Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота. Книга 1

Глава 3 Главное — красиво уйти

Из вагона десантировались у стрелки перед волжским мостом. Поезд здесь едва тащился, а яркая луна была союзницей. Прыгали без опаски — Зверев еще в прошлую поездку прощупал шестом нанесенный ветром и лопатой обходчика здоровенный сугроб.

При приземлении захмелевший Мишенин слегка потянул руку, но потому, как он стал сетовать на судьбу, внимания на это обращать не стали.

Из-под куста достали прикопанные в снегу лыжи и холщевые мешки с припасами. Мешки естественно были выполнены на манер рюкзаков. Через пяток минут направились к Завидово.

Село встретило переселенцев яростным лаем и запахом дыма. В подслеповатых окошках замелькали огоньки лучин.

— Барин, да куды ж на ночь-то глядя? — испуганно вопрошал мужичонка с всклокоченной бородой.

Стоя в накинутой на исподнее овчине, он истово крестился, удерживая левой рукой лампу.

— Деньги взял? — строго спросил Федотов. — Держи уговор!

— А это тебе для освежения памяти! — с угрозой добавил Дима, сунув ему под нос револьвер.

После такого средства от склероза, мужик пулей бросился запрягать саврасок и через тридцать минут переселенцы неслись сквозь морозную ночь в сторону старинного города Дмитров.

Зверев присел с возницей. Закопавшегося в сено Ильича укрыли медвежьей шкурой. К нему спиной притулился Федотов. От вброшенных в кровь гормонов не спалось. Он ожидал от себя рефлексий, но обошлось. Ни паники, ни переживаний не наблюдалось. Более того, Борис с удивлением ощутил в себе странное удовлетворение.

По ассоциации нахлынуло воспоминание. В такой же зимний вечер перепивший приятель бросался на двух своих друзей. Пытались урезонить — не помогало. Пытались измотать, но уходы от летящих кулаков и броски в сугроб только провоцировали агрессию. Участь засранца была решена, когда тот засветил своей будущей жене. Очередной бросок и… удар в челюсть не остановил забияку. Он продолжал двигаться в сторону Бориса, но его ноги стали подкашиваться, а глаза приобрели бессмысленное выражение. Лежащего долго приводили в чувство и сочувствовали. Федотов тоже сочувствовал, но одновременно испытывал такую же, как и сейчас первобытную радость.

«Оказывается и своя душа потемки!» — отстраненно подумал Федотов.

Постепенно Борис переключился на окружающее. Ему, жителю атомного века, скрип полозьев и запах сена, оттененного ароматом конского пота, были по-прежнему непривычны и волнующи. Борис наблюдал макушки заснеженных елей, подпирающих шатер Мирозданья. И спадала по их плечам небесная благодать, разливалась по зимнему тракту… Ни конца ей, ни краю!.. Погрузневший до неприличия месяц едва поспевал за полозьями розвальней, рассыпая на каждом шагу тысячи звездных искр.

Федотов смотрел и не мог насмотреться на феерическое зрелище, в котором ощущалось величие Вселенной и собственная ничтожность. Ничтожность эта не была унизительной. Наоборот, он чувствовал в этом всепрощение. Хотелось, чтобы этот санный путь никогда не кончался.

Постепенно потянуло в сон.

Дима же, накинув на плечи хозяйский тулуп, восседал по соседству с полумертвым от страха Трофимом (так звали возницу). Снежная пыль летела из-под копыт, впивалась в лицо. Психолог без практики то и дело прикладывался к фляге и говорил, говорил…

— Все понял, мужик? — в сотый раз спрашивал Дима.

— Токмо не убивай, барин! Токмо не убивай! — в сотый раз отвечал Трофим.

Он испуганно втягивал голову в ямщицкий тулуп и напряженной спиной каждый миг ожидал выстрела.

— Повторяю для тупоголовых, — терпеливо втолковывал Димка. — Если к тебе завтра придут — не отпирайся. Так фараончикам и скажи: Заявились, мол, ночью, пьяные. Морды бандитские, пропитые. Называли себя «три Ивана». «Ливольвертами» угрожали. Вези, мол, Трофимка, куда скажем! Не то, мол, жену молодую снасильничаем, а коней за так отберем!

— Токмо не убивай!

— Вот же блин горелый! — Дима стащил с возницы треух и стукнул его кулаком по башке. — А ну, повтори, что я сказал!!!

— Иванами звать, — залепетал Трофим, — ружжами угрожали. Коней снасильничали, жонку…

Сзади, затрясся под медвежьей шкурой Федотов.

— Молодец! — похвалил Зверев возницу, водружая на место треух, — сымай рукавицу!

Возница повиновался.

— Эт тебе… за сообразительность! — В дрожащей ладони возницы оказался увесистый кошелек. — Ты его спрячь хорошенько! А когда все уляжется, купишь себе корову.

— Корова, оно конечно!.. — расплывчато ответил ямщик.

— А про задаток скажешь, мол, сразу заплатили. Хотели отобрать, да торопились сильно. Задаток отдашь властям, а про кошель умолчишь.

Весь оставшийся путь Димон молчал. Если же с его уст срывались вздох или кашель, Трофим лихорадочно начинал кивать головой, по самые уши ныряя в пропахший деревней тулуп.

Перед провалом в дрему Дима успел подвести под теорию случай с возницей: кнут и пряник для придания мотивации, путем экзекуции и стимуляции.

Получилось в рифму.

Под утро остановились. От перекрестья зимников до Дмитрова было еще долгих двадцать верст. Не торопясь выгрузили рюкзаки и упакованные лыжи. Дрожащему вознице посоветовали не слишком спешить домой, отдохнуть у родни и крепенько выпить.

Нахлестывающий коней извозчик не верил, что его отпустили.

Когда сани скрылись за поворотом, великодушные грабители, одев лыжи, тут же скрылись за елями. На скованном утренним морозом снегу не осталось ни царапины.

Перепутье санных дорог со стороны стоящих стеной елей просматривалось великолепно. Друзья насчитали три каравана саней, спешащих на воскресный рынок. Этого оказалось достаточно, чтобы полностью скрыть все следы.

Самая скорая погоня будет не раньше вечера. К тому времени горячее солнце конца февраля истребит даже запах.

Концы в воду, господа вольнонаемные моряки!

Монотонно скользили лыжи да поскрипывал жесткий наст. Умом все понимали — сыщикам начала XX века их не найти. Понимали, но, подгоняемые очередным выбросом адреналина, не могли остановиться. Шли по полтора часа с пятиминутными привалами.

После полудня снег под лыжами стал заметно проседать. Скорость существенно упала. К этому времени по причине вчерашнего происшествия и бессонной ночи все прилично вымотались. Да и отмахали под тридцать километров. Адреналин давно пришел в норму. Даже удача больше не радовала.

Открывшееся лесное озерко в окружении громад вековечных сосен показалось зимней сказкой. Здесь, вдали от жилья, решили встать лагерем.

Ильичу досталось копать до земли яму, размерами три на четыре метра. Это обстоятельство оптимизма Доценту не прибавило, но роль экскаватора он исполнил с блеском. Из снежной ямы вперемешку с ворчанием летел почти непрерывный поток снега. Судя по темпу, там пробивалась на волю пара приговоренных к смертной казни.

— Вот что значит в студенчестве ходить на байдах. — глубокомысленно изрек Степаныч оторопевшему от такого зрелища Звереву. — Учись, сынок!

Когда под Вовино ворчание яма была откопана, в центре развели огонь. Вдоль длинных сторон ямы уложили пару сухих бревен-сидений. Вскоре в центре пылал яркий костер, над которым повис медный котелок.

Еще два часа друзья усердно запасали сосновый сухостой. Принеся очередное бревно, каждый наливал полкружки натопленного из снега кипятка.

Закатное солнце и усиливающийся морозец, жар от костра и непередаваемый вкус кипятка из талого снега рождали ощущение подлинного блаженства. Пока добывалось очередное бревно, очередная порция снега вскипала и вновь выпивалась.

С окончанием заготовки дров в Дмитрии Павловиче вновь проснулся конспиратор, считающий, что дым должен стелиться низом. Жертвам эксперимента пришлось подчиниться. Вскоре появился костер, сложенный на манер нодии. Это сооружение отчаянно дымило, но дым действительно стелился понизу, рассеиваясь в еловом лапнике. Наверное, такой костер вполне приемлем летом, но в снежной яме творился ад.

Первым из «душегубки» выскочил Мишенин. Вслед за ним чесанул сам «творец», после чего из ямы донеслось:

— Димон, черт тебя дери, — кхе, кхе, кхе, — у такого костра прошлым летом загнулось двадцать пионеров. Пятеро замерзли, остальные задохнулись от дыма. Я тут, как ежик в тумане, куда идти-то?

— Ну, дык, ты это, на голос двигай.

Раскидав чудовищное творение, Федотов сложил свой любимый костер-колодец. Три слоя поленьев смотрелись хрестоматийно. На этот раз бес вселился в Федотова, то есть не бес, а инструктор читающий лекцию о кострах в лыжных походах.

— Внимайте неучи, — самозабвенно стал вещать трибун. — Для правильного костра, надо уложить два-три слоя поленьев, годится и простой кругляк.

Федотов указал на свое творение, как будто вокруг толпилось с полсотни курсантов.

— Главное выдержать расстояние между полешками в треть их диаметра. Тогда дыма точно не будет, а для костра используйте только хвойный сухостой. Все остальное дымит, особенно так называемая сухая береза — большего зла в природе не существует! В крайнем случае, годится ольха. Все остальные виды костров, забудьте, как страшный сон. Их изобретали полные кретины. У нодии конечно можно спать, но если вы с палаткой, то лучше такого «колодца» ни чего не существует.

Когда преподавательский порыв иссяк, все с облегчением вздохнули, а через пару минут в небо действительно взметнулось бездымное пламя.

К этому времени окончательно стемнело, мороз ощутимо усилился, но у костра было тепло и по-домашнему уютно. Еще через полчаса в миски раскладывалась пшенная каша. Обильно заправленная жирной свининой, она источала умопомрачительный аромат.

— Ну что, господа, вот мы и дома! — произнес Борис, оглядываясь на внушительную гору елового лапника и сухих сосновых бревен.

— Дмитрий Павлович, а вам не кажется, что мы теряем время, — напомнил о главном Ильич.

Реакция на столь важное предложение была мгновенной. Легким движением фокусника Дима извлек из недр своего рюкзака пару «мерзавчиков».

— «Столовое вино № 21», — вслух прочитал Доцент. — Это, простите, что?

— Это, Владимир Ильич, волшебный народный напиток, больше известный под названием водка.

— Надо же! — изумился Мишенин, поднося свою кружку. — Так я и думал. Пострадавшим в первую очередь!

— За начало путешествия, господа!

— Славно-то как! — усердно работая челюстями, произнес Ильич.

— Эт точно! — подмигнул ему Зверев, отбивая сургуч со второго «мерзавчика».

Борис свернул самокрутку. Табачок был не очень ядреный, с легким привкусом меда. Мелькнула легкомысленная мыслишка: Вернусь, буду курить «Каприз».

Неспешно попивая чаек, он бездумно поглядывал на увлеченно беседующих друзей. Сознание выхватывало отдельные фразы:

— Дим, как вы после переноса без еды-то шли, зима же?

— Так куда было деваться.

— И без топора?

— Каждый вечер лыжами копали снежную яму и ломали лапник. Без топора с дровами было худо…

— Шли мы однажды на байдах Вуоксу…

— А какую я однажды встретил мадам…

Глядя на этот костер в подмосковном лесу, на такой привычный зимний бивуак и звездное небо, Борис вдруг отчетливо услышал торжественно грянувшее:

Все вокруг кричало, что он дома! Дома! В своем времени! В голове не укладывалось, что вот сейчас, подняв голову, он не увидит мерцания проблесковых огней воздушного лайнера. А утром не услышат тарахтенья полуразвалившегося сельского газика. Такого просто не могло не быть!

— Черт, как навалилось! Димка плесни, — хрипло сорвалось со ставших вдруг непослушными губ.

Звякнула кружка.

— Старый, на, закуси.

— Ты закури, легче будет. Ты не думай, все будет нормально.

— Да, мужики, попали мы. Убил бы этих экспериментаторов.

— Ильич, помоги сдвинуть костер к дальнему краю. Вот так.

— Теперь стелим лапник, вон ту большую лапу в ноги брось.

— Нет, этим лапником сверху укроемся. Достань свою малую овчинку. Снизу ее постелем, сверху накроемся моею.

— Ложись, Старый, отдыхай.

Федотов лежал на подогреваемой снизу овчинке. Глядя на усыпанное звездами небо, он не мог забыть, как необычно звучал «Одинокий гитарист».

«А может, это был последний подарок судьбы и мы побывали дома»?

Борис проснулся, когда утро только обозначилось. От вечерних печалей не осталось и следа. Лишь легкая грусть на секунду всколыхнулась в груди, чтобы тут же растаять.

Прикрыв овчиной посапывающего Ильича, Федотов привычно определил, что мороз никак не меньше двадцати градусов.

Прислушался. Если в утреннем морозном лесу включить шумомер, он покажет полную тишину. Такую же тишину покажет прибор в пасмурную погоду. Однако человек слышит иное. В морозное утро в полной тишине слышен какой-то торжественный звон не звон, но некий звук, которому трудно дать определение. Такое можно уловить только в полной тишине и всегда хочется растянуть эти минуты.

Сухая еловая лапа, брошенная на подернутые пеплом угли, отозвалась вспышкой яростного бездымного пламени. Мороз мгновенно отступил, будто и не было его.

Через двадцать минут под веселое «Эй, сонное царство, вставай, пора шнурки гладить» в закипающую воду полетела греча.

Дальнейший путь до пригорода старой Москвы мало чем отличался от описанного. Вставали с первым призрачным светом. Шли, пока держал наст. Сторонились жилья и редких дорог. Это было нетрудно — севернее Москвы простиралась непролазная тайга, в точности, как в начале XXI на границе с Тверской губернией. Под стать была и плотность населения. Если южнее Москвы толкались деревенька на деревеньке, то чуть севернее был полный голяк. Порою можно было пройти полста километров так и не встретив жилья.

Хозяйственными работами теперь распоряжался Ильич. Рассчитывая отвлечь товарища от переживаний, Федотов передал ему часть своих полномочий.

К вечеру второго дня Мишенин немного отошел, отряхнулся от пережитого. Неожиданно для Зверева он оказался и расторопным, и работящим. Вове пришлось по душе каждый вечер копать снежную яму и готовить ужин. Борис с Димой заготовляли лес.

— Эх, если бы жизнь была сплошным турпоходом, — между двумя ударами топора вымолвил Дима.

— Ты хочешь сказать, что цены бы такому мужику не было?

— Без обид, ни как не мог понять на хрена ты с этим мужиком паришься, а сейчас вижу нормального пацана. В городе он скулит по черному, а тут… — Зверев развел руки изображая недоумение.

— А ты заметил, на что направлен скулеж?

Воткнув жердину в снег, Борис с любопытством посмотрел на Зверева. По всему выходило, что психолог без практики решил таковую то ли продемонстрировать, то ли приобрести, но по-любому показать ученость. Наверное, повлияло окружение.

— Эт конечно. Нормальные пацаны делают деньги, кто не умеет — те скребут на жизнь. Наш-то, все норовит бедных студентов учить, да спасать Россию. На большевиков, у него вырос зуб мудрости.

— А от западных супостатов он ее спасать собирается?

— Не помышляет о таком наш математический ум.

В сказанном сквозило осуждение — последствие недавней стычки. На днях Мишенин достал Зверева своим нытьем. По мнению морпеха скулить стоило о положении на востоке, Мишенину же это было, что называется, «по барабану», зато социалисты ему были поперек горла.

— Димыч, смотри, что мы имеем. Здесь, в лесу, он нормальный человек сам за все берется. Дома ничего толком не делает, но постоянно скулит. Здесь мы имеем простые работы и угрозы только природного характера. В городе надо постоянно ломать голову. Там наши поступки чреваты — можно крепенько схлопотать. О чем это говорит?

— Старый, а ведь он еще и жуткий тормоз.

Зверев на минуту замер в позе Геракла, опирающегося на топор.

— Черт, словно пелена с глаз упала. Это же классический конфликт личности с обществом! — выдал вердикт Психолог. — Смотри: с одной стороны, блестящая память и звание кандидата наук, с другой — редкий тормоз и ни хрена не знает жизни. Имеет толику честолюбия, но робость не дает ему реализоваться. Если мы его всерьез не принимаем, то представляю, как его шпыняли дома. Во флоте такие гальюны чистят.

Последнее предложение прозвучало неожиданно, от того получилось образно.

— Степаныч, а ведь он неудачник!

— Хм, неудачник, и из чего это следует? Вова-то себя неудачником не считает, — Борису было любопытно, как выкрутится Димон.

— Люди не часто признают себя неудачниками, а бесовщина прячется в мелочах.

— Ну ладно, Дим, о бесах потреплемся позже, но нам-то что с этим делать?

— Да ничего не делать. Главное, мы сейчас выяснили, к какому психотипу относится наш Доцент. А с бандюгами, Степаныч, было проще.

— Димон, ты лучше бревно неси, — оторопел от такого поворота мысли Степаныч.

— А еще неплохо бы понять, к какому психотипу относятся здешние социалисты.

— Психолух. Здоровый очень? Нам еще четыре таких бревна нести. Потом договорим.

— Эт я моментом.

Зимние вечера у костра проходят незаметно, особенно если ты сидишь в окружении друзей. Мышцы после дневного перехода приятно гудят. Неспешные беседы, размышления. Порою просидишь до полуночи и удивишься, как быстро пролетело время. Сегодняшний вечер исключением не был, а тема коснулась будущего. Еще до поездки переселенцы убедились, что ни игрой на бирже, ни иным «легким» способом им не заработать. Оставалось вкладываться в промышленность, где Федотов мог привнести по местным меркам новое. Посудачив, решили по возвращении этот вопрос обстоятельно проработать. Тут же встала проблема — где именно разворачиваться. В России с внедрением новшеств всегда было трудно. Скорее по укоренившейся традиции, нежели здраво рассуждая, все в один голос решили свалить из страны. Постепенно разговор перетек на обычные темы.

Вполуха слушая вечерний треп, Федотов предался своим размышлизмам.

«Первую задачу, так сказать, ближнюю, мы выполнили: средства для старта нарисовались. Нащупали следующую цель — создание собственной супер-пупер конторы. Психологу явно пришелся по душе покуривающий в сторонке Сименс. Любит он таких „курящих“. Вова колеблется, но он всегда колеблется. По факту большая часть „народа“ идею поддержала. Это радует, но пахота предстоит запредельная. Интересно, предложи им дома любые деньги, чтобы „подвинуть Боинга“, согласились бы? Сильно я в этом сомневаюсь, а здесь решились».

Осознав эту коллизию, Борис непроизвольно начал чесать давно немытую шевелюру.

«А вот я сомневаюсь, стоить ли так упираться. Рекламное дело обеспечит потомков на пару столетий. С нашими знаниями неоновой техники и психологии клиентов — мы впереди планеты всей. Троечники, конечно, но местные знают на порядок меньше».

Подбросив в костер пару поленьев, Борис подлил отдающий дымком чай. Расслабуха после дневной нагрузки, чаек, покой и умиротворение. Все способствовало отвлеченному потоку фантазии.

Федотову было очевидно, что каждый втихаря подумывал о влиянии на историю. Не так чтобы совсем всерьез, но подумывал. Пока шла борьба за выживание, все они были паиньки, но что будет, как чуток образуется? По всему выходило — надо ждать неприятностей.

«Такова наша природа. Вова хоть сейчас готов поделиться „великими откровениями“ — спустит в унитаз и глазом не моргнет. Димон пока маскируется, но что-то в нем зреет. Знать бы только что именно».

Борис сплюнул в костер, выразив тем самым свое неудовольствие человеческой природе.

«М-да. Спасать человечество, конечно, не наш стиль, но о России-матушке немного помыслить стоит. Помечтать, так сказать, гипотетически, хотя встревать в историю, конечно, на фиг нужно. Вот окажись мы, к примеру, фрицами. Тут же вспомнили бы о самой просвещенной нации мира. Мол, мы подарили человечеству величайшую философию и поэзию. Припомнили бы и науку. Так что даешь фатерланд от можа и до моржа, от Атлантики, значит, и до Тихого океана. Так и мы комплексовать не будем. Один общечеловек затесался в наши ряды, но начнет всерьез взбрыкивать — голову открутим в момент. Главное найти, куда двигаться, да чтобы в будущем опять все не просрали. Вот это проблема, так проблема».

Горестно вздохнув, Борис прислушался. Мишенин вспоминал студенческие годы:

— Вам, Дмитрий Павлович, не довелось сдавать историю партии, но в наше время изучалось многое, что вам неведомо. Так вот, Мишке Звонкову этот предмет не давался. Взял он билет. Добросовестно списал, а вновь упрятать учебник под ремень на животе не получается. Заткнул сзади. Тут подошла его очередь отвечать.

«— Садитесь, Звонков».

— А как он сядет, если тут же вывалится книга? Мишка придумал гениальный ход:

«— Извините, Александр Моисеевич, но историю партии я могу отвечать только стоя!»

— У историка глаза на лоб, мы еле сдерживаемся. Мишка ответил, получил в зачетку подпись и эдак задом, задом к дверям.

Мишенину удалось, не вставая, изобразить этот своеобразный отход. Получилось забавно. Зверев искренне ржал. Федотов вернулся к своему «исследованию» — байка была стара как мир. Впервые Борис услышал ее на первом курсе.

«И этот об истории. Явно работа подсознания. Итак, что нам известно? Сейчас Россия терпит тяжелое поражение и поделом. В военном деле это откликнется более-менее адекватной подготовкой к первой мировой. К сожалению, проведенные политические реформы не обеспечат достаточную отрицательную обратную связь в системе. Реформы будут в основном косметическими, кстати, вот это заодно и проверим. Спустя десятилетие на германском фронте мы потеряем два миллиона молодых крепких мужчин. На это последует жесткий отклик системы. Даже обыватель взвоет: „Долой Колю — дурачка“. Коля, кстати, ни в чем не виноват. Его не спрашивали, может он рулить державой или он царь без царя в голове. Это и есть кошмар классических монархий. Так или иначе, но протестной энергии накопится выше крыши, в итоге мы ринемся самозабвенно резать друг друга».

Подравняв прогорающие поленеца, Борис подкинул сверху пару новых — костер требовал внимания.

«Кстати, надо будет непременно почитать тех, кто трезво оценит ситуацию. Помнится, что-то писали в „Вехах“, пробежал по диагонали. Будет издано где-то в девятьсот седьмом году.

Так вот. Схлестнемся мы ради свободы и торжества мировой революции. Что характерно, ни мировой революции, ни свободы не получится. Для революции не будет достаточных условий, а свобода невозможна без достатка, то бишь без индустриализации. Опять же без индустриализации русским придет гарантированный капец. Отсюда растут ноги тому насилию, что развернется на просторах нашей многострадальной. Индустриализация, мать ее. Таким образом, возникают два вопроса — возможна ли индустриализация без революции и может ли произойти мировая революция? Эх, Чернышевского бы сюда. Он мог спросить „Что делать“. А нам это надо? М-да, вопросец».

От мрачных мыслей захотелось побыть одному. Федотов встал, прошелся по схваченному морозом снегу. Незаметно для себя отошел на сотню метров. Городскому жителю и невдомек, что в морозные ночи можно пешком ходить по лыжне. Там, где днем снег проседает даже под лыжником, ночью держит пешехода. Занявшая почетное место луна заливала лес своим диковинным светом. Отблески костра едва угадывались на хвое елей. Стояла звенящая тишина, от которой по спине пробегали мурашки. Мир предстал в ином свете, все прежнее показалось суетным, не стоящим внимания.

«А может ну ее, эту тягомотину с прогрессорством? Мы же полные чайники. Смоемся в те же Штаты и делу конец, зато потомки будут благодарны. Опять же золотой миллиард и миллиард на счету у каждого. Стоит ли таким разбрасываться?»

К концу третьего дня почувствовалось приближение к «мегаполису». Стали чаще встречаться деревеньки. Пару раз пришлось помаяться, пересекая санный путь — оставлять следы посчитали рискованным. Остановились пораньше, рассчитывая на следующий день нанять сани до Москвы.

Настроение было грустное. Все понимали — завтра они вернутся из сказки. В принципе уехать можно было и сегодня, но надо было оговорить денежный вопрос.

— Друзья мои, — торжественно начал Федотов. — У нас осталось одно нерешенное дело. Как сказал поэт: «Поскольку денежки чужие не достаются без труда», с ними нам надо непременно определиться.

— Это Гребенщиков шпарит под гармошку, — завил Психолог.

— Ничего подобного, стихи и музыку написал Окуджава, но я согласен — все поровну.

Прозвучало не то, чтобы диссонансом, но требование социальной справедливости от истинного борца за демократические идеалы друзья посчитали ударом ниже пояса.

— Ну, Ильич, на тебе только закон единства и борьбы противоположностей проверять. То ты за право сильной личности, то по-братски, — мгновенно отреагировал Федотов.

Зверев оказался решительнее:

— Хрен тебе, а не социализм — твой вклад десять процентов и точка.

Дело принимало неприятный оборот — нарушение базового принципа «награбленное поровну», могло взорвать их шаткий мир. Федотов оказался дальновиднее:

— Ильич, Зверев имел ввиду — сегодняшние средства мы пускаем только в дело. Позже каждый получит в трехкратном размере от сегодняшней трети. Это справедливо. Но что касается участия в деле, извини, ты же сам понимаешь: организация — это не твой конек. С другой стороны, представь — ты владеешь десятью процентами акций Дженерал мотроса или Боинга. Ильич, это же фантастические бабки! Ты, не задумываясь, путешествуешь, откапываешь Трою. Это не считая собственного аэродрома и океанской яхты.

Зверев включился с пол-оборота. Воодушевленно размахивая руками, он рисовал захватывающие картины. Вова был в окружении самых красивых женщин и охранников. Вова основал клинику для малоимущих имени Мишенина, спонсировал высшую мат. школу. Его именем… Одним словом, мозг Доценту вынесли напрочь. Самое главное, Звереву удалось в подтексте дать понять — откажешься, хрен чего получишь.

Второй удар по Мишенину вновь нанес Зверев, и опять его поддержал Федотов:

— Вова, налички у тебя будет, как у дурака махорки, но настоящие деньги я тебе не доверю. Спустишь, не моргнув глазом.

— Из чего это следует? Это мои деньги, и я никому не позволю ими распоряжаться, — запетушился успокоившийся было Мишенин.

— Доцент, я как тебя увидел, вспомнил своего главстаршину. Он любил повторять: «Родину надо защищать, пока с сопредельной территории летит ядерный фугас». Так и с тобой: деньги будут твоими до первого разводящего, что такого лоха разведет на счет «раз». Хочешь, обижайся, хочешь, нет, но твои акции будут без права распоряжения, зато детям достанутся. Ты же ждешь детишек?

Две последних мысли удачно сочетали в себе и конфетку, и переключение внимания клиента.

Зверев подал здравую идею, что фирм должно быть несколько. Придумавший прибыльное дело должен иметь в нем чуть более половины акций, остальные делятся на двоих. Борис попытался затвердить вариант — восемьдесят процентов «главарю» и по десять аутсайдерам, но получил отпор «объединенной коалиции». Остановились на варианте: шестьдесят процентов основному владельцу и по двадцать «отстающим». Это гарантировало безбедную жизнь и возможность меньшинства блокировать решения типа банкротства, продажи предприятия и т. д. на что требовалось две трети голосов.

Теперь друзьям предстояло ближе познакомиться с новым миром и действовать.

Вдалеке послышался скрип полозьев. Дворовые пустобрехи Марьиной слободки отозвались привычным лаем. Собачья симфония была привычным атрибутом жизни. Кого принесла нелегкая? Кто-то тревожно заворочался на печи. Кто-то поднялся. Осторожно глянул сквозь щели в ставнях. Перекрестился, отгоняя нечистого.

Вислозадая кляча устало тащила розвальни с тремя пассажирами. У окованных железом ворот остановилась. Затопталась на месте, будто хотела идти дальше.

— Тпрууу! — осадил лошадь возница.

Выбравшись из-под тулупа, двое разминали ноги.

— С вас, барин, двадцать копеек! И эта… копеечку на пропой.

— Держи вот, — буркнул Федотов.

Звякнула медь.

— Ну-у-у, проклятущая!

Шелест полозьев, и опять тишина.

Трое подошли к воротам. Близоруко щурясь, Ильич стал колдовать над пудовым замком. Борис с Димой принялись ногами разгонять нанесенный перед воротами сугроб. Впуская постояльцев, заскрипела калитка.

В бревенчатом пятистенке заметался свет свечи, а в разверзшейся пасти печки-голландки затрещали, разгораясь, лучины.

— За успех, господа!

— Ф-ф-у-у!!! Без закуски и в таких количествах я пил только на выпускном!

— Будем считать, что это его продолжение.

— Ну, вы как хотите, а я, пожалуй, отдохну, завтра у нас праздник.