Орхидеи еще не зацвели

Глава 22

Когда я утром спустился к завтраку, то в обеденной зале не застал никого, кроме Элизы, расставляющей столовые приборы. Шимс в атмосфере не ощущался. Яркий солнечный свет струился в узкие окна с цветными гербами на стеклах, рассыпая по полу пестрые блики. Мрачноватая дубовая обшивка отливала бронзой в золотых лучах. Однако денек выдался зябкий, я поеживался, от Элизы тем более веяло холодом. Декольте ее было зашторено, сквозняки гуляли в медных волосах, на лице лежала тень строгой непроницаемости. Она не выглядела ни сердитой, ни обиженной, а просто казалась удаленной на изрядную дистанцию, можно сказать, сдержанно-голографической. Что было вполне естественно для горничной, с которой ты не воспользовался феодальными правами, когда она это предлагала. Эдакая загадочная корпулентная Коломбина в разноцветных квадратах мозаики окон.

Какая муха меня укусила? — подумал я, — что за леопардовая моль впилась мой кадык, приняв его за галстук? Почему я вдруг решил, что люблю эту женщину? Она похожа на игривого слона; это может быть интересно как единичный опыт, но всю жизнь со слонами играть утомительно. Ничто не предвещает, что в сорок лет эта женщина будет стройной, как кипарис, но можно предположить, что она станет здоровенной, как Альберт-Холл. Нет, я, конечно, Альберт, но холл… Мальчишки на улице будут бежать за ней и кричать: тетенька — двухэтажный омнибус, пусти на закорки! Шимс был, как всегда, прав, и правы все его безумные родственники, когда предостерегали меня от брака с Орландиной. Ничего путного бы из этого не вышло.

— Орландина ждет вас в «Четырех петухах», на восточной окраине Гримпена-с, — вдруг нарушила молчание моя несостоявшаяся супруга. — «Четыре петуха» мы купили на деньги, которые оставил дядюшка.

— А, хорошо, — ответил я равнодушно и огляделся по сторонам, ища тему для разговора; как ни крути, а разговаривать-то с ней теперь надо. — Скажите, эти портреты, которые висят в галерее, они не выглядят старыми, правда? Их рисовали сейчас?

— Нет, это старинные портреты, — ответила она с готовностью двоечницы, вызубрившей урок. — Но пять лет назад их отреставрировал мистер Лайонс, художник, таково было приказание сэра Чарльза, который, собираясь вернуться в Баскервиль-Холл, прислал длинное письмо с различными распоряжениями по ремонту-с.

Я встал и заглянул в галерею, она почтительно выглядывала из-за моего плеча.

— А где же среди них сэр Чарльз? Хотя нет, сейчас сам угадаю, правый крайний портрет в духе абстракционизма.

— Да, это Коркоран, — произнесла она с придыханием. — Сэр Чарльз позировал ему в Америке.

— Знаю я Корку, — отозвался я, — его призвание писать овощи, а он пишет людей.

— Может быть, вы слишком впечатлительны по отношению к овощам, — предположила несостоявшаяся супруга. — Я, когда была девочкой, тоже этим страдала, — сказала она и улыбнулась. Улыбка у нее была широкая и белозубая. Как единичный опыт, это было бы неплохо.

— А где пресловутый Хьюго Баскервиль? — спросил я, уже начиная расслабляться.

— Вот этот красивый джентльмен в черном бархатном камзоле с париком в руках. Такой тихонький. Он рисовал себя сам. Сзади на полотне написано его имя и дата, тысяча шестьсот сорок седьмой год.

— Ну да, рисовать себя сам — самый дешевый способ быть красивым, даже и жены не надо.

— О, вы истинный Баскервиль! А вон та дама в голубом шелковом платье, леди Оливия Баскервиль — кисти Неллера. А полный джентльмен с комическим выражением лица, сэр Галахард Баскервиль, он написан Рейнолдсом.

— А вот этот джентльмен с подзорной трубой?

— Это контр-адмирал Роджер Баскервиль, служивший в Вест-Индии. А вон тот, в синем сюртуке и со свитком, сэр Вильям Баскервиль, председатель комиссий Палаты общин при Питте-с.

Тут в обеденной зале раздался хриплый рык, принадлежащий кому-то большому, и мое сердце в мужественном прыжке чуть не обвалило дверной косяк.

— Оооо! — стонал Генри Баскервиля, вваливаясь в гостиную, как моряк, мающийся морской болезнью, вваливается на палубу, а моряк, ясно, ест все, что видит. — Дайте бедному страдальцу овсянки! Ооо!

— С чего же вы страдаете-с, — простодушно осведомилась моя собеседница, кидаясь к сосуду с кашей, а Генри тем временем рухнул за стол и тихонечко подвывал, положив лицо в руки.

— С непривычки, — объяснил я. — Ээээ… в Лондоне столько не пьют. Положите ему побольше, Элиза, этим вы выразите ему женское сочувствие.

— Не-а, — возразила горничная, — ему нужен коктейль. Я сейчас принесу.

И сбежала.

— Берти, как грустна жизнь! — простонал Генри, погрузив ложку в овсянку и застыв в тупом созерцании. — Грустна, гнусна и волшебна. Я встретил женщину. Она была здесь. А сейчас от нее остался лишь бантик, и я не могу понять, где он именно на ней был.

— А это важно?

— Я должен знать!

— Дай посмотреть, — сказал я.

Генри протянул холодную, точно жаба, ладонь, на ней, как мотылек, обнаруженный в желудке этой жабы, подрагивал красный бантик. Он был шелковистый, очень маленький, такой легче представить себе на пеньюаре, чем на платье. А может быть, на корсете, ведь это провинция, могут еще носить и корсеты. Тем более здесь, в этой гостиной, где цветные блики кругом пляшут, будто в кабаре.

— Я думаю, это упало с ее чулок, — слабым голосом сказал Генри. — Там, возле кружева, часто бывают такие бантики, на бедре, знаешь.

— Может быть, может быть… Но как же она его потеряла?

— Специально! — в унылых глазах Баскервиля проплыл огонь, как от факелов на воде, но тут же благородные его черты исказились беспросветной мукой. — Ой… да нарочно она это. Кокетничала. Провоцировала меня.

— Так чего ты грустишь? Тебя провоцируют, значит… ну, это как-то сближает.

— Она постоянно о тебе спрашивала. Интересовалась. С языка не сходило: как сэр Генри да что сэр Генри. Конечно, она ведь думает, что это ты — владелец поместья.

— Но неужели в любви так важно, кто владелец поместья? — удивился я. — Мне казалось, любовь, это чувство духовное, ну, в крайнем случае, телесное. Купидон смеется над богатством!

— Да, она и мне много внимания уделила, — едко заметил Генри, — Купидон обхохотался. Мистер Вустон, говорит, я читала все ваши книги про Шимса. Он предстает у вас таким мудрым, а ведь на самом деле обычный камердинер. Это вы, говорит, его возвысили силой своего таланта. Мне, конечно, ужасно приятно все это было выслушивать, про силу «моего» таланта.

— Да уж… — сказал я. — Даже не знаю, что делать. Нельзя запретить юной леди читать мои неподражаемые книги.

— А мне кажется, что ты это нарочно подстроил. Твой дьявольски хитрый ум специально измыслил эту комбинацию, — сказал Генри нудно, подозрительно и как-то чрезвычайно гнусно, — чтобы отбить ее у меня.

— Ты что, Ген… Берти, когда это у меня был дьявольски хитрый ум?

— Был, Генри, всегда был. Да ты и сам это знаешь, ведь не считаешь же ты сам себя дураком.

— Ну да, не круглый идиот, конечно, бывают и круглей, и если, допустим, взять в руки циркуль, то видны неровности… Мне и матушка в детстве говорила…

— В том-то и состоит твой дьявольски хитрый ум, что он с виду маленький, кругленький, как нолик. Твоя матушка на это попалась, она все никак не забудет, каким идиотом ты был во младенчестве. Но я тебя раскусил. Ты специально подстроил так, чтобы я пригласил тебя в Баскервиль-Холл, я был марионеткой в твоих руках. — Солнце выскользнуло из-за облака, и витражи блеснули на его лице, как венецианская маска. — И поэтому спрашиваю еще раз, ты любишь Бэрил? Да или нет?

— Нет, нет! Я вообще думал до сегодня, что влюблен в другую. А теперь понял, что не влюблен. Вот смотрю на нее, смотрю и… ничего.

— В доме всего две женщины. Одна из них судомойка, которая спит в другом крыле, а здесь почти не появляется. Вторая — жена Бэрримора, ты хочешь сказать, что ты…?

— Нет, не хочу… — сказал я, покраснев, как растертый волдырь.

— Она похожа на Офелию-тяжеловеса.

— Ох, ради Бога, молчи, без тебя тошно.

— Ты мог влюбиться в эту слониху, когда у тебя перед глазами ходила Бэрил, туда-сюда? — продолжил допрос Баскервиль.

— Ты чего, — возмутился я, — с дуба свалился со своей Бэрил?!

— Ты так произнес это, Берти, как будто я сказал что-то невероятное… — окрысился Генри, и я заметил, что правая рука его потянулась к левому карману, где у него раньше хранился кольт. — Чем Бэрил плоха?

— Ну, не знаю… Нет, не плоха. Нормальная девушка, красивая, без усов… Ничем, вроде, она не плоха…

— А почему она должна быть с усами?

— Не должна.

— Так у нее их и нет.

— Нет.

— Так что за претензии?

— Ну, не мой это тип, просто не мой.

— А поточнее нельзя?

— Ну, она какая-то вся… эээ… как сказать… огнедышащая. «И пламя клубится из пасти ее!» — эти строки как специально про нее написаны, так и кажется, что автор ею вдохновлялся, а не собакой. Глядя на нее, я сразу вспоминаю супругу лорда Роналда.

— У Литтона? Это там, где: «Глаза, как у дикой кошки горели, готовой напасть на стрелка…

— … за столом у нее все от страха немели, не пили вина ни глотка». У нее нет усов…

— Разумеется, нет! Что за дикая мысль, усы у такой девушки!

— …но если б были, они б торчали дыбом, подпирая нос! Кажется, она все время гнется и бьет хвостом. Я спокойный человек, привык к размеренной жизни. А если она не способна на предательства, уловки и капризы, то я в глаза не видел «Макбета». Кстати, ты знаешь, кто спер твой ботинок, тот, первый, с каблуком?

— Вроде бы эти твои архаровцы, как их, Юджин с Арамсом? Которые бегают вдвоем, как иноходец?

— Нет, Алекс с Юстасом сперли второй. Первый сперла она.

— Она?! Бэрил?! Как это мило! Но зачем? Ведь мы тогда даже с ней были незнакомы, сейчас я бы еще понял, ведь это бы значило, что я ей нравлюсь… ну, как мужчина. Бе… Генри, послушай, она такая красивая, она похожа на…

— Мустанга?

— Тьфу на тебя!

— На меня?

— Тьфу три раза!

— У одногорбых верблюдов комплекс, что у них всего один горб, а не два, вот они и плюются! Но ты побереги слюну, у тебя ее сейчас мало.

— Да уж…

— Послушай, что я скажу: в этом каблуке, который тебе подсунул лысый итальяшка, находилась бумажка с шифром. Мисс Степлтон под дверью в твой номер взяла ботинок, спустилась в ресторан и там передала его какому-то немцу. Тот отломил каблук и достал бумажку. Это видели Алекс с Юстасом. Они пошли и украли второй ботинок, который черный. Они думали, что ты в этом замешан, и, конечно же, захотели тебе нагадить, это естественное желание всякого истинного британца при виде орды немецких шпионов, обделывающей делишки прямо на Стренде.

— Значит, она немецкая шпионка… Надо же, немецкая! Ахтунг, ахтунг, дас ист фантастиш, майн либен фройлян… ай люлю! Вот никогда бы не подумал, что немецкая!.. А братец ее тоже шпион?

— Он фальшивомонетчик.

— Ну да, а что, тоже немецкий?

— Возможно. Я заговорил с ним о погоде, а он сказал, что солнце слишком яркое.

— А это что значит?

— Значит, не англичанин.

— Точно?

— Верняк!

— Боже, ну и семейка. Когда я женюсь на Бэрил, то сразу же надену на нее оковы и заточу в башне, подальше от всех этих немцев… Я приметил одну подходящую в северной части замка, там толстые решетки…

— Ваш коктейль, мистер Вустон! — сказала, входя, моя несостоявшаяся супруга, обращаясь, понятно, к Генри, а не ко мне. — Он вам поможет-с.

— Мне бы тоже не помешал! — сказал я, но веселый слон уже удалился, махнув хвостиком.

Генри дрожащими руками взял хайболл и впился в него, словно пчелка в первоцвет. Напиток немедленно произвел на него свое действие, о котором предупреждал Шекспир: душу взрыл, кровь обдал стужей, глаза, как звезды, вырвал из орбит, разъял его заплетшиеся кудри, и каждый волос водрузил стоймя, как иглы на взъяренном дикобразе. Не знаю, какой Шекспир был поэт, но видно, закладывал мужик знатно. И вслед за этим, как и положено, Генри воспрял, ну вылитый обильно политый цветок… или политый обильно вылитый? И что меня поразило во всей этой сцене — то, что края хайболла были мастерски декорированы. Что это, соль, да? Какая-то она…

— Элиза, я вижу, коктейли — ваш конек?

— Да, я умею их делать-с.

— Да и овсянку вы делаете изрядно! — выкрикнул ободрившийся Генри, пододвинув к себе овсянку и взяв хороший темп. — В Америке ее не готовят, как следует… я был в Америке, — спохватился он. — И меня поразило, что там ее совершенно портят, просто в рот взять нельзя, гадкая, мерзкая, вся в жестких каких-то палках, как будто взяли старую соломенную шляпу да пропустили через мясорубку. Кстати… ммм… Генри, ты не хочешь взглянуть на свои угольные шахты?

— Шахты? — обалдело спросил я. — У меня есть шахты?

— Конечно, шахты. Угольные. Там… сейчас они заброшены, да ими просто никто не занимался. Не было, понимаешь, хозяина. Я бы на твоем месте сходил да посмотрел, могут ли они еще приносить доходы, а я думаю, могут!

— Хорошо, идем посмотрим.

— Доем, и сразу пойдем. Это в сторону Меррипит-Хауса.

— Где живут Бэрил с братцем?

— Да, кстати. Они там живут, хорошо, что напомнил. Мы их навестим. Ох и овсяночка, ммм!

Наш ковбой жрал овсянку, как голодный поросенок, хрустя ушами и манжетами. В смысле, если на поросенка надеть манжеты и не давать ему их съесть.