Орхидеи еще не зацвели

Глава 23

Пройдя четыре мили по безлюдной, сумрачной дороге вдоль болот (на небо густо наползли тучи, но для дождя было слишком ветрено), Генри окончательно изжил все признаки похмельного синдрома. У него проклюнулись глаза, и с лица исчезла патина. Над его лицом как будто поработал добросовестный реставратор, причем такой редкий экземпляр, что сохраняет сходство с прототипом.

Что и говорить, напиток был на уровне. Подозреваю, что на этот раз его готовил сам создатель, то есть, понятно, не Создатель мироздания, а создатель рецепта. Уж больно он шикарно выглядел с этой каемочкой (не создатель рецепта, понятно, а сам напиток, потому что с каемочкой хороши лишь холодные штучки).

Что же касается Шимса… Меня всегда удивляло, и признаюсь, эта мысль не давала в ночи покоя, как можно одновременно увлекаться творчеством Спинозы и смешиванием коктейлей, сохраняя респектабельность. Я знаю Шимса не первый день. Это человек неумолимый, как янычар. Сострадания он лишен. Его более слабонервный брат-близнец зарезал своего хозяина турецким ятаганом, измельчил и скормил гостям. Камердинер должен кормить гостей хозяина, чем бог послал, это конечно, но в его обязанности не входит ликвидация похмелья, ибо никто не ждет от него, что он своим камердинерским мановением отменит кару, которую послал нам Создатель (теперь уже не создатель рецепта, а Создатель мироздания). Он, то есть Шимс, мог бы отлично развлекаться, наблюдая за тем, как стонет и извивается его хозяин утром в своей постели, ничего не предпринимая, и вся его змеистая натура, как она явствует из его облика и манер, вопиет о склонности к таким занятиям. Нет, определенно у Шимса не было никакого стимула изобретать антипохмельные коктейли. Разве что для себя, но каким дьявольски хитрым умом нужно обладать, чтобы думать об этом заранее, когда у тебя еще нет похмелья, потому что когда оно есть…

Оп! Из-за наших же спин нам же навстречу вынырнул Степлтон. Откуда он взялся? На дороге, по которой мы шли, его не было, и по нему не было видно, чтоб он бежал. Словно выглянул из-за угла. Через плечо у него висела жестяная ботанизирка, а в руках он держал зеленый сачок для ловли бабочек.

— Генри, у вас утомленный вид, — сказал он мне после всех положенных приветствий. — Боюсь, картофелина причинила вам некоторый ущерб.

— А, не больше, чем всем нам причинил Колумб, — сказал я и осекся, ведь я все еще был Генри.

В это время настоящий Генри сиял, улыбался и выглядел на все сто, как будто во Вселенной вообще никогда не было крепких напитков. Я даже машинально оглянулся, чтобы убедиться, что ирландцы не владеют миром, но вокруг громоздились обычные камни, а не трилистники.

— Мы все боялись, что после печальной кончины вашего… сэра Чарльза новый баронет не захочет жить здесь. Трудно требовать от состоятельного человека, чтобы он заживо похоронил себя в такой глуши…

— Может и не заживо, — мрачно уточнил я.

— Значит, вся эта история внушила вам какой-то суеверный страх?

— Не какой-то там суеверный, а просто верный. Если кто-то убил дядюшку, то наверно убьет и меня, ведь не сделал же он это просто из любезности, чтобы я получил наследство. С такой предупредительностью редко приходится сталкиваться в наше время, когда люди так злы. Значит, ему нужно теперь убить меня и загрести денежки, бумажечки, бумажоночки. Но я бодрюсь. Мы, Баскервили, сделаны из прочного материала, знаете ли!

— Здешние фермеры темный народ, — продолжил Степлтон. — Просто поразительно! Ведь они чуть ли не все готовы поклясться, что видели на болотах это чудовище.

— Не только на болотах, — вставил Генри очень строгим тоном, — лично я видел эту образину прямо в коридоре замка. Я, видите ли, вчера ночью захотел пить. Ну, пить захотел, понятно почему. Все слуги спали, и пришлось идти на кухню. И тут по поперечному коридору волчьей рысцою проносится эта тварь — огромная, черная, когтями стучит, и изо рта клубится пламя. Я, конечно, вернулся обратно…

— Т-ты ее видел, Ба… Ге… Берти, прямо в замке? — спросил я заплетающимся языком. — Черную и с этим… пламенем?

— А что ей? Адской твари что болота, что биллиардная, один хрен. Она и сквозь закрытую дверь в комнату пройти может. Или даже сквозь стену.

— Ой, что-то мне нехорошо, — сказал я, оседая, ибо мне слишком явно представилась эта картина: лежу себе вечером, в полосатой лиловой пижаме, читаю детектив, и как раз когда герой с героиней сидят в угрюмом подвале, и она, злобно сверкнув глазами и едва переждав очередной раскат грома, сообщает ему, что согласна выйти за него замуж, вдруг прямо из стены, уже наяву, выскакивает… ну, вы поняли.

Генри и Степлтон поддержали меня за локти, но твердость ног уже вернулась ко мне, как и твердость духа. Теперь я был бодр и весел. Я понял, что, конечно, юный Баскервиль шутил, он бы не приставал ко мне с бантиком, если б действительно ночью увидел чудовище. То есть вы поняли мою мысль? Огромная адская псина — это вам не какой-нибудь бантик. В иерархии интересных вещей она находится выше всех бантиков мира, включая коллекционные образцы. Предложите на выбор газетчику два заголовка: «В гостиной баронета найден бантик» или «Ночью адская тварь пробежала по коридору старинного замка», и он обрисует вам ситуацию в доступных выражениях.

Причем, в отличие от бантика мисс Степлтон, огромная адская собака — это вовсе не то, что захочешь увидеть у себя в спальне после ужина. У людей бывают разные вкусы, но при такой альтернативе даже лорд Байрон бы предпочел ночевать один. Я помню, как однажды, когда я гостил вот в таком же замке, мне довелось по некоторым причинам… причины эти сейчас я обрисовывать не буду, но они были вполне основательны, итак, по каким бы то ни было причинам, мне пришлось зайти в спальню к одной молодой особе. В тот момент упомянутая особа отсутствовала, и я был об этом осведомлен, поэтому-то и сунулся к ней в логово. Зато присутствовал ее скотчтерьер, о чем я догадался лишь в тот момент, когда занавеска алькова зашевелилась, и оттуда показалась борода шотландского проповедника, согласен, не самого крупного, но зато в обилии снабженного зубами, и раздалось глухое ворчание. Я как рылся в среднем ящике комода, так и замер с чулком в руке. Мы с барбосом напряженно посмотрели друг на друга, время для нас словно остановилось. Затем оба подпрыгнули и резко сорвались с места. Окончательно вычеркнув человеколюбие из списка задекларированных ценностей, инфернальная тварь загнала меня на шкаф и продержала там два часа, рыча и щелкая клыками. Время от времени песик начинал кататься по напольному коврику, словно в приступе лютой злобы желая пожрать самое себя. Искренне сожалею, что ему это не удалось, я бы посмотрел. Но его цели были другие — он страстно стремился сомкнуть челюсти на моей ноге, и если бы не шкаф, располагал бы всеми возможностями это сделать — у него было и время и желание. Один мой приятель жаловался, что на ровной местности этот песик разодрал ему штанину. Но думаю, баскервильский фамильный призрак, появившись в моей спальне, не стал бы даже и смотреть, ровна ли местность. Клац-клац — и поминай, как звали! Жеванием брюк бы не ограничилось — собачка если и состоит в родстве с молью, то отнюдь не празднует его, когда надо поужинать. Ясно, что штаниной такой зверь бы не наелся, вряд ли бы наелся и ее начинкой. Поэтому совершенно понятна волна трепета, расплавившая мои ноги — даже у Вустонов бывают минуты слабости. Впрочем, я сразу же взял себя в руки.

— Ну, как вы, Генри? Вам лучше?

— Угу.

— Тогда вам надо присесть и прийти в себя. Позвольте пригласить вас с господином Вустоном на славную чашку кофе, — сказал Степлтон. — Мы с сестрой живем здесь совсем рядом.

— Что он сказал?! Славную чашку кофе?! — не сдержался я, да и кто бы тут сдержался. — Ха-ха-ха! Хе-хе-хе!

— Да, чашку кофе, — ответил Степлтон, — что вас так удивило?

— Что тебя так удивило, Генри? — спросил Генри.

— Ничего, Берти, — сказал я. — Я не против. Славная чашка кофе. Хе-хе-хе! Ой, не могу, славная чашка кофе!

— Хо-хо-хо! — вдруг натужно залился смехом Степлтон. — Ха-ха-ха! Такое иногда ляпну! Где была моя голова?! Славная чашка кофе! Ну, сказанул! Хе-хе-хе!

— А еще говорят, что у немцев нет чувства юмора! — поощрительно похлопал я Степлтона по плечу, он в ответ нервно дернулся.

— Чего он засмеялся? — спросил Генри.

— Потому что у него есть чувство юмора! — провозгласил я. — Или он делает вид, что есть.

— Для чего?

— Я же сам ему показал, в каком месте смеяться.

— Угу, это я понял, но я бы хотел, все же, знать, так, для общего развития, почему ты смеешься над нашей английской славной чашкой кофе.

— Не обращай внимания, Берти, у нас, в Америке, свои приколы. Гм-хм… у нас в есть такой комикс.

— Когда один из героев пьет «славную чашку кофе»?

— Да.

— И он англичанин?

— Нет, из Европы.

— Вот кретин! Зачем европейцу еще и пить кофе?

— А в чем дело?

— Ну ты ж сам видишь, что они там у себя устроили, в этой Европе. Это ж кошмар! Нет, им не кофе надо давать. Им надо всем давать бром!

На этих словах кадык Степлтона всколыхнулся, а лицо пошло пятнами.

— Чтоб не размножались.

Степлтон вздохнул, словно суслик на пепелище родного дома.

— Особо немцы отвратный народ. Я их вообще не понимаю.

Степлтон как будто проглотил яйцо и готовился снести новое, больше и лучше прежнего.

— Специально приезжают к нам страну и печатают фальшивые деньги, чтобы подорвать нашу экономику. И потом наша военная разведка за ними скачет по кочкам и их вылавливает, и потом наших разведчиков отправляют туда, чтобы они напечатали столько же ихних фальшивых денег, чтобы их экономика тоже…

— Прекрати, Берти, ты не можешь наверняка это знать, — вставил я, боясь, чтобы Степлтона от таких разговоров не хватила картошка… то есть кондрашка, что это я все про картошку, хотя как посмотреть, иных от картошки как раз и хватает кондрашка, ха-ха.

— Ты с ними разговариваешь, а они пердят.

И в этот момент случилось непоправимое — Степлтон перднул. Я покатился от хохота.

— Сисечник, сын гуннов, — прокомментировал безжалостный Генри. — Никакой выдержки. Держи свои эмоции в себе.

— И не перди! — назидательно вставил я сквозь смешливые слезы. — Англичане никогда не пердят. На это… у них есть тетушки!

— Чтобы пердеть? — чешуйчато спросил Степлтон, пользуясь моим беспомощным состоянием.

— Чтобы НЕ пердеть, — победоносно ответил я, наконец-то преодолев хохот. — Разве вы сами этого не знаете?

— Я-то знаю, — ответил нахал, от избытка наглости во взоре вдруг став белоглазым, а во вкрадчивом голоске его зазвучал биргмингемский металл, — а откуда вам самому знать? Здесь говорят, вы родились в Вайоминге.

— Даже и в Вайоминге известно, — бросился мне на подмогу морской пехотинец Генри, — что во всей нашей старушке Англии есть один человек, кто пердит, и тот медвежонок. Его так и зовут: Вини-Пук. Так во всех детских книжках написано.

— Вини-Пуккосагиб, — задумчиво повторил Степлтон, — его дети любят?

— Любят, конечно же!

— И женщины его любят?

— Да, бывает, и женщины.

— И меня они любят. Все меня любят: женщины, дети… гм-хм… в общем, все. И животные тоже. Иногда даже думаю, может быть, у моего тела особый запах… Один раз открываю дверь — на пороге стоят две свиньи!

— Удивительно! С букетом или с бутылкой?

— Их интересуют чувства, — понимающе подхватил Генри.

— Да, именно, чувства, — сказал Степлтон, зардевшись, как школьница, застигнутая за жеванием табачной жвачки. — А, ну вот мы и дома. Бэрил! Тут твой Вустон пришел ненаглядный и с ним сэр Генри!

— Ах, Джек, я ставлю кофейник!

— Нет, сестричка, иди к гостям, кофе в этом доме варю только я, только я!