так что Вас ко мне привело?

Борис не торопясь извлек листы бумаги, распаковал радиолампу. Стеклянный баллон с начинкой смотрелся таинственно.

— Если говорить совсем кратко, то мы просим Вас оказать содействие в размещении заказа на изготовление двух радиостанций и принять участие в их испытаниях.

По тому, как озадаченно нахмурился Попов, Борис понял, что опять ошибся с терминологией.

— Господин профессор, я имел в виду изготовить два аппарата беспроводной связи.

В начале века связь по радио велась только в телеграфном режиме. Передатчики были громоздкими. Для их работы требовалась небольшая электростанция. Такие монстры устанавливались на больших кораблях или стационарно. Основным элементом приемника этих станций являлся «когерер», усовершенствованием которого и прославился Попов.

Передача речевых сообщений была в стадии лабораторных опытов, а кристаллические диоды только исследовались.

Инженеру-обывателю начала XXI века вклад Попова мог показаться мизерным. Ничего необычного в том не было — посредственность с дипломом не в состоянии оценить титанического напряжения ума ученого, создающего новое.

— Однако! Вы сейчас хотите изготовить два аппарата беспроводной телеграфной связи? — профессор опять пожевал губами. — Должен вас огорчить, господа. Кронштадтская мастерская совершенно перегружена военными заказами. К тому же и штат там крохотный. Хотя с отбытием флота на восток ситуация, может быть, несколько изменилась. Уточню.

Попов на секунду умолк, озадаченно теребя бородку.

— Сейчас же война, господа.

Как бы извиняясь, профессор пожал плечами. Переселенцы ждали продолжения.

— Я могу рекомендовать вам обратиться к господину Дюкрете, но и он сейчас не справляется с заказами. Мне очень жаль, но вам определенно придется направиться к господину Сименсу. Могу в том сделать протекцию, — закончил профессор.

В Москве высказывали подобные сомнения. Но после слов Попова Борис вдруг почувствовал тот азарт, которого ему сегодня так не хватало. Попутно отметил, что Попов имеет контакты и с «фрицами».

«Вот тебе и „однако“. Ты, брат, еще не раз сегодня скажешь „однако“», — вихрем пронеслось в сознании Федотова.

— Господин профессор, не могли бы вы кратко ввести нас в курс дела о возможностях изготовления подобных аппаратов в России?

— Отчего же, конечно, могу. В принципе я уже сообщил вам обо всех товариществах, но вот вам подробности. Собственно отечественным предприятием являются только кронштадтские мастерские. Они подчинены Главному Капитану кронштадтского порта. Кроме того, в Санкт-Петербурге есть представительство мастерских физических приборов господина Дюкрете. Там выпускают аппараты под торговой маркой «Попов-Дюкрете-Тиссо». В прошлом году акционерное общество «Русский электротехнический завод Сименс и Гальске» приступило к выпуску интересующих вас аппаратов. В этом предприятии ваш покорный слуга является техническим консультантом.

Услышанное оказалось большой неожиданностью. Федотов с Мишениным по-новому взглянули на убранство кабинета. Шкафы красного дерева покрыты тонкой резьбой, портреты выполнены маслом. Во всем угадывается достаток.

«Интересно девки пляшут, а наш проф отнюдь не бедняк. Капусту стричь умеет. Надо обладать нешуточным нахальством, чтобы подрабатывать в конкурирующих конторах. Эдакий поворот надо бы учесть», — отметил про себя Борис.

— Господин Попов, насколько я понимаю, Вам не составит труда сделать протекцию в любое из этих предприятий?

— Прежде я хотел бы понять, что именно вы собираетесь заказывать, — косясь глазом на радиолампу, резонно не стал торопиться профессор.

— Извольте, — тут же откликнулся Федотов. — Мы собираемся изготовить два небольших изделия, выполненных по нашим чертежам. Они построены на совершенно новых принципах. Это те самые трансиверы.

Однако! — вновь вставил любимое словечко профессор. — Но, господа, что такое ваш трансивер!? Когерер-то, надеюсь, в ваших аппаратах имеется?

Федотов еще в Москве выяснил, что термин «радио» в это время уже появился, хотя широкого распространения еще не получил.

— Трансивер — это аппарат беспроводной связи, в приемнике и в передатчике которого, используются одни и те же элементы. Это снижает массогабаритные характеристики изделия, — привычно затараторил Федотов. — Прежде всего надо пояснить принцип действия этого прибора, — Борис показал глазами на лампу. — Без него никакого трансивера не получится.

Борис извлек вторую лампу — выходной триод имел большие размеры. Попов осторожно взял его в руки. Ожидая разъяснений, посмотрел на переселенцев.

— Эти приборы или радиолампы мы назвали триодами. Их назначение заключается в усилении электрических колебаний или сигналов. Термин «сигнал» нам представляется более удобным.

Лицо профессора выражало смесь скепсиса и любопытства. Переселенцы понимали, сколь трудно в такие моменты скрыть эмоции.

— Прибор, что вы держите в руках, недавно был изготовлен в кабинете физических демонстраций Московского университета, а заявка на привилегию подана всего неделю назад.

О подаче заявки Борис слукавил — они ее привезли с собой, но в данной ситуации надо было подстраховаться.

— Полагаю, что завтра-послезавтра вы об этом прочтете в письме профессора Умова.

Попов, как и любой человек науки, умел слушать собеседников, но после упоминания об изготовлении триодов не выдержал:

— Странно, но почему я об этом не встречал публикаций?

— Александр Степанович, да только неделя, как их изготовили. Откуда же быть публикациям? — воскликнул Федотов. — Кстати, прибор у вас в руках. Вы можете его включить и убедиться в справедливости моих слов.

Федотов понимал, что с языка профессора вот-вот сорвется убийственный вопрос: как могло получиться, что о таком изобретении никто раньше не слышал? Ведь только недалекий человек позволяет себе думать, что, зная идею, можно тут же получить результат. Ученые к таким наивным не относятся. Им известно сколь долог путь от идеи до ее успешной реализации. Как правило, это несколько лет каторжного труда по шестнадцать часов в сутки. Так как же могло случиться, что от заказа на изготовление до блестящего результата прошел всего месяц?

Упреждая эти крайне нежелательные вопросы, Федотов тут же продолжил:

— С вашего позволения сначала я расскажу о физических принципах работы этого вакуумного триода. Данный прибор является развитием прибора господина Флеминга. Давайте вблизи его катода поместим сетку. Это будет третий электрод.

Борис открыл лист со схемой включения лампового триода.

— Если приложить напряжение между анодом и катодом, например, в сто вольт, то через прибор потечет некоторый ток.

— Простите, Борис Степанович, вы имеете в виду осцилляторный вентиль господина Флеминга?

— Ну да. Свой прибор мы назвали триод по числу электродов. Соответственно двухэлектродный прибор Флеминга стали называть диодом. А теперь зададимся вопросом: что получится, если на сетку подать небольшое отрицательное смещение? Извините, я хотел сказать отрицательное напряжение относительно катода, — поправился Борис. — Очевидно, протекающий через прибор ток снизится. Таким образом, меняя управляющее напряжение, мы получаем возможность управления током анода в функции от приложенного к сетке напряжения.

Простите, но как же получить усиление осцилляций? — вновь не удержался Попов.

— Для этого в цепи анода мы ставим некоторое сопротивление, — перехватил инициативу Мишенин. — Обратите внимание, при изменении тока на нем выделяется напряжение осцилляций. Это напряжение равно произведению величины приращения тока на величину сопротивления. В частном случае этим сопротивлением может быть резонансный контур или передающая антенна.

Попов, еще только задавая свой вопрос, уже начал понимать, каков будет ответ. Простота и логичность решения поразила его воображение.

— Но, коллеги, из этого следует, что чем большее сопротивление, тем большее мы получим усиление? — с секундной задержкой сделал вывод профессор.

— Совершенно верно, но только в части напряжения, а не по мощности, — подтвердил Борис. — Вот результаты испытаний нашего прибора.

Федотов выложил перед Поповым стопку листов, испещренных почерком Усагина с пометками профессора Умова. На бумаге в табличной форме были приведены зависимости анодного тока от напряжения анода и напряжения на сетке. Ниже следовали графики и математические выражения, отражающие экспериментально полученные данные.

Попов полчаса придирчиво вчитывался в документ, лишь изредка прося пояснений. В душе у него бушевало смятение. Минуту назад он услышал о приборе, способном усиливать осцилляции и тут же видит результаты измерений.

Сомнения в подлинности документов мелькнули и тут же погасли — он неплохо знал почерк декана московского университета профессора Умова. Все изложенное открывало фантастические перспективы. В воображении стремительно мелькали образы революционных решений беспроволочного телеграфа.

«Господи, это же колоссальное открытие! Этот триод приведет к перевороту в техническом мире. И Маркони, и я окажемся на заднем плане. О нас забудут. Откуда же свалились эти господа? Ведь это же черт знает что такое! — невольно чертыхнулся про себя Александр Степанович. — То они говорят „сигналы“, хотя никто и никуда не сигнализирует, то проговариваются о какой-то частоте, а вместо „напряжение“ произносят „смещение“. Все это произносится, как привычное и естественное. Но как такое может быть? Ох, чувствую, что одним этим триодом дело не ограничится. Теперь понятно, отчего господин Умов не доверил письмо этим господам», — запоздало догадался Попов.

Еще в стенах Московского университета друзья невольно использовали термины своего времени. Среди окружающих это вызывало недопонимание, а иногда нежелательное любопытство. Изолированная от мира группа ученых в принципе могла придумать два-три своих термина, но таковых не могло быть много.

К полной неожиданности друзей в этом времени еще не было единицы измерения частоты «Герц». Вместо этого говорили о длине волны, чаще использовался термин «осцилляция». В части терминологии друзьям приходилось быть очень осторожными.

Максвелл уже написал свои уравнения электродинамики, а Томпсон доказал что катодные лучи это частицы входящие в состав вещества. Между тем Резерфорд еще не сформулировал теорию строения атома состоящего из ядра и электронов.

По этим соображениям говорить о переносе заряда посредством свободных электронов, тем более сорванных с внешних орбит атомов, было бы опрометчиво.

Между тем переселенцы убедились: скрыть наличие множества своих знаний им не удастся. Отсюда следовал простой и незатейливый вывод: комплексовать по этому поводу не стоит, но и «лишние» афишировать не следует.

— Господин Попов, теперь пора перейти к объяснению работы нашей радиостанции, — произнес Федотов, привычно набрасывая схему простейшего трансивера. — Обратите внимание, это колебательный контур, что выделит нам нужный участок длин волн, — нашел, наконец-то, нужный оборот речи Борис. — А это…

Дальнейший разговор очень напоминал состоявшийся месяц назад в Москве.

— … Вы странно говорите «усилительный каскад», ведь ваш прибор усиливает быстрые колебания Герца…

— … так удобнее, а если посмотреть с позиции энергий…

— …теперь смотрите, если на контур с антенны наводится десять микровольт, и мы несколькими каскадами усилим сигнал в сто тысяч раз, то на выходе будет один вольт…

— … а во сколько раз усиливает один этот ваш каскад…

— … опыт показал примерно стократное усиление…

— … всего три каскада! Потрясающе! Это же…

Пока Федотов рассказывал о принципах построения трансивера, Мишенин размышлял о том, что в начале XX века еще не существовало терминов «радиотехника» и «электроника». Все эти будущие самостоятельные дисциплины назывались общим термином «электротехника».

Об этом, в частности, говорило название первого в России Санкт-Петербургского императорского электротехнического института, позднее переименованного в Ленинградский Электротехнический институт имени В.И. Ульянова-Ленина (ЛЭТИ) и еще раз переименованного в Санкт-Петербургский государственный электротехнический университет имени В.И. Ульянова-Ленина (СПбГЭТУ ЛЭТИ).

В начале XXI века институт готовил специалистов в области радиотехники, автоматики, вычислительной техники и программирования, но прилагательное «электротехнический» указывало на исходное происхождение всех этих дисциплин.

— … позвольте, но, как же случайные колебания эфира? Ведь они даже когереру мешают.

— … а если выделить узкую полосу колебаний? Например, сделать ее в десять раз меньше, так и шумы уменьшатся в корень из десяти…

— … передаточная функция такого полосового фильтра описывается уравнением шестой степени…

— … простите, но откуда эта математика?…

— … о математике давайте чуть позже, а то за деревьями совсем лес потеряем…

— … а какой может быть мощность передатчика на ваших триодах?…

— … это зависит от типа ламп, сейчас мы предполагаем получить около десяти ватт, но можно выкачивать и киловатты, все зависит…

— … странные термины, хотя, наверное…

— … задав небольшую расстройку второму генератору, назовем его гетеродин, мы получим колебания в звуковом диапазоне…

— Извините, а на какой длине волны может работать ваш аппарат?

— Не вижу препятствий, генерировать волны длинной в тридцать метров. Предел лежит где-то на длине десять метров.

— Позвольте, но вас же не услышит ни один из ныне действующих аппаратов!

— Александр Степанович, так и отлично — тем мы секретность переговоров сохраним. А то ведь сейчас японцы читают наши телеграммы, словно открытую книгу.

Напоминание о военных событиях вызвало гримасу досады и тревоги. Несмотря на его явную нелюбовь к полиции, интересы Росси Попову были не чужды.

— Александр Степанович, а если к этому присовокупить серьезное кодирование сообщений, то российских корреспондентов не прочтет ни одна разведка мира, — внес «ясность» Ильич.

Борис обрушивал на профессора информацию, что на самом деле была почти на радиолюбительском уровне. Одновременно подметил, что Мишенину явно не по себе. Тот нехотя выписывал передаточные функции фильтров, но делал это без того азарта, что его охватил в Москве.

Профессор же пребывал в состоянии эйфории. На лице проступили красные пятна, глаза лихорадочно блестели. В этот момент он не видел ни состояния господина Мишенина, ни внимательного поглядывающего на обоих Федотова. Мелькавшее на лице высокомерие испарилось. Перед переселенцами открылся ученый.

Глядя на патриарха радио Федотов своеобразно выразил удовлетворение, естественно не вслух: «Слава Богу, не к ночи он будет помянут, нормальный чел попался».

Попов, к счастью, мысленной речи не слышал.

— Господа, поверьте, все это надо срочно проверить и опубликовать в вестнике нашего института!

«А вот хрен тебе, „мариванна“, а не эскимо, — зло подумал Борис, — Так и опять все про…м. Сейчас ты узнаешь, как рвут гланды через задний проход. Вместе с наивностью».

— Господин профессор, наверное, забыл, как его друг Маркони умеет подавать заявки. Чтоб меня на том свете черти жарили, если ваш полосатый скунс завтра не принесет заявку на трансивер с лампочкой!

Удар был ниже пояса. Будто напоровшись на невидимую стену, Попов замер. Взгляд его стал растерянным. На лице резко обозначились морщины. Он посмотрел на сидящего перед ним коренастого и уверенного в себе господина. Вскинувшиеся было плечи, опустились. По всему было видно, что в душе Попова происходит то же, что было несколько лет тому назад, когда весь мир рукоплескал знаменитому итальянцу.

— Но разве так можно? Я, конечно, понимаю, что вдали от России…

Александр Степанович хотел высказать этому самоуверенному крепышу, что приличные люди так не разговаривают. Эти, в общем-то, справедливые упреки, принято высказать гораздо мягче, как подобает людям доброжелательным и воспитанным. Он вспоминал, как некоторые его коллеги выказывали по сути то же самое, но мягко и без злой агрессии.

«Да кто ему позволил лезть ко мне в душу?» — мысленно воскликнул профессор.

Александру Степановичу вдруг отчаянно захотелось попросить этого самоуверенного господина выйти вон.

В этот момент лицо профессора было открытой книгой, и куда только подевался искушенный тип, что снисходительно посматривал на Мишенина. Перед друзьями, сидел очень немолодой человек, посвятивший свою жизнь науке. Такие долго остаются наивными, и даже получив от жизни приличные плюхи, в критические моменты забывают об окружающей их подлости.

Ильич расстроился не меньше хозяина. Он не понимал, как можно так обижать людей. Глядя на обоих Федотова сообразил, что он несколько перегнул палку. Ситуацию надо было не то чтобы спасать, но корректировать к лучшему.

— Александр Степанович, мы выросли в России. В нас вложили силы русские педагоги и ученые, в этом смысле наши изобретения не только наши.

Федотов начал без патетики, его голос звучал глухо, но после такого вступления следовало добавить экспрессии.

— Поверьте, я отнюдь не бессребреник и мне гораздо легче обогатиться, вернувшись в Америку. Вот только есть одно «но»! Я сделаю все, чтобы приоритет остался за Россией. Мое изобретение принесет мне миллионы, а России и российской науке славу. Не вы нам поможете, мы найдем других. Денег на изготовление станций у нас хватит. Изготовим, испытаем и немедленно подадим заявку на привилегию, одновременно на патенты в Европе и Америке. А вот после этого, уважаемый профессор, публиковаться будем до одури. Более того, с этого момента будут жизненно необходимы публикации в солидных журналах с указанием авторства и поданных заявок. Такова наша принципиальная позиция. К Вам же мы обратились по двум причинам. Во-первых, у Вас есть имя. Во-вторых, мы хотим использовать в нашем аппарате Ваши кристаллические детекторы, тем самым включив Вас в число соавторов. Мы люди деловые и понимаем, начни вы с нами серьезную работу, ваши доходы у Дюкрете и Сименса существенно снизятся. Это обстоятельство необходимо компенсировать. Таковы законы бизнеса, и кроме того, объять необъятное, еще ни кому не удавалось. Мы очень нуждаемся в Вашей помощи.

Сейчас Федотов не играл. Он давно решил для себя вернуть Попову славу первооткрывателя. Борис говорил, веря каждому своему слову. Точно так же ему верил Попов. Это было очевидно. Так случается, когда два человека начинают безоговорочно доверять друг-другу. В такие моменты расчетливость отступает. Между тем, для закрепления успеха Борис, не постеснялся посулить профессору классический «откат».

Федотову еще многое хотелось сказать профессору. Напомнить, как на благо Германии сейчас трудится главный инженер фирмы AEG Доливо-Добровольский, как мыкались со своими изобретениями Лодыгин и Яблочков, но все это было лишним. Вместо этого в повисшей тишине, он отчего-то опять вспомнил Берсона, который наотрез отказался уезжать на свою историческую Израиловку. На душе опять заскребли кошки.

Радовала только реакция Попова, у которого предательски увлажнились глаза.

— Но…Борис Степанович… это так неожиданно. Мне надо подумать.

— Так, конечно же, Александр Степанович, вы пока подумайте, а будут вопросы — так мы всегда к вашим услугам.

Федотов не стал напоминать профессору о том, что по существу тому доверено множество не закрытых патентами сведений, вместо этого он напомнил о другом:

— Александр Степанович, а мы ведь припозднились, — Борис глазами показал на настенные часы, что своим маятником отсчитывали восьмой час. — Вы не подскажете, где тут неподалеку можно остановиться?

Попов, с изумлением бросил взгляд на часы.

— Э нет, дорогие мои, никуда я вас не отпущу. Мои все уехали, так что никто Вас не потревожит, а завтра — как Вам покажется удобнее. Можете оставаться у меня, а можете в гостином доме, но сейчас будем ужинать.

— Мария Федоровна, — отворив дверь кабинета, кликнул он горничную, — когда гостей потчевать будем?

— Александр Степанович, я к вам уже три раза заглядывала. Все давно готово.

— Странно, — профессор как бы извиняясь, пожал плечами.

Переселенцам ничего не оставалось, кроме как согласиться. Таков был закон русского хлебосольства — приезжих следовало и накормить, и спать уложить. Что до привычек гостей, так о них в таких случаях не вспоминали.

Перед сном друзья отпросились у гостеприимного хозяина прогуляться.

Улица Песочная едва освещалась редко стоящими газовыми фонарями, а дневной ветер с залива сменился предвестником антициклона — легким ветром с Ледовитого океана. Заметно подморозило.

— Ты знаешь, мне так не по себе сегодня, — начал Мишенин.

Борис, помня, каким Ильич был во время переговоров, не торопил товарища.

— Я не знаю, как начать… тут две проблемы сразу, — сбиваясь, продолжил Мишенин. — Я сегодня на своей шкуре ощутил такое презрение, что мне стало страшно! И вот еще. Скажи, ты сегодня не ощущал себя клоуном, что перед умным человеком ломает комедию?

— О куда тебя потянуло! Ильич, ты помнишь наши баталии о вмешательстве в историю? Дима тогда сказал, что мы заурядности. Так это же во всем. Возьмем, к примеру, меня. Ну, руководил я кое-какими проектами, даже до миллиона долларов доходило. И что? А ничего! Деньги не мои, да и знания… чуть что, сразу бежал в Московский энергетический институт. Теперь ты, Ильич. Аналогия полная. Кандидат наук, а получал гроши. Я выезжал за счет организаторских, ты за счет чуть-чуть лучших знаний, а в целом мы — «так себе». Эх, Ильич. Разве не ясно, что родись мы в этом времени, так и была бы нам грош цена.

— Ясно-то, ясно, но так хотелось спасти Россию, стать сильным и дарить.

— Ну, в этом нет ничего нового. Это так легко. Вот только боятся люди данайцев. Не хотят они получать дары, хоть тресни. А что тебя так разволновала реакция Попова на полицаев?

— Тут такое дело… — Ильич на мгновенье примолк, сжался, как перед прыжком в ледяную воду.

— Я недавно Ивану Филипповичу обронил, что Николай второй воспитанный и незлобивый человек, а он на меня так странно глянул и ответил, что, мол, да, воспитанный и просвещенный монарх, сам же перестал на меня смотреть.

Мишенин замер, вспоминая, какую он ощутил к себе холодность со стороны Усагина.

Борис! — в голосе Мишенина прозвучали истеричные нотки. — Он, прощаясь, не подал мне руки! Я же видел, он специально взял промасленную деталь своего насоса и говорит: извините, руки грязные, а сам в сторону смотрит. А сегодня Попов нас открыто презирал.

Мишенин горестно взмахнул рукой, будто пытаясь защититься.

— Ты не думай, я все понимаю. Монархии себя изжили, они неповоротливы и потому уступают место буржуазным республикам, но дома я даже представить себе не мог, как здесь все это выглядит. В этом есть что-то противоестественное.

Борис, вслушиваясь в интонации, догадался, что под «противоестественным» Ильич подразумевал реакцию общества. Федотову было любопытно наблюдать, как по мере вживания в этот мир меняются представления Ильича. Появились первые более-менее трезвые оценки, но и старые догмы сидели крепко.

— Владимир Ильич, а ты читал «Красное колесо»?

— Ну конечно, каждый интеллигентный человек читал Солженицына, — в голосе отчетливо прозвучала надменность.

— А ты попытайся восстановить в памяти написанное.

— Борис Степанович, но он же ненавидел коммунистов! — опешил Мишенин.

— Так и отлично! Тебе, возможно, покажется странным услышать от меня, но я действительно считаю, что Александр Исаевич ни полслова не солгал. Он с исключительной точностью описал реакцию российского общества на эту действительность и на батюшку-царя. Что касательно стенаний великого писателя земли русской, так это у него от гангрены ума.

— Не любишь ты его.

Было непонятно, кого Мишенин имеет в виду — царя или Солженицына.

— Так за что же любить дурашку? Ты скажи, кто теперь читает этого великого «пейсателя»? Вот то-то же. Пустышкой оказался.

— Так почему его читали раньше? — тут же взъершился Доцент.

— Почему, почему. Ты, Ильич, сам думай, только без дури. Заодно догадаешься, отчего такие великие плодились, как глисты у шелудивого пса.

Оба замолчали, размышляя каждый о своем. Мишенин продолжал мысленно спорить с Борисом, а Федотов думал об удивительной схожести реакций здешнего общества и общества их века.

Борис, будто споткнувшись, замер.

— Ильич! Есть мысль! Настоящая! — воскликнул с подъемом Федотов.

Повернувшись к математику, повторяясь и в скороговорке путая слова, он продолжил:

— Ильич, ты же умный человек. Ты на бумаге отрази все, к чему призывала интеллигенция в СССР и здешняя? Вовка, это же уникальный шанс! Мы же знаем, что было у нас, а сейчас видим, что происходит здесь. Черт побери, ты представь себе! Мы запишем все, к чему призывали наши демократы и тутошние. Потом мы запишем, что произошло здесь и что происходило у нас. Вова, самое главное, в таком случае не останется тумана ангажированных историков. В итоге получим реальное исторические исследование. Вова, да ведь на этом основании можно будет выявить сходства и различия психотипа нашего и здешнего демократов!

Борис весь был в предвкушении предстоящего открытия. Никаких выводов еще не было и в помине, но Федотов в мгновение ока осознал всю схожесть демократов всех времен и народов. Безусловно, этому способствовали контакты с местной либерально настроенной интеллигенцией. Исподволь накапливающиеся наблюдения вдруг выплеснулись в простое и очевидное: местные социалисты тождественны тем, кто во времена Федотова гордо называл себя демократами.

Ему привиделось, как он срамит своих друзей, отстаивавших демократические идеалы. Он увидел, как подносит к носу своего старинного «заклятого» друга Лукича бумажки с выводами. Показывает, как тот похож на тех, кого только что поносил с яростной ненавистью. Ему привиделось, как его Лукич сдувается, опускает голову. Лукичу становится стыдно.

В сознании вихрем мелькнула набившая оскомину формула о единстве и борьбе противоположностей. Вспомнилось, что предают только свои.

На душе от этого стало кисло.

Борис точно так же мгновенно осознал, что ничего не переменится. Лукич так же будут тарахтеть о бесчеловечности коммунистического режима, лелея только свою жизнь неудачника.

Память услужливо выбросила на поверхность:

От осознания бессмысленности всего сущего повеяло могильным холодком. Холодок тут же отступил, уступив место осознанию собственной правоты. Мелькнула мстительная мыслишка:

«А вот на тебе, Вова, сучара демократическая, я точно отыграюсь. Сам напишешь и сам увидишь себя в здешних либерастах».

Все эти мысли заняли в сознании Федотова не более секунды. Ильич даже не заметил паузы.

— Охренеть можно! — вновь с экспрессией продолжил Федотов. — Да ведь и касательно сторонников державы надо так же все описать. Державы здешней и нашей.

Федотов удивлялся, как же он раньше не допендрил до такой простой мысли.

От встречи с Питером, от того, как прошел сегодняшний день, от предстоящих эпохальных открытий настроение вновь поднялось.

— Ильич, есть еще одна шикарная мысль!

После этой фразы Доцент похолодел. Он давно заметил, что в таком состоянии Федотов буквально фонтанирует «гениальными» идеями, от которых нормальным людям лучше держаться подальше.

— Ильич. Мы встретимся с Колчаком! — сказал, как пригвоздил Федотов.

— … с Александром Васильевичем Колчаком?

Мишенин растерялся. Ему представился просторный зал. Светлые окна до половины закрыты ниспадающими волнами ламбрекена. Он сообщает верховному правителю множество идей. Тот их слушает, но отчего-то не понимает. Одновременно в памяти всплыло искаженное злобой лицо сутенера, волокущего за волосы проститутку. Эту картину тут же заслонил печальный взгляд Настасьи.

От такого сумбура у Ильича невольно вырвалось:

— Борис, но что мы ему скажем? Он же еще мальчишка.

Икоса поглядывая на Мишенина, Борис на всю улицу громко продекламировал:

— Во как!

Федотов от души хлопнул по плечу обалдевшего Доцента.

— Да ты, Доцент, не расстраивайся, мы ему жизнь сохраним. Одноглазых правителей современная история не знает!

— Да ну тебя. Старый, а все в игрушки играешь. Товарищ майор, — добавил в конце Мишенин, как бы отдавая должное розыгрышу.

— Эх, Вова, хорошо-то как!

Борис, раскинув руки, загляделся на Млечный путь. Ильич невольно поддался хлещущей из Федотова первобытной радости бытия.

— А знаешь, Ильич, — все еще глядя в небо, произнес Федотов, — давай, действительно, встретимся с Колчаком. Ему же сейчас, наверное, и тридцати нет. Действительно, мальчишка. Просто посмотрим, кто он на самом деле, да и все тут.

— А почему бы и нет? — еще больше заражаясь оптимизмом, откликнулся Мишенин.

За завтраком, Александр Степанович выглядел неважно. Припухлые веки и круги под глазами говорили о дурно проведенной ночи. Одновременно было очевидно, что многие проблемы он разрешил и тем получил душевное равновесие.

— Господа, после всего, что вы рассказали, я пришел к выводу: от своей затеи вы не откажетесь. Да и сама затея грандиозна. Мне очевидно, что если даже десятая часть задуманного получится, вас ждет потрясающий успех. Отсюда я посчитал своим долгом всячески вам благоприятствовать.

Попов порывисто встал, сделав несколько шагов, вновь остановился, массируя с левой стороны грудь.

— Господа, я полностью с вами согласен, в вопросе сохранения секретности работ. По этой причине я настоятельно прошу вас аппараты изготовить в кронштадских мастерских. Если вы не против, то сейчас мы зайдем в институт, где через канцелярию я оформлю письмо на имя Главного Командира кронштадтского порта. В порту вам надо будет встретиться с заведующим радиомастерской Леонидом Евгеньевичем Коринфским. Вот к нему рекомендательное письмо.

Передав письмо, профессор сделал паузу. Он явно хотел что-то добавить, но испытывал то ли неловкость, то ли сомнения. Переселенцы не торопили. Еще раз потерев грудь, где дано пошаливало сердце, наконец, решился:

— Господа, должен вам сообщить: мы с господином Коринфским имеем отношения к секретам державы. Поверьте, это никоим образом не относится к третьему отделению, но является гарантией сохранения ваших секретов.

Попову было не по себе от мысли, что его могут понять превратно. Переселенцам же эти рефлексии доставляли почти эстетическое наслаждение. Даже Ильич о хранении секретов знал не в пример больше профессора. Дело дошло до курьеза, как-то прочитав очередную статью о положении на фронте, Мишенин в сердцах выдал: «НКВД на вас нет. Журналяки болтливые». С этого момента фраза стала крылатой.

— Господин Попов, не стоит извиняться. Мы в курсе, как и зачем державы хранят свои тайны.

Фраза прозвучала уверенно, здесь так не говорили.

— Спасибо господа, но с вашего позволения я продолжу. В письме Леониду Евгеньевичу даны ясные рекомендации. Вы можете на него полностью полагаться. Таким образом, в существо технических особенностей более никого посвящать не придется.

В этот же день друзья переехали в приличную гостиницу, что была в получасе ходьбы от института.