Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота. Книга 1

Глава 9 О литературном творчестве, безграмотности и документах

Пообещав Гиляровскому сюжеты детективов, друзья взялись выполнять свои обязательства. Пахал естественно Мишенин. Пошарив в своей уникальной памяти, Доцент решил переложить на здешнюю действительность два романа Микки Спиллейна: «Тварь» и «Суд- это я».

Все понимали — грамматика «эпохи РФ» не могла найти никакого разумного объяснения. Можно писать с ошибками. Можно не знать грамоты. Но письмо, выполненное по грамматическим нормам начала XXI века, невозможно было объяснить даже неграмотностью. Слишком отчетливо просматривались жесткие требования неких таинственных норм. Все это понимали, но по зрелому размышлению, уговорили этим делом заняться Ильича, мол все равно тебе делать нечего. Ильич вскоре втянулся, а через неделю уже посмеивался над друзьями, давая им уроки написания «еров» и «ятей».

Сюжет первого романа он набросал довольно быстро. Судьями, естественно, оказались те же критики, т. е. Зверев с Федотовым. Двум «маститым литераторам», написавшим пару десятков школьных сочинений, показалось сомнительным, что голый сюжет может быть правильно понят. В итоге многочисленных вечерних обсуждений получили некоторое подобие наброска будущего романа. В советах особенно усердствовал Дмитрий Павлович, возжелавший передать дух эпохи. Какой именно дух и какой эпохи он пытался передать, никто так и не понял, но против напора молодости Мишенин оказался бессилен. Детектив в результате стал «несколько» отличаться от оригинала.

«Гениальное произведение» Дима отвез Гиляровскому. Было это позавчера, а сегодня все с нетерпением ждали репортера.

Был по-праздничному накрыт стол и приготовлены свечи. Оккупировав любимое кресло, Степаныч меланхолично наблюдал волнение Мишенина, что словно зверь в клетке мерил горницу шагами. Иногда он замирал, будто натыкался на невидимую стену. Остановки отчего-то непременно сопровождались движением бровей. Видимо, преграда тут же исчезала, отчего «зверь» восстанавливал свой слоноподобный ход.

— Ильич, ну ты точно барышня в ожидании сватов.

— Борис Степанович, как вы не понимаете! Это же так трудно… — Математик хотел еще что-то добавить, но, задохнувшись паузой, только махнул рукой и ускорил шаг.

— М-да, муки творчества неисповедимы. А шею ты, батенька…

Замерший напротив дома цокот копыт прервал попытку Федотова развить очередную глубокую мысль.

Мишенин, метнувшись к окну, застыл доберманом у своего наблюдательного пункта.

— Приехали, — обреченно вымолвил он, теребя накрахмаленный воротничок.

— Приехали, так приехали, — прокряхтел Борис, направляясь отпирать дверь. — Честно говоря, я подозреваю, что тебя сегодня не украдут, а жаль.

Мишенин, выравнивая идеально разложенные приборы, последнего явно не услышал. Он был весь в ожидании предстоящей «справедливой» критики.

Видимо, волнение Мишенина передалось и Звереву, чем иначе можно было объяснить, что к дверям он успел первым.

Дальше произошло неожиданное.

Пинком «отворив» дверь, в горницу ворвался разъяренный Гиляровский. Перекрестился, будто прошелся по матушке. Шумно плюхнулся на лавку. Рукав шубы лихо смел приборы к краю, а на свободное место рухнулась пухлая рукопись, демонстративно припечатанная могучей ладонью.

Побледневшему математику бросилось в глаза, что написанные его рукой листы были испещрены редактурами дядьки Гиляя.

Через мгновенье все синхронно повторили действия Гиляровского, молча влившего в себя свой любимый «напиток».

В тишине отчетливо звучал хруст квашеной капусты, перемалываемой челюстями собравшихся. Звуки эти слышал один Мишенин. Сомнамбулически опрокинув в себя рюмку, он замер, не ощущая вкуса.

— Кто это написал! — нос дядьки Гиляя, как красная стрелка компаса, уверенно повернулся в сторону Математика. — Кто, скажите мне, такой борзописец?

— А какие могут быть претензии к кроватям? — выпятив грудь, нагловато попытался спасти товарища Зверев.

— Что!? — нос с красными прожилками рванулся в сторону Психолога. — Не ваши ли слова, молодой человек, о месте рядом с парашей!? Я спрашиваю, — нос вновь повернулся к Математику. — Кто это написал?

На Мишенина было страшно смотреть. Бледный как полотно, он лихорадочно теребил мгновенно потемневший воротник. Федотов с восторгом наблюдал этот спектакль. «Молодого дарования» ему не было жаль.

Оставив в покое воротник, Ильич с мольбой произнес:

— Владимир Алексеевич, это же проба пера. Мне очень трудно, неужели все так плохо?

Вместо ответа дядька Гиляй плеснул Мишенину, схватившему свою рюмку, словно спасательный круг.

— А ну, погодь! — рявкнул грозный репортер, разливая всем остальным. — Эдак вас, батенька, удар хватит. Вы мне скажите, где вы учились такому правописанию? Где?

Только сейчас до друзей стало доходить, чем именно вызван гнев грозного дядьки. Даже «начинающий романист» догадался, что его дела не столь плачевны.

— Ну, это…

Договорить Доценту не дал Федотов:

— Владимир Алексеевич, мы только учимся.

— Вы учитесь? Вот-те на! Вас, Борис Степанович, в суфлеры не нанимали, — нос на этот раз нацелился в грудь Федотова. — Это черт знает какое издевательство над русским языком! С какой это стати вы удумали ставить приставку «бес» перед глухими согласными? Нет такой приставки в русском языке! Нет и никогда не было! — кулак репортера грохнул по столу. — Что это за «бесчестный» господин Гадюкин? Неужель никому из вас не ведомо, что писать следует «безчестный»?

— Приплыли! — глядя на бушующего репортера, обреченно произнес Дима. — Нас сейчас высекут.

— Вас мало высечь! — нос вновь сделал пол-оборота. — Отчего это вы забыли, что существительные имеют разные окончания во множественном числе? Почему вы не знаете, что писать надо «красныя рубахи» и «красные носы»? Ну ладно, черт вас дери, пусть вас не учили, но вы не могли не слышать, как все вокруг разговаривают! Что за дикое упрощение родной речи? — бушевал Гиляровский, на этот раз в адрес Дмитрия. — О расстановке еров и ятей я не могу говорить без содрогания. Это ужас, господа. Ужас! Ужас и форменное безобразие!

Разошедшийся дядька не глядя хлопнул услужливо наполненную Федотовым рюмку.

— И говорите вы ужасно. Теперь я понимаю, к чему может привести реформа русского языка! А я-то по простоте душевной ее поддерживал! Нет и еще раз нет этой реформе. А как вы говорите и пишете, так одной реформой не отделаться. Да откуда вам знать о реформах, — горестно махнул рукой репортер, — вы даже не ведаете, что реформа языка готовится под таких неучей, как вы. Жизнь вдали от родины на пользу вам не пошла. Нет, не пошла.

«Кажется, остывает», — констатировал про себя Зверев, демонстративно выражая глубочайшее раскаяние.

— Ну, хорошо, — действительно успокаиваясь, продолжил Гиляровский. — Грамматику мы поправим. Но отчего ваш герой постоянно лезет в постель к женщинам-убийцам? Неужели возможно быть столь циничным?

— Дима, я же вам говорил, что так писать не стоит, — повернулся к Звереву Доцент.

— Что? Так вы в самом деле писали все вместе? — ошарашено произнес репортер. — Ничего не понимаю. Стиль везде одинаков, а писали, оказывается, все трое!

— Владимир Алексеевич, да нет же, — вмешался в это действо Федотов. — Писал Владимир Ильич, а мы ему немного помогали советами. Вот и перестарались. Ну, а как в целом?

— В целом, в целом, — проворчал Гиляровский. — Все очень необычно. Завязка и развитее сюжета держат в напряжении. Все хорошо продумано. Просматривается психология героев. Но темп просто бешеный. И герой ваш главный очень странный тип. В России таких не бывает! Так безжалостно расправляться со своими врагами по принципу «цель оправдывает средства». Странно.

— Так уж и не бывает! А реальные Стеньки Разины и покорители Сибири? — улыбаясь одними глазами, спросил Дима.

— Молодой человек, мы говорим о литературе! У нее свои законы и традиции. Если вы даже правописанием не владеете, так не вам рассуждать об образах и литературных героях, — обрезал Гиляровский. — А название! Что это за название, я вас спрашиваю? «Тварь!» Да за такое название вас критика в порошок сотрет, а я тумаков добавлю! — вновь разошелся дядька Гиляй, обрушив на стол свой кулачище.

— Ох, знать бы мне, где вы откопали такой сюжет. Ох, знать бы! — покачивал головой репортер.

Было непонятно, что Гиляровский сделал бы с тем источником: то ли заткнул бы, то ли сам воспользовался его животворящим потоком.

— Не похож герой на вашего математика. Не похож, господа! — уверенно пригвоздил Гиляровский. — Да ни на кого из вас не похож, вот только, может, немного напоминает Дмитрия Павловича и то… Так что будем делать?

Борис догадывался, что именно пряталось за этим вопросом.

— Что будем делать? Для начала я бы поздравил дебютанта, — разливая, напомнил о «даровании» Федотов.

Друзья впервые увидели репортера смущенным.

— Владимир Ильич, честно скажу, удивил ты меня. И удивил и порадовал. С успехом тебя. Такое написать! — последняя фраза Гиляровского совпала со звоном стекла.

Замерший с блаженной улыбкой Ильич в этот миг являл собой святого, правда, пьющего. Именно такая ассоциация возникла у Зверева.

— Владимир Алексеевич, о дальнейшем, полагаю, разговор у нас будет долгий. Не уверен, что мы сегодня все решим, но давайте постараемся, — произнес Федотов.

— Наверное, вы правы, вопросов, действительно, немало.

— Вот и хорошо. В таком случае начну с главного, — продолжил Борис. — В нашу первую встречу мы вам сообщили, что имеем несколько детективов. Так вот, мы вас ввели в заблуждение.

После таких слов брови репортера выразили всю гамму чувств от изумления до досады.

— Но помилуйте.

— Владимир Алексеевич, одну минуточку, сейчас все разрешится, — Борис жестом остановил пытавшегося что-то вставить репортера. — Начну издалека. На чужбине жизнь наша протекала однообразно, поэтому мы нашли себе занятие писать приключения. Первоначально в шутку, но постепенно увлеклись. У нас даже стало немного получаться. Дальше — больше. В конце концов, Мишенин с Димой набросали с десяток подобных сюжетов. Этот, — Борис показал на пухлую рукопись, — в основном писал Владимир Ильич, мы же ему только помогали. Остальные детективы пока в набросках. Кроме детективных историй, у нас есть приключения для подростков, написанных в стиле господина Жюля Верна. По большей части это писал я.

Пока Федотов говорил, на лице репортера отражались вопросы, которые он хотел задать, а также те, что задавать не собирался.

— Господин Гиляровский, у нас к Вам есть деловое предложение. Если вы посчитаете, что подобные истории можно публиковать, то отчего бы Вам в этом не поучаствовать?

— Борис Степанович, а можно конкретней? — пальцы репортера выбивали нервную дробь.

— Можно. Мы ищем человека, что взялся бы довести наши наброски до рукописей и вести переговоры с издательствами. Естественно, набрав себе помощников. Оплату предлагаем вести в два этапа. Прямые выплаты и процент с продаж.

В день, когда друзей разыскал Гиляровский, разговора не получилось. Репортер не торопил. Ему хотелось приглядеться к незнакомцам. Он с удовольствием показывал Звереву Москву, время от времени приглашая его на репортерские выезды. Через Дмитрия Павловича он многое узнавал о «иностранцах». Полной неожиданностью оказалось, что они толком не знают православных обычаев и праздников. Было много иных странностей, объясняемых новыми знакомцами жизнью на чужбине.

Оказалось, что Дима почти ничего не знает о партиях и политических деятелях. «Добили» же репортера два вопроса Зверева, который не знал, как крепятся мужские носки и как предохраняются женщины. В голове не укладывалось, как этого можно было не знать, тем более что в девственниках Дима явно не состоял. Постепенно Гиляровский заметил, что часть его вопросов остается без ответов. У него сложилось впечатление, что Дмитрий Павлович просто не знает, что надо ответить. Вскоре репортер стал замечать, что и сам является предметом наблюдения. Это следовало из направленности расспросов собеседника. Троица явно не бедствовала, но и деньгами не сорила. Все это не только разжигало его любопытство и все чаще напоминало о «предсказании».

До сегодняшнего предложения Гиляровский рассчитывал заработать редактированием детектива, что в отличии от «записок путешественников», оказался отнюдь не мифическим. В это было трудно поверить, но он собственноручно правил вполне приличный текст.

И вот прозвучало ошеломляющее предложение. Репортер растерялся. Наверное, от этого он по инерции спросил:

— А вопрос авторства?

— Так вы уже согласились возглавить писательскую команду?

— Ну, вы и язва, Борис Степанович, — в сердцах выпалил репортер.

— Таким меня создал господь, а давайте мы, господин Гиляровский, отвлечемся. Честное слово, очень хочется поделиться нашими идеями.

— Точно, давно пора пропустить стопарик, — напомнил о себе Мишенин.

— Надо же, опять новое словечко, — улыбнулся репортер. — Что ж, я готов и пропустить, и вас послушать.

— Не знаю, с чего и начать, одним словом, — Борис после рюмки будто нырнул в воду. — Мы с коллегами хотим открыть на родине дело. Если все выйдет, как задумали, то оно нам принесет большие деньги, а России славу. Но денег на открытие потребуется — мама не горюй.

Федотов использовал афоризм своего мира, чтобы немного снять напряжение.

— Сейчас мы с Мишениным мотаемся по заводам. Смотрим, что да как тут можно сделать. А позже нам придется привлекать капиталы и банковские и частные. Но кто же нам даст кредит без имени? Да никто, верно ведь?

— Борис Степанович, вы что же думаете, Вам дадут кредит как романисту? — насмешливо спросил Гиляровский. — Или под залог вашего ненаписанного романа?

— А я похож на наивного? — вопросом ответил Федотов. — Но согласитесь, что чем шире известность, тем нам будет легче. Главное заключается в другом. Если наши детективы принесут деньги, то мы их пустим в дело. Вот и весь секрет нашего литераторства. Да и какие мы романисты? Вы же сами видите, что никакие. Ноль без палочки.

По реакции репортера Борис отметил, что этот афоризм в ходу.

— А если вы прогорите?

— Это вряд ли, но на этот случай писательское дело мы оформим на другого человека. К примеру, на вас. Вот и не помрем с голоду.

— Хм, однако! Я смотрю — вы там, в Америке нахватались… У нас такое только самым прожженным пройдохам впору практиковать.

— С волками жить — пиво пить, — вставил Дима.

— Дмитрий Павлович, в вашей Америке все такие юмористы?

— Нет, только мы со Старым.

— Так я вам и поверил, эх, господа, водите вы меня за нос. Ох, водите! — произнес, будто пригвоздил Гиляровский.

— Владимир Алексеевич, я немного приоткрою наш технический секрет. Вы тогда поймете, отчего мы так поступаем, — продолжил Борис. — Представьте себе, что, сидя дома в мягком кресле, вы можете поговорить с приятелем, сидящим в поезде «Москва — Тамбов». Разве вы не станете рисковать, ежели такое можно сделать?

— Борис Степанович, когда мы только повстречались, вы часом не о таком аппаратике мне рассказывали?

Голос репортера был полон ехидства, Борису же показалось, что взгляд Гиляровского стал напряженным.

— О нем родимом, о нем. Что у пьяного на языке, того у трезвого нет в кармане. Так и у нас такого телефона пока нет, но фантастики о нем сочиняем. Да вы скоро и сами прочтете. Владимир Алексеевич, конечно, сегодня такого не получится, но когда-нибудь от нашего изобретения в мире многое изменится, — мечтательно произнес Федотов.

Глядя на расслабившегося Федотова репортер почувствовал — назрел тот момент, когда можно разрешить вопрос с предсказаниями. Не то, что бы он в них поверил, но в свой адрес Владимир Алексеевич постоянно чувствовал некоторую настороженность и готов был поклясться, что это связано с разговором при первом знакомстве. Это начало изрядно выводить из равновесия.

— Владимир Ильич, Вы, помнится, упомянули о книге.

Задавая этот вопрос, репортер не выглядел благодушным, он скорее напоминал большого и бестолкового зверя. Вопрос застал Мишенина врасплох.

— Я?

Ильич судорожно сдернул очки, отчего взгляд его стал беспомощным.

— Это Борис Степанович нес чепуху.

— Вот как? Ах, извините, запамятовал, и о какой это Моей книге Вы изволили говорить, Борис Степанович?

Вопрос прозвучал. Мишенин побледнел. У Зверева отчетливо обозначились на щеках ямочки. Борис же сидел, будто объевшийся прокисшими щами.

— Честно сказать, сам не знаю. Наверное, это проведение. Владимир Алексеевич, вы же знаете, так бывает. Приснится что-то или подумается, а позже сам веришь, что это было на самом деле. Особенно, приняв на грудь больше нормы.

— Борис Степанович, а вы ведь сейчас нарочно вставили это «приняв на грудь», разве не так? — не сдавался репортер, сверля его взглядом.

— Так и Вы, уважаемый Владимир Алексеевич, не случайно приписали историю с книгой Мишенину.

— Борис Степанович! А как прикажете относиться к людям, которые говорили о Моей Книге?! Да еще пророчествовали о смерти! Тоже мне, пророк с сюжетами в кармане, — сказал, будто выплюнул, репортер.

Только теперь стало очевидно, до какой степени он возбужден. Борис напрягся.

Переселенцы были готовы к этому вопросу: они заранее обсудили, что ответить репортеру, но такой реакции не предполагали.

— Хорошо. Если вы так ставите вопрос, Владимир Алексеевич, давайте говорить всерьез. Как любит повторять Дима, поговорим без дураков. Договорились?

— Я вас слушаю, — сквозь зубы выдавил репортер.

— Господин Гиляровский, представим себе на минутку, что меня иногда посещают откровения. Но тогда возникает пара вопросов: как это подтвердить и отчего такой ясновидец живет в халупе. А если я в самом деле иногда что-то слышу? Прикажете, у каждого собутыльника испрашивать разрешения, можно ли о нем рассказать? Сами-то вы о таком часто спрашиваете?

Стиснув столешницу лапищами, репортер продолжал сверлить Федотова взглядом. Это произвело впечатление даже на Димона, приготовившегося спасать своего товарища.

— А вы можете мне сказать, Владимир Алексеевич, отчего в том дурацком откровении вы рисовались мне человеком застенчивым и небольшого роста? Это Вы-то небольшой и застенчивый? Дима, хоть ты что-нибудь скажи!

— А что тут говорить, тут плакать надо, — ответил Зверев. — Я вам скажу как старшему товарищу, господин Гиляровский. Наш Федотов, если хорошо поддаст, всегда наговорит такое, что всем нам отдуваться приходится. А в тот день он налакался, что и половины не помнил.

Манера Зверева подшучивать над старшими иногда прорывалась и в адрес репортера, не вызывая, однако, у него неприязни. Но не сегодня.

— Я вас сейчас же выпорю! — рявкнул дядька Гиляй.

Глядя на разъяренного репортера, Борис понял — еще немного и у клиента «сорвет клапан». Конечно, ничего страшного не произойдет, но дядьку они потеряют. А вот это в планы друзей не входило.

— Господин Гиляровский, а ведь я знаю, с чего начнется ваша Книга, — неожиданно произнес Борис.

В горнице повисла тишина. На лице Мишенина отразилось смятение, сменившееся радостью, оттого, что все вот-вот счастливо разрешится. Зверев впал в ступор, а Гиляровский замер.

— Вы опишете, как приехав в Москву, выйдете на Ярославском вокзале. Со своим сундучком на плече пройдете мимо извозчиков. Те не обратят на вас внимания. Потом найдете возницу и скажете: «Дедушка, мне в Хамовники». Вам будет немного страшно отдать извозчику гривенный.

— Двенадцать копеек, — автоматически поправил Федотова репортер.

— Может быть, и двенадцать, но откуда я это знаю, сие мне не ведомо. Следить за вами я никак не мог, но… мне действительно в тот вечер так показалось, — будто извиняясь, закончил Борис.

— Борис Степанович, — вырвалось у Гиляровского, вдруг почувствовавшего, что дальше ничего говорить не надо.

Димка молча разлил водку и буквально вложил рюмку в руку репортера.

— Владимир Алексеевич, это не волшебство, каждый может такое увидеть, но увидит не каждый, — произнес Дима.

— Да, да, — невнятно откликнулся Гиляровский, отвечая чему-то своему.

Борис на мгновенье увидел того Гиляровского, что наивным мальчишкой приехал покорять Москву.

Борис представил, как почтительно прозвучало это «Дедушка, нам в Хамовники». Так мягко и почтительно в его России говорили только на Вологде.

Борис вдруг осознал, отчего грозный забияка по книге запомнился ему застенчивым и ранимым человеком. Глаза предательски защипало.

В тот вечер разговоров больше не велось. Репортеру явно хотелось побыть одному. Немного поерзав, он вскоре откланялся.

— Старый, как ты решился на такую откровенность? — спросил Зверев. — Я понимаю, что получилось отлично, но так рисковать — это сильно.

— А куда было деваться, ты же сам видел, как наш дядька раздухарился.

— Да, достали его наши тайны. Степаныч, а как ты вспомнил о том дедушке?

— Еще бы ему не вспомнить! Он целую неделю меня терроризировал: вспомни начало, да вспомни начало, — вместо Бориса ответил Ильич.

— Ни хрена себе! Старый, так ты этот разговор спланировал заранее? — по-настоящему изумился Зверев.

— Дима, Гиляровский уже вступает в старость, — устало произнес Борис. — Разве такого можно обмануть? С его-то опытом! Нет, Дима, нужна была только правда. Любую фальшь он бы почувствовал мгновенно. Ты вспомни, как он взъярился на тебя. Честно сказать, я предвидел такую реакцию, потому и сделал эту заготовку. Надо было выдать хоть часть правды. Сам понимаешь, ни один нормальный клиент в хренопутешественников не поверит. Другое дело капелька мистики, ну пришло это знание свыше и все тут. Получается, что вранья просто не было, да и ты нормально подыграл.

Борис замолчал, представив, что всего через пять лет ему исполнится полтинник, как сейчас Гиляровскому.

— Знаешь, Дим, сдается, мы нашли настоящего союзника. Мне кажется, теперь ты спокойно можешь просить Гиляровского посодействовать с документами. Он наверняка знает, что и как. Так-то вот.

Вопрос с документами действительно решился. В немалой степени этому способствовало общение Зверева с Гиляровским, которое незаметно переросло во взаимную приязнь. Бывший циркач и поклонник борьбы узнавал себя в молодом человеке. Димка отвечал ему тем же, по мере сил передавая репортеру свой богатый «южноамериканский» фольклор.

Через неделю после «раскрытия тайны о книге» все тонкости договора с репортером были улажены.

Этому предшествовали споры на «литературные „темы“». Осознав, что писать должны нанятые шаромыжники, Гиляровский обвинил ушлых «иностранцев» в литературной халтуре. Он долго кричал, что выведет мошенников на чистую воду, что не могут простые смертные так писать романы. Тем более столь безграмотные. В ответ на эти претензии Мишенин сделал неожиданное признание. Он по-мишенински неподражаемо заявил, что, по «южноамериканской традиции», они съели трех маститых романистов, оттого и научились писать. На такое признание ответить репортеру было нечего. Он только безнадежно покрутил у виска пальцем. То же самое, только мысленно, сделали Борис с Дмитрием.

Когда договор был почти улажен, репортер удивил переселенцев. Кивнув на Дмитрия Павловича, он произнес: «Борис Степанович, да скажи ты своему пострелу обратиться ко мне за паспортами. Он же вокруг меня крутится, как голодный лис вокруг курятника».

В итоге оказалось, что никаких сложных операций с умершей «родней» проводить не было смысла. Самой надежной паспортиной считалась книжка, выданная учреждением, сгоревшим вскоре после выдачи. Исходных записей в таком случае не оставалось. Пожаров же по России было превеликое множество. Три паспорта, выполненных на подлинных бланках, с подлинными подписями и печатями, обошлись переселенцам недешево, но оно того стоило. Задаток был уплачен, и документы ожидались в ближайшие дни.

Журналист поведал еще об одном способе, известном друзьям от «сына лейтенанта Шмидта». Известном, но благополучно забытом. Способ этот предлагал принятие подданства турецкого султана, с последующей натурализацией на исторической родине. С этого момента все вопросы о месте рождения отпадали автоматически.