Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота. Книга 1

Глава 19 Море и события на востоке державы

Клипер был красив. Низкий силуэт и три скошенные назад мачты, создавали ощущение изящной легкости. Даже короткая труба паровой машины не смотрелась уродливой. Под стать оказалось и имя: «Крейсер».

Зверев влюбился в корабль, едва завидев его с разъездного катера.

— Это же настоящий парусник! — полушепотом горячился Димон, — Какие мачты, а пушки! Борис Степанович, это же настоящий раритет!

Корабль оказался из первых стальных клиперов, имеющих парусное вооружение и паровую машину. Спущенный на воду в восемьсот семьдесят шестом году, он долго трудился на востоке империи. Машина в сочетании с хорошей мореходностью обеспечивала ход до одиннадцати узлов. Клипер побывал в Атлантике и на Тихом океане, ходил в Америку и совершил кругосветное путешествие. Но время неумолимо. Совсем недавно два орудия по 152 мм и четыре по 107 мм, были грозной силой, а сейчас «старичка» переводили в разряд учебных судов.

Когда катер подошел к борту Крейсера, Эссен легко взбежал по трапу. За ним последовали Зверев и Федотов. Прозвучал доклад и представление пассажиров командиру. Спустя минуту переселенцы «выпали в осадок» — на борту корабля их приветствовал бывший командир канонерской лодки «Кореец», капитан второго ранга Беляев Григорий Павлович!

В Финском заливе встречный ветер нагнал крутую балтийскую волну. Неприятно болтало. Моряки знают, как выматывает такая качка в сравнение с океанской. Преодолевая ветер, старенькая машина едва давала ход в шесть узлов. В каюте все поскрипывало — сказывался преклонный возраст корабля. На подходе к Гогланду ветер усилился до штормового. Вдобавок на самом верху оборвался канатик волновода.

Командир решил, переждать непогоду на рейде бухты Сюркуля, после чего возвратиться в Кронштадт. Тогда-то произошла стычка с Беляевым.

— Господа, не стоит горячиться. Вопрос решен — рисковать жизнью пассажиров не в моих правилах. Если мои матросы не смогут отремонтировать вашу антенну, мы возвратимся в Кронштадт, но на ванты я вас не пущу, — голос командира был сух и непреклонен.

Зная дату Цусимского сражения, Федотов понимал — возврат в лучшем случае грозит серьезной задержкой испытаниям, в худшем — отменой. Ни то, ни другое его не устраивало. Пришлось взять грех на душу:

— Григорий Павлович, у вас найдется место, где мы могли бы без помех пообщаться?

Место нашлось в командирской каюте.

Упрашивать больших начальников, тем более командиров, — занятие бесперспективное, этот народец уперт еще до рождения. Не случайно товарищ Воланд поучал обывателя: «Никогда ни о чем не просите, особенно тех, кто сильнее вас, сами придут и предложат». Привирал хвостатый. Ожидать, что предложат и отдадут — не смешите мои тапочки, господа. Переселенцам было ведомо, как стырившие общенародную, не поделились и крохой. С другой стороны забота о пассажирах и воровство категории не сопоставимые, поэтому стоило попытаться повлиять на решение Беляева. Брать в заложники кока и орать: «Следующая станция Копенгаген», смысла не было, оставалось воздействовать словом.

Примерно таким образом размышлял Федотов, соображая, послать ли Беляева с его пассажиролюбием или на минуту превратиться в Остапа, на худой конец — в Абрамовича. Пересилило второе.

— Господин Беляев, я не могу раскрывать вам всей информации, но коль скоро возникла такая коллизия, мне придется немного приподнять завесу секретности. Дело в том, что параллельно с вопросами связи, ставится некий уникальный физический эксперимент.

Борис нахмурился, пытаясь найти «правдоподобное» объяснение. Со стороны казалось — он раздумывает, что еще можно сообщить непосвященному. Наконец «решение» было найдено:

— Речь идет об исследовании взаимодействия электромагнитных полей с солнечным ветром в пиках солнечной активности. По расчетам максимум наступит через три-четыре дня, поэтому задержка испытаний, равносильна их провалу. В заключение могу лишь добавить: об этом эксперименте не знает даже командующий Балтфлотом. Надеюсь, вы понимаете, на каком уровне принималось решение?

Прозвучало весомо.

В реальности Федотов рассчитывал «поймать» дальнее прохождение, правда, солнечная активность тому только мешала. Если не гнать пургу, то Беляев услышал бы следующее: «В период солнечной активности возможна дальняя связь на волне, отраженной от ионосферного слоя Е. Зона падения этой волны…» и так далее. Естественно, командующий Балтфлотом о строении ионосферы не ведал ни ухом, ни носом. Борис понимал, сказанного пока недостаточно. Нужна ссылка на некоторые грандиозные преференции. Например, наплести о возможности вызвать невиданный ураган, естественно, с утоплением флота всех макак мира. Прикидывая, как бы не перегнуть палку, Федотов выглядел озабоченным. По крайней мере, ему так казалось. С другой стороны, без веры не удается ни один блеф — если ты сам не ощущаешь себя уверенным, так и другие увидят тебя таким же.

Как всякий командир Беляев не был человеком наивным. Прозвучавшие научные сущности его не слишком смутили, хотя успехи радиосвязи он оценил по достоинству. Настораживало упоминание о роли комфлота, но главное, поведение Эссена, что лично представил ему этих гражданских. Такое положение дел было много серьезнее слов о каких-то экспериментах.

Неизвестно, как бы развернулись дальнейшие события, если бы Звереву не взбрело в голову посчитать дату следующего максимума. Прибавив к текущему году одиннадцать лет, он получил… дату следующей революции! Осознание сего факта было столь велико, что обычно сдержанный Димон непроизвольно воскликнул:

— Борис Степанович, в семнадцатом следующая револю-ция?

Возглас прозвучал. Реакция Федотова оказалась под стать зверевской:

— Ну ты, блин, даешь, геноссе Зверев, ты бы еще тридцать седьмой предсказал.

Реакция имела место быть — лицо Беляева закаменело. Зверев про себя воскликнул: «В яблочко!», после чего отметил, что отгребет от Старого по полной. Федотов, мысленно матюгнувшись, глубоко задумался, отчего это он, прибавив к семнадцатому года одиннадцать, получил тридцать седьмой. Подсознание порою выбрасывает странные фортеля. Между тем Зверев оказался прав — упоминание о революции сделало командира сговорчивым.

Приятно сидеть в тепле капитанской каюты после пары часов не вантах. На правах хозяина Беляев подливал всем «Наполеон».

— Господин Федотов, признаться, вы меня изрядно удивили. По-моему, так изъясняться могут только служившие на русских парусниках, но никак не ученые.

— Вы о нашей светской беседе со Зверевым?

Обрыв провода был в двух метрах от вант. Повиснув вниз спиной и перебирая руками, Федотов легко добрался по оттяжке до места повреждения. Труднее было висеть на левом локте, правой рукой скрепляя оборванный провод. В этот-то момент Зверев и упустил пассатижи, что вызвало к жизни доброе пожелание: «Димон! Что б ты всю жизнь ср…л колючей проволокой!».

— Хо-хо, беседовали. Знаете, прослужив всю жизнь на парусниках, я могу сказать, что Дмитрий Павлович ходил в море, но по вантам не бегал, вы же… Такому на палубе не научишься, но давненько вы на реи не поднимались, давненько. Это заметно.

Кроме переселенцев и командира, в каюте присутствовали артиллеристский лейтенант Павел Гаврилович Степанов и старший офицер корабля Владимир Аполинариевич Морозов. Оба выразили полную солидарность со своим командиром, Морозов — мимикой, а младший из присутствующих вслух:

— Поверьте, господа, упоминание о колючей проволоке, непременно войдет в лексикон нашего боцмана.

После приоткрытия завесы «гостайны», Федотов продемонстрировал Беляеву эффективность альпинистской страховки. Боцман долго рассматривал подвесную систему. Морщился, будто его просили одолжить собственную жену. Покусывая седой ус, испытал систему на здоровенном матросе, поле чего хмыкнув, выдал вердикт:

— Ваше высокобродь, да ну их, этих ученых немцев. В нашей беседке привычней, хотя конечно…

Это «хотя конечно» прозвучало, как признание некоторой полезности, но столь мизерной, что на нее не следовало обращать внимания.

В итоге таможня таки дала добро. Был проведен инструктаж. Инструктируемые подписи не ставили, зато перед их носами маячил боцманский кулачище. Судя по выражению лиц марсовых матросов, этот «рабочий инструмент» боцмана очень способствовал хорошей работе памяти.

Чуть позже пара дюжих марсовых страховала наших героев сверху, еще двое стояли на подстраховке ярусом ниже. Сам же боцман расположился выше всех, матерящимся орлом управляя этим шоу. Поглазеть выползла даже машинная команда.

Сейчас собравшиеся ждали очередных откровений. Увы, бегать по вантам Федотову не доводилось, но чувство восторга после прохождения километровой скальной стены он запомнил навсегда.

— Господа, вы что-нибудь слышали об альпинизме?

Господа офицеры о новомодном спорте слышали, но толком ничего не знали. Вспоминая горы, Борис оказался в родной стихии. Рассказы о технике прохождения скальных и ледовых стен сменялись живописаниями горных красот. Лавины сносили все на своем пути.

Улучив момент, идиллию нарушил Зверев:

— Господин Беляев, а можно посидеть в кресле наводчика главного калибра?

Беляев посмотрел на Зверева, перевел взгляд на Федотова, будто пытаясь тому что-то высказать, но неожиданно закончил в адрес главного артиллериста:

— Павел Гаврилович, а покажите-ка гостю наши орудия.

Выражение лиц офицеров однозначно говорило о необычности подобной благосклонности. Федотов обратил внимание на ключевое «Гостю». По всему выходило — его подвергнут допросу без свидетелей.

На палубе было свежо, хотя ветер понемногу стихал. Дав Борису прослушать вводную лекцию, командир предложил:

— Господин Федотов, думаю, молодежь обойдется без нас, вы не против пообщаться в тепле?

Дельное предложение было принято с энтузиазмом.

— Уфф, — войдя в теплую каюту, Борис зябко передернул плечами. — Ветер вроде как стихает, но, мне показалось, похолодало.

— Северо-западный циклон на Балтике всегда приносит похолодание. Так и наша Россия, как потянет ветерком, так и…

Беляев неопределенно махнул рукой. На его лице вновь обозначилось то выражение, что мелькнуло при упоминании о революции.

— Григорий Павлович, молодым людям свойственно преувеличивать.

Ответом на фразу был вопрошающий взгляд Беляева.

— Мне представляется, нет нужды плодить сущности там, где их нет. Посудите сами. Если бы связь, на которую указал господин Зверев, существовала, то разве человечество не использовало бы ее в своей практике?

— Вы хотите сказать… — Беляев замялся, подбирая слова.

— Да, именно так. Может, моя фраза вас покоробит, но выскажусь предельно прямо. Человечество, это такая сволочь, что всякие мизерные преференции тут же использует к свой пользе. Иными словами, если бы указанная связь имела место быть, то мы бы давным-давно об этом знали.

Наблюдая, как разглаживается лицо Григория Павловича, Федотов осознал, в каком напряжении пребывал его визави после «гениального прозрения» Зверева. Одновременно Борис сделал вывод, что если бы не злосчастное «озарение», не факт, что клипер сейчас не несся бы под парусами в Кронштадт. Экзекуция Психолога, похоже, отменяется — такова была третья мысль.

— Слава тебе Господи! — Беляев перекрестился. — Я грешным делом начал думать черт знает что.

— Открою вам маленький секрет, — решил добить капитана Борис. — Цикл солнечной активности длится от девяти до четырнадцати лет. Сам пик можно вычислить за неделю, но когда наступит следующий, одному богу известно. Полагаю, есть смысл отметить факт отсутствия чертовщины. Мне так кажется.

— Присоединяюсь, но все же вы меня удивили. Я ожидал увидеть субтильных старичков, а передо мной…

В начале века образ ученого непременно сопровождался большими диоптриями и козлиной бородкой. Глубокий склероз такого «выпускника коррекционной школы» застенчиво именовался рассеянностью. Пассажиры на Паганелей явно не тянули, поэтому Федотов с удовольствием взялся развеивать очередной миф.

Когда изрядно продрогшие «баталисты» вернулись в каюту, то застали ожидаемую картину — продолжая малопонятный разговор, двое усиленно старались выглядеть трезвыми. Степанову с Морозовым показалось, что речь шла о собирательном образе предводителя лесных татей. Звереву же давно наскучили эти разглагольствования, поэтому он счел нужным внести свежую струю:

— Господин капитан второго ранга, господа офицеры, позвольте произнести тост, что в Чили частенько говаривал мой приятель.

Увидев в глазах собравшихся согласие, Димон выдал свой любимый тост:

— Господа вольнонаемные моряки, забудем эту грязную историю. Трупы за борт, барахло поровну, полный вперед!

Дальнейшие испытания проходили без каких-либо отклонений от ожидаемого. После Гогланда связь пропала, мощности передатчиков для работы на поверхностной волне уже не хватало. Судно продолжало свой бег на запад — Борис не оставлял надежды получить связь через ионосферу.

Пользуясь свободным временем, Федотов продолжил править сюжет «своего» романа «Аэлита». Поначалу он придерживался авторского варианта. По мере погружения в изломы судеб героев, Борис все больше ощущал какую-то неправильность. Это ощущение было под стать занозе, засевшей в известном месте. Понимание пришло неожиданно. В то утро на полубаке было ветрено, но сухо. Теплая одежда рождала ощущение защищенности и гармонии. На контрасте пришло понимание — неприкаянность и безысходность, вот что возникало в душе при прочтении Аэлиты Толстого. Это складывалось из множества незначительных штришков. Вот граф упомянул «пыльный двор и некрашеный сарай». Сознание дорисовывало давно неметеные дворы. Суховей перекатывал пыль и семечную шелуху. Под стать суховею оказались прохожие — люди без цели и заработка. Аналогичное ощущение имело место на умирающем Марсе.

Проявилась ли в том личность писателя или сказалась послереволюционная разруха, доподлинно сказать было трудно. Наверняка имело место и одно, и второе. Борис был уверен — напиши Алексей Николаевич свой роман до революции, звучало бы оптимистичнее, но Федотову никак не удавалось воспроизвести такое настроение, поэтому писанина застопорилась.

Поделившись с Психологом, он получил полную поддержку:

— Старый, на хрена это нытье. Давай жестче, а то эти дикие обороты меня задолбали.

Так предельно четко высказался бывший морпех по поводу настроения авторского варианта романа. Наверное, на него повлияла качающаяся под ногами палуба.

— Ну-у-у, в принципе, я не против, только непонятно, что тебя задолбало?

— Дык, что тут непонятного, это самое, из школьного курса — Подошед к медведю и приставив револьвер к груди, Дубровский выстрелил.

От услышанного в голове у Федотова что-то сдвинулось. Он не был знатоком Пушкина, но сообразил, что револьверов в те времена не существовало. Еще он смутно помнил, что пистолет был вложен в ухо офицеру, хотя за последнее он так же не ручался.

— А нечего на меня так смотреть, я не папа римский. Но так писать нельзя! «Подошед и приставив», да тебя за это время сто раз ухайдакают!

В итоге роман приобрел нужную динамику и оптимизм. Тому в немалой степени способствовал Зверев. Гусев теперь стал бывшим морпехом. На чужой планете он в совершенстве овладел лучевым бластером и лихо водил в атаки фалангера. Федотов же перенес события на планету Славия, входившую в Третью Звездную Империю.

Чем дальше Федотов следовал эпопее Ливадного (был в его времени такой писатель фантаст), тем больше его охватывали сомнения, что такую галиматью, местный читатель не переварит.

Мысль эта, наконец, возымела некоторое целебное действие. Во-первых, Федотов послал подальше бывшего морпеха. Во-вторых, задумался, на этот раз более-менее глубоко: а что, собственно говоря, он хотел бы сообщить местному читателю? К сожалению, ничего заслуживающего внимания в голову не пришло, но появилась очередная здравая мысль — попытаться найти Алексея Николаевича и свалить на него эту проблему, естественно, дав писателю его собственный, но немного модернизированный сюжет.

На закате четвертых суток, на траверзе Рюген — Копенгаген, пошла отличная связь. Для местных это было сенсацией. В то время «тупые» приемники не принимали слабую отраженную волну, поэтому связывались только на одну-две сотни миль. Прохождение продержалось около двух часов. За это время удалось узнать все кронштадские новости, передать родным приветы, а командованию результаты испытаний. После полуночи связь пропала. На том цель морских испытаний была выполнена — получена беспрецедентная по дальности связь. Рулевой получил команду разворачивать на шестнадцать румбов.

По мере приближения роковой даты 14 мая переселенцы все больше замыкались. Писанина не клеилась. Зверев все чаще отвечал невпопад, Федотов, погруженный в свои думы, по преимуществу бродил по палубе. Командир, заметивший смурное состояние пассажиров, с расспросами не приставал, а замполита в лице судового священника на борту не водилось.

За полтора суток до возвращения в порт повторилось дальнее прохождение. После общения с берегом не спалось. Беляев вполголоса беседовал в ходовой рубке со старшим офицером. Через приоткрытую дверь доносились обрывки фраз. Зверев рассеянно крутил ручку настройки. Внимание привлекла полившаяся из наушников морзянка.

Молоденький матрос-радист долго ничего не мог понять. Буквы складывались в абракадабру. Рука, записывающая знаки, неожиданно вывела: «Suvorov», спустя минуту — «Orol», «Borodino», «Оslabia».

— Ваше благородие, это же…

Миша Тульский вскочил и, сорвав наушники с головы, с ужасом тыкал ими в приемник. На верхней губе радиста отчетливо проступили капельки пота.

— Это же наша вторая тихоокеанская эскадра, как же так? Это же японцы!

В возгласе прозвучало неподдельное отчаяние. Ворвавшийся в штурманскую Беляев увидел всю картину разом: растерянные лица пассажиров, все еще тыкающего в станцию радиста и обрывок текста, на котором отчетливо читались имена российских кораблей.

Переселенцы вновь увидели закаменевшее лицо командира. На этот раз озлобленное и… было в лице Беляева что-то еще, непонятное и пугающее, отвратительное в своей животной ярости. В помещении на долю секунды возникло предощущение беды, нависшей над своим, сокровенным, что каждый готов оберегать.

— Это японцы сообщают о наших кораблях, — непонятно зачем произнес Федотов.

Получилось глупо и не к месту.

— Выйдем на палубу, — Зверев шагнул в полумрак мостика.

Было почти темно. Насыщенный моросью ветер тяжело надувал паруса. Тянуло сырой парусиной. Медленно переваливаясь на попутных волнах, судно, казалось, стояло на месте. Бег в никуда.

Уткнувшись лбом в основание грот-мачты, Зверев покачивался из стороны в сторону. Такого Диму Борис видел впервые.

— Ох и херово мне, Борис Степанович!

В интонации отчетливо звучала боль и едва сдерживаемый упрек.

— Вот что! — Зверев круто повернулся к Борису. — А никуда не еду! Хочешь, рви когти со своим придурком, но я остаюсь!

Прозвучало истерично. Зверев, несмотря на внешнюю открытость, не был, что называется, рубахой парнем. Такие, однажды что-то для себя решив, редко отступают. Сейчас его слова прозвучали неправдоподобно. В то же время основной посыл слышался явственно — здешний мир для Зверева стал его домом. Последние дни его все чаще одолевали сомнения по поводу невмешательства в историю. Провоцировали эти мысли и его прошлое, и палуба под ногами, и окружающие военные моряки. В этот вечер наступил кризис.

— Почему мы все время проигрываем. Ты пойми, у меня батя был офицером, я ему верю. Сталин спас Россию, но почему мы развалились. Почему здесь все повторяется, кто за этим стоит?

Мысли сумбурно сыпались одна за другой. Наивные штампы и наивные легенды. Обвинения и оправдания. Искреннее желание понять и яростное растерзать. Все смешалось в этом возгласе.

— Деньги нужны.

— ??? — Зверев изумленно повернулся к Федотову.

— Для того, чтобы понять, нужны настоящие деньги. У нас их нет. Мы не заработали, а уже маемся.

Борис перевалился через планшир, будто желая что-то разглядеть впереди. Там был мрак. Это натолкнуло на мысль.

— Глянь — впереди темень. В открытом море идти можно, а среди островов? Так и мы, как слепые котята. Пока слепые.

Борис замолчал.

— Зверев, дома наши демократы взялись за грязное дело — создают общество рабов и господ. Кто будет против — тех уничтожат. Здешние всех толкают из рабства. И опять, кто будет против, тех уничтожат. Парадокс? Может быть, и парадокс. Так что давай-ка мы сами во всем разберемся, а потом будем решать.

Борис говорил явно для себя. Зверев, переваривая, мочал.

— Кстати, интересная мысль, — коль скоро дома тамошние демократы создают рабство, значит его там не было?

Якорь был брошен утром четырнадцатого. Морское сражение к этому времени уже заканчивалось, но местные об этом не знали. Вчера по радио удалось сообщить о японской радиограмме, поэтому разъездной катер без промедления забрал старших офицеров. Пассажиров забрали попутно.

Площадь у резиденции напоминала растревоженный муравейник. К коляске Беляева тут же подскочили два капитана первого ранга. Слышались обрывки восклицаний: «Григорий Павлович, еще что-нибудь удалось…? Идемте, командующий ждет только Вас». Переселенцы оказались никому не нужны.

— Пойдем, Зверев, помянем наших. Сегодня уже можно, один хрен завтра ничего не получится. Как дойдет весть о Цусиме, так и… — Борис на секунду примолк. — Ох, не завидую я этим мужикам.

На четвертый день полегчало. Зверев открыл глаза. Отчего-то показалось, что чертовщина продолжается. От греха подальше решил вспоминать с закрытыми глазами. Они молча выпили по первой, затем так же молча по второй и по третьей. Это помнилось хорошо. Далее неясными образами всплывали обрывки сцен. Вот они молятся в Крепостном соборе, где Зверев чувствует на себе укоризненный взгляд пожилого священника. Снова питейное заведение. На Морском бульваре Федотов втолковывает двум молоденьким офицерам, что с помощью радио можно в точности сказать, в какой точке мирового океана находится судно. Ему явно не верят, на что он возражает, мол, слову старшего лейтенанта мурманской береговой флотилии не верить нельзя. Зверев сочувствует. До зуда в руках ему хочется вступиться за честь Степаныча. Наверное, это же почувствовали салаги, иначе зачем бы им было исчезать.

Дальше начиналась фантасмагория. В памяти всплыла загадочная сцена: перед строем краснофлотцев прохаживается Мишенин. Лекция о методах обработки гидроакустических сигналов сопровождалась категорическим требованием поддержать корниловский мятеж. Угрожающе звучала кара развальцевать отступникам задницы. Шеренга, сверкая на солнце трехгранными штыками, идею мятежа поддержала с энтузиазмом. Особенно краснофлотцам понравился пассаж с задницей. Сменивший математика Федотов неожиданно оказался стоящим за кафедрой. Он беззастенчиво врал слушателям о каком-то геоиде Красовского.

Откуда взялись кафедра и Мишенин, а также, что такое геоид, Зверев никак не мог взять в толк, но появлению Ильича обрадовались оба. Это он помнил отлично.

Скорее всего, перед краснофлотцами Мишенин не стоял. Они бы его подняли на штыки. К этому выводу двое пришли после осмотра математика на предмет наличия лишних дыр. Таковых не оказалось. Тревога за Мишенина отступила.

Вновь открыв глаза, Дима увидел посапывающего на его груди Мишенина. Это навело на мысль — кошмар продолжается. Плевать привидению в ухо он не рискнул, а просто дунул. Ухо шевельнулось, одновременно изменился посвист. Родилось понимание — чертовщина отступила.

Чуть позже выяснилось. В преддверии трагедии Ильич вернулся в Питер и к вечеру оказался в компании своих единовременщиков.

Попивая чай, Зверев поинтересовался:

— Ильич, ты дома по три дня кряду пьянствовал?

— С ума сошел, я вообще не пил. Это все с вами…

Виновниками, как всегда, оказались самые близкие и верные.

— И я дома так не бухал. В этом плане у меня здоровая наследственность, — отмел наезд математика Зверев.

— Может, нам подмешали ген удовольствия?

— Ты опять о новохудоносрах? Тогда зачем краснофлотцев материл?

— Я?

Ильич смешался, он помнил что-то постыдное, но без детализации. Это было мучительно.

Друзья еще долго пытались выяснить, что же с ними случилось в реальности, а что являлось плодом больного воображения.

«Краснофлотцев» помнил, только Зверев, да и откуда им было взяться в реальности девятьсот пятого года? Тем более невозможным представлялся Мишенин, вышагивающий на манер командира атомной субмарины и выдающий жутковатые военно-морские афоризмы.

Мишенин что-то помнил о лекции. В прошлой жизни он действительно занимался мат. обработкой гидроакустических сигналов. Порою приходилось защищать очередной проект, но проистекала ли лекция-защита в эти дни, или было навеяно памятью, так и осталось загадкой.

Неясным осталась непонятка с упоминанием Зверевым о геоиде Красовского, тем более, что Федотов ранее о таком не рассказывал. А вот сценку на бульваре помнили все трое.

В итоге все дружно решили, что ни чего страшного они не натворили. Это произошло после того, как Зверев твердо уверил всех, что они не отморозки. Ссылаясь на авторитет науки, Психолог обрушил на больные головы прорву специальных терминов. Сутью же пространной речи Зверева явилось утверждение, что у здоровой личности якобы есть некоторый защитный механизм, препятствующий совершению принципиальных ошибок. Не то, что бы с ним все согласились, но как-то надо же было заткнуть этот фонтан?

Под конец Мишенин попытался протянуть «законопроект» о вечной трезвости, но тут его не поддержали. Все должно быть в меру — Психолог оказался прав по поводу наличия у здоровой личности защитного механизма.