Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота. Книга 1

Глава 5 Вместо серьезного разговора пьянка с горя

Ближайшая церквушка была небольшой, но голосистой. Когда ее колокола позвали к утренней службе, Дима откинул лоскутное одеяло. Ни вчерашнее возлияние, ни поздний отбой не смогли поломать привычку вставать рано. Остальной «народ» еще спал. Свидетельством этого был богатырский храп Старого и тонкое посапывание Мишенина. Воздух светелки был пропитан перегаром. От такого безобразия лампадка перед иконой Спасителя погасла.

Поплескавшись в сенях ледяной водой, Зверев докрасна растерся полотенцем. Жизнь сразу предстала в ином свете. Скорее сего по этому, он вдруг понял, что пить больше не будет, по крайней мере, сегодня.

С этой мыслью Зверев совершил богоугодное действие, плеснув в лампадку конопляного масла и запалив фитиль. Прежде чем «вживаться» в новый мир, он растопил печь и открыл крохотную форточку.

Улица встретила только-только встающим солнцем и утренним морозцем, тем, какой бывает только в погожие мартовские дни. От распирающей изнутри радости захотелось скакать козлом и хохотать.

Призрачный дым курился над трубами деревянных домов, разливая вокруг удивительный аромат. Дима вдыхал и вдыхал этот пахнущий детством запах. Как же здесь все по-другому!

Напротив, через дорогу красовался двухэтажный деревянный особняк. Шесть окон по фасаду были щедро украшены резными наличниками. Заснеженный конек венчал раскрашенный петушок. На высоком нарядном крылечке выделялись украшенные резьбой колонны. Мастер сделал их в виде жар-птиц, тянущих жадные клювы к вечно зеленым яблокам. Как и все в этом наивном времени, он не знал, что станет с его творением через каких-то полсотни лет.

В особнячке скрипнула дверь. Хлопочущий у крыльца дворник снял шапку, пропуская хозяина с женой и дочерью. Коротко кивнув на Звереву, барин неспешно спустился с крыльца. Задрал бороду в сторону колокольни, размашисто перекрестился.

По сравнению с дородной супругой был он невысок и строен. В каждом его движении сквозила уверенность. Супруга, несмотря на почтенные габариты, оказалась шустрой. Отодвинув благоверного могучим плечом, она ловко скатилась с лестницы, протянув руку дочери. Девушка, опираясь на эту руку, грациозно спустилась с порожка. Проходя мимо остолбеневшего Зверева, она как бы невзначай бросила на него взгляд из-под черных ресниц.

Дима вдруг осознал, что не может оторвать взгляда от ее фигурки. Высокая, стройная, в длинном до пят темно-зеленом пальто, она как будто плыла по заснеженной улице. Гордо поднятая головка была закутана в зеленый платок с бордово-красными узорами.

«Мать моя женщина! — присвистнул про себя Зверев. — Вот это глазищи! Да это с такой писан „Портрет незнакомки“. Боже мой, кто научил этих тихонь так смотреть? Все в ее власти! Сегодня одарит взглядом, а завтра сразит наповал! Где же с таким чудом познакомиться? Черт возьми! А как под этим длинным пальто смотрятся каблучки! Нет, брат Елдырин! Это тебе не голые ляжки под мини-юбкой! Это настоящее! Это действительно..!»

Дима, замерев, словно доберман на охоте, позабыл, как минуту назад хотел резвиться.

«Па-а — па-а — папа — па — па — ра, — зазвучал в душе Дмитрия Павловича марш Мендельсона, — интересно, а этот марш уже написан? Сегодня же справлюсь у Ильича. У него в голове, как в Викпедии, все найти можно».

Девушка держалась за локоть матери, а отец семейства чинно шествовал впереди. Вскоре они смешались с людским потоком, движущемся к церквушке.

«Все, с завтрашнего утра начну посещать храм, — легкомысленно зарекся Зверев. — Охренеть можно! Какие тут девушки! Какие девушки, это же лики России!»

Прогуливаясь и разглядывая лица спешащих в храм, Дима с трудом заставлял себя больше не думать о прекрасной незнакомке. Постепенно все прочие мысли затмили дела насущные.

Дом встретил его привычными звуками: скрипом некрашеных половиц и мышиной возней. Под дверью стоял неутихающий «мяв», так ругаясь, в комнату рвался соседский кот, существо наглое и сварливое. Не удержавшись, Дима попытался слегка поддеть его носком валенка. Куда там. Кот как всегда увернулся и, подняв хвост трубой, бросил на обидчика по-кошачьи презрительный взгляд.

В горнице потеплело, а затхлый дух подвыветрился. Пахло рыбными пирогами и домашним хлебом. Господи! Вот же он, баловень русской печи, с румяной, хрустящей корочкой, чуть подкрашенной яичным желтком! Рядом с караваем на крытом льняной скатертью столе жалобно попискивал самовар. Расписной фаянсовый чайник венчал его медное великолепие.

«Проживальцы», поджидая товарища, о чем-то беседовали.

— Дима, завтракать садись, — окликнул его Борис, — нам хозяйка пирогов принесла. С рыбой!

Смотреть на раскрасневшегося после часовой прогулки Дмитрия Павловича было одно удовольствие. Впрочем, и не мудрено. Зверев отличался отменным здоровьем и неунывающим характером. Друзья с удовольствием обнаружили, что, несмотря на круг своих занятий, человеком он оказался не испорченным цивилизацией начала XXI века.

Диссонансом выглядел Ильич, хмурый и какой-то внутренне всклокоченный.

Налив чаю, Борис бросил в чашку кусочек колотого сахара. Он готовился к разговору, тому, что вчера лишь едва коснулся.

— Пора бы нам, братцы, определяться с будущим, — решился, наконец, Федотов.

— Степаныч, а сколько у нас теперь денег? — как всегда невпопад спросил Ильич.

На лице Мишенина было написано страдание, какое всегда бывает у мужчин, непривычных к тяжелому похмелью. Даже осознание факта материального благополучия не заглушало страданий физических. Сейчас он себя корил и оттого выглядел хмурым, даже подавленным.

— Точно сказать затрудняюсь, — подумав, ответил Федотов. — Что касается ассигнаций, то на двухэтажный каменный особнячок похоже наскребем. Может, даже немного останется.

— Ого!

— Вот тебе и ого! — наливая по пятьдесят граммов, усмехнулся Борис. — Ты, Мишенин, здоровье поправь! На тебя посмотришь и фильма ужасов не надо! А мы тебе компанию составим, чтоб, значит, не пугаться. Прошу, господа!

— Вова, не зря я вчера говорил — человек ты теперь богатый, — слегка пригубив коньяк, напомнил вчерашнее Зверев. — А раз богатый, так и солидный. Теперь ты брюшко должен отпустить. Да еще рассуждать, как нам преумножить наши богатства. Зря что ли ты добропорядочных граждан обирал? Очень даже не зря. А вот морщиться не надо. Это, Доцент, первоначальное накопление капитала. Это дело житейское. Сидеть бы тебе без этого на зарплате до глубокого склероза. А теперь тебя и похоронят как человека. В дубовом гробу, лакированном, — глубокомысленно изрекал Дмитрий Павлович, наблюдая, как лицо Ильича постепенно «оживает».

Психолог частенько подтрунивал над Доцентом, называя это тренингом, повышающим сопротивляемость психики пациента негативным воздействиям.

— Дим, — попытался спасти товарища Борис, — это на тебя так прекрасная незнакомка повлияла?

— Она самая. Я теперь полон жизни, а потому решил с Доцентом поделиться.

— От такой радости кошки волками завоют, — уныло откликнулся Мишенин, ковыряя вилкой в недрах рыбного пирога.

— Кстати, Дима, ты о каком клубе вчера вещал? — остановил, наконец, избиение младенца Борис.

— О борцовском, естественно, я же тренер. В нашем времени, Степаныч, это был довольно выгодный бизнес. Если верить литературе, то и местные не бедствуют.

— То-то, что не бедствуют! Честно сказать, сильно сомневаюсь я в больших барышах! Да и… — тут в голове у Бориса мелькнула шальная идея. — Дима, а можно местный бомонд заинтересовать самбо?

— А то! Эт, Степанович, запросто! — оживился Дима. — В газетах дадим анонс, потом объявление. Если все сделать грамотно, народ валом повалит! Тут даже восточные единоборства появляются. Но только… сейчас же многие клубы закрываются, — неуверенно закончил Дмитрий.

— Ну что тебе сказать по этому поводу? Революции приходят и уходят, а утро вечера мудренее. Ты, Дим, о силовой защите подумай, а то ведь по поездам сейчас лихие людишки шляются.

— Степаныч, не сомневайся! — в восторге взревел Зверев. — Спортивные клубы чаще всего с этой целью и открывают! Я примерно в таком же тренировал.

— Нашел чем хвалиться! — с осуждением хмыкнул Ильич. — Вот, значит, откуда у наших бритоголовых бойцовская выучка!

Но Димон уже ничего не слышал.

— Вы только представьте себе, — вещал он, дирижируя куском пирога, — мы назовем наш клуб «Спортивное общество тайной славянской борьбы». А на фоне поражений от япов борцы нашего клуба всех сторонников «косоглазых» валят, как младенцев!

— Да зачем он нужен, этот спортивный клуб? — не в шутку разошелся Ильич. — В самом сердце страны провоцировать столкновения на этнической почве!

— Ты, Ильич, не психуй, — тоном бесстрастного рефери развел оппонентов Федотов. — Настоящие деньги защищать надо по-настоящему. Это не шуточки. Кстати, ты не забывай, где находишься. Если где ляпнешь такое, то тут же схлопочешь. Тут тебе не РэФэ.

Минуту назад подвергнутый словесной экзекуции, Ильич, окончательно обидевшись, замолчал.

— Эт точно! Как я говаривал еще сто лет вперед, думать надобно до того, а не как всегда! — чувствуя, что за ним «большинство», Дима повеселел. В глазах его засветилась надежда. — Ну что, мужики, открываем?

— А ты, «пан спортсмен», губищу-то не раскатывай! — осадил его Борис. — Сам-то подумай. Вложимся мы сейчас, а нас спросят: денежки-то откуда, господа переселенцы? Или ты думаешь, что полиция не ищет, где они всплывут? Да и отдача, когда еще будет, — остудил пыл будущего тренера Борис. — Но главное даже не в этом. Нам ведь надо решить, где мы будем разворачиваться. В северной Америке, в Европе или здесь, в России.

После этих слов над столом повисла тишина. Стало отчетливо слышно, как попискивает самовар, как шуршат за стеной мыши. Эта тема неоднократно обсуждалась. Все осознавали детерминированность выбора. Были, конечно, сожаления, были робкие надежды. Однако знание реалий давало единственный ответ — все новшества в Россию начала этого века приходили только с запада. Рождались новшества и в России, и на западе, а приходили только с запада. Редкие исключения лишь подтверждали это правило. Такова была реальность.

Более других наивные надежды питал Владимир Ильич. Это казалось странным для человека, оперирующего безукоризненной математической логикой. Дима по этому поводу как-то изрек очередную жуткую фразу: «Личность, делегировавшая свои права лидерам телеэкрана, не может трезво оценить реальность».

Все понимали, что это только прелюдия к решению, но в таком ракурсе вопрос был поставлен впервые.

— Степаныч, а если подплыть к тому же царю русскому, Николаю Александровичу? — неожиданно произнес Дима.

— Димон, ты-то куда? — опешил Борис, не ожидавший такого предложения от своего товарища. — Подплыть и приплыть в принципе, наверное, можно, только… видишь ли, если судить по поступкам, то надо ставить диагноз: Николай Александрович откровенно глуповат.

Мишенину стало невыразимо обидно. В его сознании не укладывалось, почему оба этих, в общем-то, неплохих человека так пренебрежительно относятся к монархии. Как они не могут понять, что власть эта столь же добра, как и лицо ныне властвующего государя. Конечно, Мишенин знал о недостатках Николая второго, но после вчерашнего трезвые оценки куда-то испарились.

— Как это глуповат? — взвился он с пол-оборота. — Он имеет прекрасное образование, но государь очень мягкий человек.

— И по-немецки мягко ухайдакает пару-тройку миллионов русских, — с нарочитой издевкой вставил Дмитрий, внимательно наблюдая за Ильичом.

— Что за бред! Что вы себе позволяете! Когда это русский наш государь убивал русских людей? Вы думаете, мы сюда просто так попали? — взвизгнул окончательно потерявший над собой контроль математик.

От этого истеричного вопля Борис начал внутренне закипать. Сказалось и напряжение последних дней, и постоянные «взбрыки» Мишенина, и вчерашнее возлияние.

Наблюдая, как внимательно, не мигая, Дима смотрит в глаза Доценту, как тот начинает неуверенно отводить взгляд, Борис вдруг осознал, что присутствует на спектакле. И режиссер этого спектакля вот этот двадцатисемилетний молодой человек.

«Да зачем ты его спровоцировал»? — раздраженно подумал Борис, уже понимая, что все сделано своевременно.

— Владимир Ильич, а сколько вам лет? — спросил Дима, все так же внимательно глядя в глаза Мишенину.

— А что вам мой возраст, возраст мой не причем, — неуверенно забормотал Ильич, пряча глаза и нервно теребя воротник рубашки.

— Владимир Ильич, я сейчас вам кое-что скажу, и не дай вам бог меня перебить. Вы меня понимаете? — с нажимом произнес Дима, отчего Борис физически ощутил исходившую в адрес Мишенина холодную угрозу. — Ну, вот и хорошо, — жестко продолжил Зверев, отчего голова Мишенина вжалась в плечи. — Владимир Ильич, Вам тридцать семь лет, и вы вполне зрелый мужчина. Я это к тому, что визга вашего я больше не услышу ни-ког-да, — раздельно, по слогам закончил Дима. — Владимир Ильич, у нас очень сложная ситуация, потому мы должны быть исключительно прагматичны. А проявления ваших комплексов нам не нужны, они нам мешают.

На мгновенье Борису показалось, что эти слова произносит совсем не Дима Зверев. Не тот молодой, веселый и во многом еще наивный человек, которого он знал. Как будто из-за спины Зверева выглянул кто-то посторонний и расчетливо холодный.

— Я правильно говорю, Борис Степанович? — Зверев перевел разговор на Бориса.

«Ну зараза, ну раскрутил ты нас, манипулятор хренов. Это надо же, как ты вовремя подловил меня на подходе к Николашке. Не хотелось бы мне оказаться твоим противником», — мелькало в голове окончательно сбитого с толку Бориса.

Он лихорадочно подбирал, что ответить Мишенину, одновременно анализируя того, второго, прячущегося в Дмитрии или выглядывающего из-за его спины.

«Да что тут церемониться, — все больше заводился Федотов. — Сколько раз можно говорить одно и то же! Ни хрена себе? Теперь этот придурок нас в подданные записал! Это чмо, похоже, вообразило себя мессией. Да на хрена нам нужны эти концерты?»

— Ильич, какой, к чертовой матери, наш государь? С какого бодуна тебя в мессианство потянуло, оракул ты наш в куриных перьях! — Борис в ярости саданул кулаком по столу. — Нет, это надо же! Ты меня спросил? Согласен я быть подданным придурка, что пятого января перестрелял кучу народа, а завтра прос…т войну?

Борис все более распалялся.

— Вова, мухомор хренов, откуда ты такой свалился? А ну сядь, сука! — рявкнул Федотов, вдавив в скамью пытавшегося шевельнутся Доцента. — А знаешь, почему ты запел: «Мы сюда не просто так»? — Борис яростно выделил интонацией местоимение. — Да потому, что лично ты никогда и ничего не решал. Всю жизнь проскулил на кухне про плохую власть да что начальники мало платят, а сам голову из песка вытащить боялся. Все, Вова! Детский инфантилизм кончился. Больше никаких фантазий. Или мы вместе зарабатываем, или пошел ты в задницу!

Борис, наконец, высказал главное. Высказал давно накипевшее, что так его тревожило. Нервно ломая спички и сожалея о вспышке ярости, он безуспешно пытался прикурить.

— Черт тебя побери, Вова, — с тоской произнес Борис, отставив незажженную папиросу, — такое было утро, а ты так его изгадил. И на хрена? Чтобы мы разделили твои вшивые страхи? Чтобы не рисковали строить свою жизнь? Не понимаю. Ну ладно был бы ты жертвой пьяного аборта, так нормальный же. Не понимаю.

— Степаныч, на, прикури, — чиркнул спичкой Дима. — Ты, Степаныч, успокойся. Все нормально. Ильич же не со зла, ну перепил вчера мужик. Занесло. Так ведь с кем не бывает. А гнойник должен был лопнуть. Вот он и лопнул. Теперь мы выздоровеем. Кстати, а вот за это стоит выпить.

На лице Зверева обозначилась зубастая американская улыбка, явное следствие смущения.

— Да ну тебя к черту, Дима. Второй день толчем воду в ступе, а теперь еще и истерики слушаем, — нервно затягиваясь, ответил Федотов, понимая, что сегодняшний день безнадежно потерян.

— Вова запомни! — обратился он к Доценту.

— Если у тебя только мелькнет мысль что-то донести до властей, ты ни куда не торопишься. Ты нам все логично и четко обоснуешь. Докажешь, отчего это выгодно нам! Не властям, а только нам! Ты это очень крепко запомни.

— Так и я о том же, — разливая коньяк, наигранно поддержал Дима. — Степаныч, вот случился у нас сегодня инцидент, а отчего это?

— Ну? — хмуро уточнил Борис, опасаясь неприятного продолжения.

— Ильич, я сейчас тебе покажу, как Степаныч вчера выдавал: «Господа! Мне кажется, вы забыли, где мы находимся. Вы забыли о традициях этой великой страны. Вы находитесь в самом центре Великой Российской Империи, в стране-носительнице высоких христианских идеалов. Но это еще не все! Вы находитесь в центре державы, берущей свое начало от древних Ариев. Наши пращуры жили здесь многие миллионы лет тому назад. Тогда эта земля называлась Гиперборея, а мы все их славные потомки! И как раз поэтому не соблюдающие заветы предков, но работающие по воскресеньям попадают в неприятные ситуации. Так поднимем же наши бокалы за славные христианские праздники, что подарены нам в количестве сорока восьми штук в году, по числу воскресений. Это я к тому, господа-переселенцы, что сегодня воскресенье, а мы делами занялись. За то всевышний нас и покарал. Так давайте забудем эту грязную историю и отметим христианский праздник. Прошу поднять бокалы!»

Вечером возвращались на извозчике. Федотов, погруженный в свои думы, пытался удержать на коленях голову уснувшего Ильича. Получалось плохо, голова поминутно свешивалась за край пролетки.

А еще Борис безрезультатно пытался вспомнить, как они попали в последний трактир. В памяти всплывали странные сцены. В одной Ильич что-то исполнял по-французски, а чуть позже прилюдно выговаривал Димону, что христианских праздников много больше, нежели тот себе представляет. Недель же в году так и вообще пятьдесят две. Видимо, Доцент разошелся не на шутку и оттого учинил в трактире форменное безобразие в виде прямого и тайного голосования. Математик хотел наказать Димона за календарную безграмотность. Итога голосований Борис не помнил, хотя знал — что-то от этого случилось.

Затем в отравленном алкоголем мозгу всплыл здоровенный мужик, пивший с ним на брудершафт. После чего, вытирая седые усы, орал, что он Гиляровский. Однако Гиляровский, в представлении Федотова, был смугл и небольшого роста, а еще Гиляровский представлялся ему застенчиво мягким. Именно это Борис втолковывал Лжегиляровскому. Еще он доказывал самозванцу, что настоящий Гиляровский, написав «Москва и москвичи», запил и помер от горячки.

Обдуваемый свежим ветерком, Борис осознал, что он допустил роковую ошибку. От этого ему стало безумно стыдно. Ему захотелось вернуться к тому симпатичному самозванцу и извиниться. Извиниться и разъяснить, что от водки случается только белая горячка. А просто горячка от водки не случается, поэтому Гиляровский, скорее всего, помер от обыкновенного цирроза печени.

Дальнейшие воспоминания носили фрагментарный характер. Борис смутно вспоминал, как этому Лжегиляровскому он диктовал номер своего сотового телефона. Еще он помнил, как кто-то очень похожий на Димона, вещал о чистоте русской расы, добрым словом вспоминая товарища Сталина, оставившего древнюю Русь с сохой и атомной дубинкой. В это же время настоящий Димыч в обнимку с Ильичом и полуголой девицей о чем-то безутешно рыдали, или рыдал только Ильич, пока Димыч кого-то крепко метелил на пару с самозванцем. Может, это и явилось итогом голосования? Еще перед глазами стояли изумленные лица посетителей, разглядывающие половинки кирпича. Было совершено непонятно, зачем местным понадобился битый кирпич.

«Странно, а как извозчик догадался, куда нас везти»? — это была первая мысль, пробившаяся утром сквозь дикую головную боль.