Глава 9

— Значит, это нынче — хит сезона в Гримпене, — уточнил я. — И я рискую показаться старомодным, если, прибыв туда, обнаружу незнание столь популярного шлягера. Спасибо, что предупредили, ведь я не хотел бы показаться старомодным на болотах.

— Вообще-то, — сказал Мортимер, — обитатели Девоншира не слишком придирчивы к репертуару лондонских гостей, и если им не нравится пение, то они утешаются тем, что таращатся на певца.

— Господин Мортимер хотел сказать, что мы исполнили для вас эту балладу с другой целью-с.

— Да, именно, — подтвердил доктор, — дело в том, что собака действительно существует. Точней, в нее многие верят. И хотя я считаю, что это глупости, тем не менее, вот сообщение в газете «Девонширская правда», касающееся смерти сэра Чарльза Баскервиля. Это, конечно, красная пропаганда, зато все изложено по сути.

— На этом-то она и держится-с, — поделился опытом Шимс.

— Мои уши уже повисли на ветвях внимания, — сообщил я, и, откинувшись в кресле, стал попыхивать сигарой с чрезвычайно умным видом. Ресницы моих равнодушно прикрытых глаз довольно подрагивали, как кончик кошачьего хвоста, когда его обладатель лениво развалился на ковре в присутствии мыши. Еще бы! Мастеру детективного жанра, которым с сегодняшнего утра являюсь я, совершенно ни о чем не говорят протухлые призраки собак многовековой выдержки. Но зато свежая заметка в леворадикальной газете про загадочно скончавшегося миллионера (не гигнулся же он и правда сам собою) — это для нас то же самое, что для стервятника отборная дохлая лошадь, да еще с жокеем. Вот только не знаю, достаточно ли в жокее мяса, чтобы стервятник не сбросил его со счетов? Хотя, если подумать, то стервятник меньше лошади, а лошади их сбрасывают не всегда…

Между тем, Мортимер с неимоверным шуршанием развернул газету, долго в ней рылся, потом, по зрелом размышлении, повернул ее с ног на голову, то есть наоборот, конечно, с головы на ноги, нацепил на свой цапельный нос очки и стал читать:

— «Собаке собачья смерть!»

— А что, разве собака умерла? — полюбопытствовал я.

— Да нет, — нервно ответил Мортимер, — совсем не собака. Это название.

— Вероятно, упоминая собаку, господа коммунисты имели в виду сэра Чарльза-с, — пояснил Шимс.

— Тогда обезьяне обезьянья смерть, — поправил я темных пролетариев. — Лично я большой поклонник теории Чарльза Дарвина. У меня есть племянники…

— Сэра Чарльза Баскервиля, не Чарльза Дарвина-с.

— А этот Баскервиль, он-то умер?

— Да-с.

— Точно?

— Установленный полицией и медиками факт-с.

— И это точно был он?

— Опознание тела было проведено по всем правилам-с и даже проведено вскрытие-с.

— Это лишнее, изнутри-то его точно никто не видел.

— Пролетариям все равно-с, — сообщил Шимс.

— Это морякам все равно. Песня есть такая: морякам все равно, морякам все равно, это соль в их крови, морякам…

— Моряки — пролетарии-с.

— Да? — не поверил Мортимер.

Шимс кивнул с видом, не допускающим возражений.

— Но даже если это так, разве можно, — удивился я, — подобным образом высказываться о покойнике? На самом-то деле всем все равно, но существуют приличия!

— У них нет ни малейшего почтения ни к покойникам, ни к приличиям-с.

— Но как можно, — продолжал удивляться я, — так называть главу такого рода?

— Увы-с, еще меньше почтения они питают к представителями британской аристократии-с.

— Что за люди, Шимс! Что за люди!

— Вот именно-с.

— Но продолжим же… — вклинился Мортимер и продолжил:

— «Вчера ночью Джон Бэрримор, дворецкий Баскервиль-Холла, обнаружил в дальнем конце садовой аллеи оледенелый труп своего хозяина, Чарльза Баскервиля. Бывший джутовый магнат, несостоявшийся кандидат от партии консерваторов и седая мечта всех невест Девоншира околел под забором собственного замка, как собака».

— Ага, значит, это у нас умер дядюшка Чарли, то есть дядюшка Генри? Я уже что-то слышал об этом, только не знал, что он — мечта седых невест. Если взглянуть на проблему под таким углом зрения, то ему еще и повезло, что они до него не добрались. Потому что если бы однажды он, выглянув в окно, увидел там кипучую толпу седых невест, приплясывающих и размахивающих в морозном воздухе погребальными букетами, то ему только и осталось бы, что воскликнуть: «Смерть, где твое жало?» Седая невеста — это всегда чья-то тетушка, как подумаешь, дрожь пробирает.

«Нельзя сказать, чтобы дознанию удалось полностью выяснить обстоятельства гибели господина Баскервиля. Многие всерьез полагают, что к его смерти причастно семейное пугало — здоровенный адский пес из старинной баллады: «огромен и черта черней самого, и пламя клубится из пасти его». Конечно, ни в какого черта мы не верим и вслед за Марксом полагаем, что единство мира состоит в его материальности. Однако Гримпенские болота — такое место, где может обитать не то что неизвестная науке собака, но и новый модернизированный вид динозавра педального. Здешняя фауна весьма плохо изучена, а местный натуралист господин Степлтон интересуется только бабочками (кстати, о бабочках, его сестрица таки недурна).

И хотя следствие утверждает, что смерть наступила в силу естественных причин, мы полагаем, что эти причины были так же противоестественны, как и классовая сущность господина Баскервиля — баронет-финансист. Да, мы признаем, следов зубов чудовища на его холеном теле нет. Паталогоанатом сообщил нам, что симптомы, обнаруженные при вскрытии, в общем, свидетельствуют о смерти сей сумчатой разновидности аристократа от порока сердца. Нас нисколько не удивляет порочность сердца отъявленного эксплуататора, воздвигшего свой джутовый замок на крови наших черных братьев из Южной Африки. Действительно, как сообщил личный (sic!) врач покойного Грегори Мортимер, его пациент долгое время страдал одышкой, приступами меланхолии и расстройством сна, этими бичами бездельников и кровопийц. Так что, казалось бы, помер и ладно. Однако буржуазная пресса скрывает от народа всю правду о содержимом брюк капиталиста. А сей факт, хоть он и непригляден, как некий грязный мазок, достоин занять свое место в зловещей картине происходящего. Уж конечно, матерый душитель свободы не навалял бы в штаны, если б не испугался. Но что напугало его?

По нашим данным, это не был призрак коммунизма, ибо последний сейчас бродит по Парк-Лейн, и всякий враг трудящихся его может там увидеть. Поэтому наш совет господам сыщикам — прислушаться к голосу народа, прекратить затянувшийся анализ содержимого желудка кровопийцы и, оставив могильщикам и наследникам их дохлую собаку, отправиться на поиски живой, которая слоняется по болотам, жутко воет и, привлеченная запахом дорогих сигар, ночью подходит к калиткам».

— Неужели коммунистические веянья в Дартмуре настолько сильны? — тревожным тоном обратился Шимс к Мортимеру.

— Не особенно, — ответил Мортимер. — Вид Принстаунской тюрьмы оказывает свое благотворное влияние на взгляды местного люда. Этому способствуют и доносящиеся оттуда крики заключенных.

— Полагаю, что да-с.

— К тому же, и эти огромные пространства, пролегающие от одного жилья к другому, заполненные мрачными болотами, мало способствуют солидарности трудящихся.

— Но все же, бомбу бросить могут-с. Когда сэр Генри приедет в Баскервиль-Холл, тамошний конюх Перкинс, вероятно, поспешит взять расчет, дабы не подвергаться опасности езды вместе с ним-с, — продолжил гнуть свое Шимс.

— Сейчас вряд ли возможно бросание бомбы. С тех пор как сбежал этот Селден, повсюду стоит полицейский патруль, и… Вообще-то это ж вам не Лондон, где в каждом писсуаре…

— Погодите, — вмешался я, не проявив интереса к теме лондонских писсуаров и лежащей там взрывчатки, — эту собаку кто-нибудь видел?

— То есть как? — не понял Мортимер. — То есть что значит «видел»?

— Ну, почему все решили, что замешана собака? Она оставляет что-нибудь на месте преступления? Ну там, кошачий хвостик, погрызенный мяч, кровью написанное слово… это… Rоshen… или как оно правильно пишется?

— Вы, должно быть, имели в виду немецкое слово Rache, «месть», а не локально известную шоколадную марку-с, — предположил Шимс.

— В общем, что-то, что оставляют преступники, желая защитить свое авторство.

— Собаки в таких случаях задирают ногу на столбик-с.

— Только если кобелек. А это вполне может быть и сука… — уточнил Мортимер.

— Гав! — сказал кокер-спаниель, вскочив на ноги. До этого он неподвижно лежал у камина, печально созерцая, как пламя догрызает головешку, и думая: вот так, наверно, и собачья жизнь…

— Конечно, сука! — подтвердил я. — Вот и Снуппи возбудился.

— Гав-гав-гав! — согласился Снуппи и вспрыгнул на диван рядом с хозяином.

— Ведь в легенде же сказано, что она появилась после того, как сэр Хьюго задушил тетку. Резонно предположить, что произошло некое преобразование, то есть была тетка — стала собака. Понимаете? И как была она теткой, так сукой и…

В этот момент раздался телефонный звонок. Шимс подошел и снял трубку. Он некоторое время усердно практиковался в поджимании губ, а потом изрек:

— Было бы крайне непристойно-с, если бы с Ее Величеством, покойной королевой-матерью, случилось все вами тут перечисленное-с… Сэр, пощадите хотя бы Его Величество, ведь он, боюсь, склонен к заиканию-с… Может быть, вы хотите-с, чтобы я позвал к телефону сэра Альберта? Сэр Альберт — это не Его Величество-с, и кстати Его Величество уже давно не сэр Альберт, а в данном случае сэр Альберт — это мой хозяин-с… нет-с, разница довольно заметна… да, Берти по-вашему-с…о, совершенно верно, гад ползучий Берти. Прекрасно-с.

На том конце телефонного кабеля Генри бурлил, пузырился и кипел как двадцать три свежезапатентованных электрокофеварки:

— За кого меня принимают в этой гостинице?! — кричал он с сильным американским акцентом, но уснащая речь грубой саксонской бранью во вкусе сэра Хьюго. — За дурачка?! За дурачка. Вы, англичане, со своим юмором!.. Вообще!.. Ну я не знаю, может, здесь это в порядке вещей… Может быть, на вашей стороне пруда так и водится, и это в порядке вещей… Но если это порядок, то пошел он лесом, такой порядок! Пошла знаете, куда вся ваша сторона пруда, еще и с находящейся на ней СССР! У меня тоже есть чувство юмора. Да, я его всегда чувствую! И это значит, что я не позволю с собой шутки шутить! Нет, не позволю!

— Да что же случилось? — спросил я.

— А то, что у меня всего-навсего было три пары обуви, всего три — новая цвета яркого кофе с молоком, старая черная и эти сапоги, что сейчас на мне… Сначала слямзили новый башмак, а теперь уперли черный… Ну, чо ты на меня все вылупливаешься, жаба! — Это я не тебе, Берти. — Че беньки-то на меня разул, головастик матрасный?! Ты, еж, против шерсти причесанный, грязный, в зад соломинкой надутый! Прыщ ты наглазный! Чего зыркалки выкатил, паучина бздючий! Нашли уже или нет?! А?! Нашли или нет?! Польский гриб-мордоябрик! Да я те ща знаш куда глаз натяну, знаш, куда его запихаю, куда кокос напальменный не пролезет!!! Иди уже нафиг, борзопинчер мокрожопый, толку с тебя, как с трех баксов одной бумажкой… Ну, ничо! Я их ща всех тут в строй выстрою, и всех подряд…через коромысло… в балетных пачках и комбинезонах, с волосатой грудью… ой же все узнают у меня!!!

— Генри, послушай, — вставил я. — Ты в курсе о собаке Баскервилей?

— А, об этом фамильном ужасе. Конечно. А что, блин?

— Ты не думаешь, что сначала у тебя стянули новый башмак, а теперь вот старый? Это как-то наводит на мысль о собаке, которую хотят пустить по следу.

— Чушь собачья, Берти.

— Но зачем же тогда…

— Ты несешь околесицу.

— И все же позволь заметить, что…

— Какой-то бред сивой кобылы.

— Новый для собаки не годится, поэтому стянули старый…

— Одно слово — белиберда.

— Но послушай…

— Да и потом как они могли понять, что это я? Никто не знает о моем приезде в Лондон, и где я поселился. Даже на пароходе я плыл под чужим именем.

— Зачем?

— Двойные налоги чтоб не платить.

— Ну ты и ушлый.

— А что делать, мы, Баскервили, все такие. О нас Джон Драйден в свое время даже эпиграммку подпустил: «Страна моя, ты слышишь этот зуд? Три Баскервиля по тебе ползут». Вообще-то слегка обидно…

— Прости его, Генри. Ведь столько лет уже…

— А, пустяки. Услышав суд глупца и смех толпы холодной, я остаюсь тверд, спокоен и угрюм, и посылаю всех подальше.

— То есть брань на вороту не виснет?

— Абсолютно.

— Тогда можно еще вопрос? Ты предложил мне поехать с тобой в Баскервиль-Холл под твоим именем. Это тоже никак не связано с собакой?

— Нет, — очень серьезно сказал Генри.

— Значит, это не для того, чтобы разнообразить нежномясым Вустоном скупой баскервильский рацион этого вашего, как ты выразился, семейного ужаса?

— Нет, — опять серьезно сказал Генри. — С чего ты взял?

— Да так. А что, Генри, поужинаем-ка мы с тобой в «Дармоедах»?

— «Дармоеды»? Там едят даром? — оживился Генри.

— Вот именно. Все. Кроме тебя. Потому что ты выставляешься, кто наследство получил, ага!

— Можно, — сказал Генри уже безо всякого энтузиазма. — Заезжай за мной в «Савой».

— С какой такой совой?

— С ушастой. Это ваш чертов отель так называется. И спросишь Хью Бетмена.

— Ушастый чертов отель? Опять кто-то экспериментировал с бетоном?

— Не бетон, Берти, а Бетмен.

— Бетмен? С какой стати?

— Как говорила моя американская тетушка: во-первых, это красиво… А во-вторых, это я — Бетмен, Берти, просто запомни: «Я — Бетмен».

— Ага. Ясно. Я… ты — Бетмен. С совой.

— Да. «Савой». Тогда, значит, до встречи, человек-соус.

— До встречи, пасынок Монтесумы.

— А если найдешь свой ботинок, то…

— Да ну его к псам, этот ботинок. Что я, жмот какой-то. Пропал себе, ну и пропал. Я другой куплю. Даже два. — И Генри повесил трубку.

Загрузка...