Осень

12

Почти в то же самое время в доме семейства Гао, в комнате Цзюе-миня, друг против друга сидели за столом Цинь и Цзюе-минь и с увлечением работали. Держа в руке листок с черновой записью, Цзюе-минь время от времени тихим голосом прочитывал несколько слов, а Цинь, склонив голову и держа в руке кисть, непрерывно писала. Затем она откладывала исписанный лист бумаги, брала чистый, а Цзюе-минь, просмотрев написанное, вновь прочитывал несколько слов.

Писала Цинь очень быстро. Ее богатое воображение создало целую повесть, и вот сейчас она записывала разговор верующей девушки со своей подругой. Придумывая различные мелкие детали, Цинь написала немало банальных фраз и теперь вставляла в них слова, которые прочитывал Цзюе-минь.

— Ну, ты умеешь придумывать! — невольно рассмеялся Цзюе-минь, прочитав два предложения, которые Цинь только что успела написать.

Подняв голову, Цинь нежно взглянула на него и, улыбаясь, с довольным видом сказала:

— Если даже это письмо утащит посторонний, то он все равно ничего не поймет в нем.

— Этот способ хорош, но требует слишком много времени. У меня на это, наверное, не хватило бы терпения, — подумав немного, заявил Цзюе-минь.

Цинь снова посмотрела на него. На ее лице все еще играла довольная улыбка:

— А ты не помнишь слов Степняка, приведенных в статье Цзюе-хоя? Он говорил, что революционное движение неотделимо от женщин. В России женщины сделали немало. У нас больше терпения и внимательности, чем у вас, мужчин.

— Я знаю, сейчас ты скажешь о Софье, — с улыбкой, но без тени насмешки сказал Цзюе-минь. И действительно, с конца Цинской династии и до момента, к которому относятся описываемые события, китайская прогрессивная молодежь всегда восторгалась Софьей Перовской.

— А почему бы мне не сказать о Софье? О, если бы я смогла сделать хоть десятую долю того, что совершила она, я была бы счастлива, — нерешительно, с милой, застенчивой улыбкой сказала Цинь.

— Это вполне достижимо, все зависит от самого человека, — подбодрил ее Цзюе-минь.

— Ты считаешь, что я действительно могу этого добиться? — радостно спросила Цинь.

Пряча улыбку, Цзюе-минь утвердительно кивнул.

Цинь растроганно взглянула на него и, не сказав больше ни слова, посмотрела на лежавшее перед ней письмо. Обмакнув кисть в тушечницу, она спросила:

— Сколько еще осталось?

Взглянув на черновик, Цзюе-минь ответил:

— Почти половина. Мы должны писать побыстрее.

— А я пишу не так уж медленно, это ты все время меня отвлекаешь, — отвечала Цинь, продолжая писать.

— Вот если бы достать симпатические чернила, можно было бы сэкономить много времени. За границей есть такие чернила, — сказал Цзюе-минь.

— Не надо разговаривать, давай побыстрее работать, — перебила его Цинь и заторопила: — Читай поскорее, что там дальше?…

Цзюе-минь опять стал медленно и сосредоточенно читать. Тихим голосом он читал слово за словом, предложение за предложением, а Цинь писала, заполняя один лист за другим. Они не нуждались в отдыхе, не чувствуя усталости, как будто в груди у них, заставляя сердце учащенно биться, горел «священный огонь», о котором говорил Степняк.

Их охватило пламя, но это пламя не только не испепеляло их душевных сил, но, наоборот, поддерживало эти силы. Молодые сердца с радостью отдаются порыву, это пламя и было источником такого порыва. Оно помогало им найти радость в работе, за которую они не получали никакого вознаграждения, они чувствовали огромное удовлетворение от приносимых ими жертв, иногда больших, а иногда и очень маленьких.

Стопка исписанной бумаги все время росла, на некоторых листках было много исправленных иероглифов, другие были сплошь исписаны аккуратными и красивыми иероглифами. Наконец, Цзюе-минь закончил чтение черновика. Цинь дописала последнюю фразу, и оба они почти одновременно с облегчением вздохнули.

Цинь сложила исписанные листки по порядку, взяла их и сказала Цзюе-миню:

— Теперь я буду читать, а ты записывай.

Цзюе-минь согласился. Он взял кисть, которую только что положила на стол Цинь, и листок бумаги. Цинь стала читать вслух каждый пятый иероглиф, и Цзюе-минь сразу же записывал его. Это была уже сравнительно легкая, не утомительная работа. Дочитав текст до половины, Цинь вдруг услышала знакомые шаги и тихо сказала Цзюе-миню:

— Сюда идут!

Затем она торопливо схватила английскую книгу и тетрадь и положила поверх листков, а Цзюе-минь так же поспешно сунул за пазуху недописанный листок и свой черновик. Сейчас перед ним лежал раскрытый томик трагедии Шекспира «Отелло».

Вошла Шу-хуа, в руках у нее был поднос с чайником и двумя чашками. Она с улыбкой сказала:

— Я принесла вам чаю. Вы так усиленно занимаетесь, что, наверное, сильно устали.

Посмотрев на Цзюе-миня, Цинь с облегчением улыбнулась и, покачав головой, сказала Шу-хуа:

— Сестричка, зачем же ты сама принесла нам чай? Просто неудобно, что мы тебя так затрудняем.

Она встала, и подошла к Шу-хуа, чтобы принять из ее рук поднос.

— Ничего, ничего, я сама. Чай только что вскипел: потрогай-ка, чайник еще совсем горячий. Ци-ся занята, а я подумала, что вам, наверное, хочется пить и принесла чай, пока он не остыл. Когда он остынет, то вкус не так уже хорош.

Так и не позволив Цинь взять у нее поднос, Шу-хуа поставила его на стол, взяла чайник и наполнила чашки. Лицо ее сияло довольной улыбкой.

Из чашек поднимался густой пар. Цинь первая взяла чашку и, поднеся ее к губам, отпила глоток. Вторую чашку Шу-хуа поставила перед Цзюе-минем, он благодарно кивнул сестре головой.

Шу-хуа присела на свободный стул, стоявший у столика. Она была довольна, что они пьют чай. Видя, что оба они молчат, Шу-хуа заговорила:

— Я знала, что вы усердно занимаетесь, и сначала не хотела мешать вам. Но затем я подумала, что вам хочется пить, вот и принесла чай. Кроме того, очень скучно сидеть одной в комнате, ведь как нарочно бабушка вызвала Юнь домой.

— А что же ты не пошла поболтать с Шу-чжэнь, если тебе так скучно? — с участием спросила ее Цинь. В последнее время она очень симпатизировала Шу-хуа и знала, что и Цзюе-минь испытывает к Шу-хуа такое же чувство.

— Она уже легла спать. Она плохо себя чувствует, сегодня вечером тетя Шэнь, кажется, снова ее отругала, — с возмущением сказала Шу-хуа.

— Как, по-твоему, Цзюе-минь, не можем ли мы чем-нибудь ей помочь? Ведь если так будет продолжаться дальше, то Шу-чжэнь ни за что ни про что пропадет, — слегка нахмурившись, с беспокойством сказала Цинь.

Покусывая губу, Цзюе-минь молча покачал головой и с горечью сказал:

— Боюсь, что ничего нельзя сделать. Тут дело обстоит не так, как было с Шу-ин. Я ничего не могу придумать… Я уже видел, как бессмысленно гибла молодежь, в то время как другие продолжают влачить жалкое существование… Разве не так живет тетя Шэнь?

Цинь молчала, опустив голову.

— А я не верю, что ничего нельзя сделать! Ведь тетя Шэнь — мать. Неужели она не хочет для своей дочери нормальной жизни, почему ей непременно нужно мучить ее? — запальчиво воскликнула Шу-хуа.

— Тетя Шэнь совсем не против того, чтобы ее дочь жила нормально, однако она не понимает, что ее поступки могут погубить Шу-чжэнь, — глухо отвечал Цзюе-минь, на душу ему легло что-то темное и тяжелое.

Цинь посмотрела на него, взгляд ее говорил о том, что она согласна с его словами.

— Не понимает? Но она ведь не слепая, почему же она не видит того, что видим мы? — возмущенно возразила Шу-хуа.

Покачав головой, Цзюе-минь ответил:

— Ты все же не понимаешь, что она смотрит на все иначе, чем мы. Так же обстоит дело и с Кэ-мином и с госпожой Чжан: мы видим одно, а они — другое.

Но слова Цзюе-миня не убедили Шу-хуа.

— Я все же не пойму, — продолжала она, — о чем ты говоришь. Почему у тети Шэнь могут быть такие взгляды?…

Не дав Шу-хуа договорить, Цзюе-минь ответил:

— Всему виною темнота и невежество. Она, вероятно, не думает, что своими поступками приносит вред Шу-чжэнь. Если уж говорить начистоту, то не только тетя Шэнь, но и тетя Чжан и тетя Ван не настоящие матери…

— Говори потише, — поспешно остановила его Цинь, взглянув на дверь. Она боялась, что кто-нибудь услышит его. Сама она слушала его с восторгом. Шу-хуа, которой раньше не приходилось слышать ничего подобного, эти слова тоже доставили удовольствие.

— Не могу я привыкнуть ко всему этому, — продолжал с презрением Цзюе-минь, все же слегка понизив голос. — Они знают, что они — родители, но не понимают, какими должны быть родители. Им пришлось терпеть издевательства в молодости, а теперь они сами издеваются над младшим поколением. Посмотрите на Цзюе-цюня и Цзюе-жэня — разве их воспитывала не тетя Ван? И разве не тетя Чжан так избаловала Цзюе-ина? Они исковеркали этих детей, а те, когда вырастут, в свою очередь будут вредить другим.

Гнев все сильнее и сильнее охватывал Цзюе-миня; казалось, он обнаружил скопившуюся за много лет несправедливость, которая словно камень лежала у него в ногах и мешала ему двигаться, видел бесконечные путы невежественных традиций, которые все плотнее и плотнее охватывали и душили молодежь, видел, как старый строй направлял острие своей власти в грудь молодежи, жаждущей жизни и счастья, и как окровавленные тела падали наземь…

— Нельзя все сваливать только на женщин! А разве дядя Кэ-ань и дядя Кэ-дин ни в чем не виноваты? — прервала его возмущенная Шу-хуа.

Эти слова не были совершенно неожиданны для Цзюе-миня, но сейчас они вдруг, словно молнией, по-новому осветили многие события. Он, пожалуй, и прежде знал о таких вещах, — все это было ему знакомо, — однако до сих пор он просто не думал о них. Слова Шу-хуа пробудили его: казалось, луч света проник через стену, озарив темную комнату.

— Я вовсе не говорю, что виновны одни женщины, — попытался он разъяснить свою мысль. — Гораздо больше виноваты дядя Кэ-ань и дядя Кэ-дин. Какой пример подают они детям? — Он хотел сказать что-то еще, но почувствовал, что теперь ему все ясно: кроме старого строя, старых традиций, старого образа мыслей, он разглядел и другое. — Я выразился не очень точно, — быстро поправился он, — нельзя сказать, что у нас с ними только взгляды разные. Им нечего защищать, они не защищают даже старых обрядов. — Да, Цзюе-минь читал «Отцы и дети» Тургенева и знал о той борьбе, которая происходит между старым и новым поколениями. Но в его семье было иначе. Только Кэ-мин искренне отстаивал старые взгляды, старые традиции, старый строй. Люди, с таким усердием уничтожавшие ростки нового, не имели никаких идеалов, ни перед чем не преклонялись и ни к чему не стремились, — за исключением мимолетных удовольствий. Они никогда не вели борьбы с какой-то определенной позиции; они лишь угнетали и губили людей; поддаваясь мимолетным капризам, подобно беснующимся монархам, они легкой рукой истребляли своих подданных, бессильных оказать им сопротивление. Это была не борьба, а тирания, причем не неизбежная, — она явилась результатом капризов отдельных людей. И именно в этом заключалась величайшая несправедливость, с которой, по его мнению, нельзя было мириться и которую необходимо было уничтожить.

Эти явления не должны существовать, и он был вправе вести борьбу с ними. Цзюе-минь верил, что его поколение добьется победы — сколько бы времени и жертв ни потребовалось для этого.

Эти мысли придали мужество Цзюе-миню; казалось, он обрел поддержку. Глаза его засверкали, и он с воодушевлением произнес:

— Ничего, мы добьемся победы! — Его взгляд устремился куда-то вдаль, словно он видел там эту будущую победу.

Цинь с изумлением смотрела на Цзюе-миня; глаза их встретились, ласковый, радостный взгляд Цзюе-миня как будто осветил сердце Цинь. Ее улыбка говорила о том, что она понимает мысли и чувства, обуревавшие Цзюе-миня в эту минуту. Она начала было листать английскую книгу и тетрадь, лежащие перед ней, но вспомнила, что под ними спрятано.

— Ты это очень верно сказал, — горячо поддержала брата Шу-хуа, не испытывавшая ни уважения, ни любви к представителям старшего поколения в их доме. Ей были ненавистны их поступки, противно их поведение, неприятны их речи и убеждения. У нее не было определенных идеалов, ей не приходилось защищать какие-либо идеи — новые или старые, но она по-своему смотрела на все, по своему оценивала вещи. У нее было свое собственное понятие о справедливости, на основании которого она судила обо всем, что ее окружало. Она с одобрением отнеслась к словам Цзюе-миня, чувствуя, что они соответствуют ее представлениям (она видела, что мнение Цзюе-миня часто совпадает с ее мыслями, и за это еще больше уважала его). Но кое в чем она еще сомневалась (может быть, это было и не сомнение; вернее было бы назвать это выпадом против «домашних монархов»). — Не понимаю только, о чем же они все-таки думают. Почему приносят вред и себе и людям?

— Наносят вред себе? Ну, нет. Старый порядок по самой своей сути эгоистичен. И каждый член старой семьи — эгоист! — воскликнул Цзюе-минь, словно пробудившись от сна, и даже стукнул по столу.

Цинь фыркнула, но тут же прикрыла рот рукой, сдерживая смех:

— Ты что, с ума сошел? Зачем же так кричать, ты ведь не открыл ничего нового!

Улыбнувшись, Цзюе-минь взглянул на сестру.

— А по-моему, я все-таки сделал открытие! Не так-ли?

— Правильно, — вмешалась развеселившаяся Шу-хуа. — Только, значит, и я и ты тоже эгоисты?

Цзюе-минь собрался было что-то сказать, но снаружи донесся голос:

— Чему это вы так радуетесь?

Вошел Цзюе-синь. «Ну, сегодня работать больше не придется», — подумала Цинь, чуть-чуть нахмурившись.

— Да вот, Цзюе-минь говорит, что мы все эгоисты, — сразу же без всяких предисловий ответила Шу-хуа.

— Почему эгоисты? Я что-то не понимаю, — с недоумением произнес Цзюе-синь, подходя к столу.

— Садись на мое место, Цзюе-синь. — Цинь встала, собираясь забрать английскую книгу, тетрадь и исписанные листы, что были под ними.

— Сиди, сиди. Не беспокойся, я скоро уйду, — вежливо остановил ее Цзюе-синь.

— Я перенесу твою книгу, ладно? — предложила свои услуги Шу-хуа, протягивая руку. Не успела Цинь помешать ей, как та уже взяла книгу и тетрадь; несколько листков бумаги выпало у нее из рук и рассыпалось по полу. Цинь покраснела и, нагнувшись, начала подбирать их.

— Давай я соберу, — и Цзюе-минь, быстро встав со своего места, начал помогать сестре.

— Прости, Цинь. Я. кажется, рассыпал твои бумаги? — чувствуя себя виноватым, проговорил Цзюе-синь, в свою очередь нагибаясь, чтобы собрать листки. Видя, что он поднял одну страницу, Цинь быстро протянула за ней руку. Но он уже успел посмотреть на написанное. — Пишешь школьной подруге? — спросил он, передавая ей листок.

Цинь что-то пробормотала в ответ. Шу-хуа бросила на нее подозрительный взгляд, догадываясь, что это статья в еженедельник. Украдкой взглянув еще раз на Цинь и Цзюе-миня, она почувствовала, что не ошиблась в своих предположениях.

— Это моя вина, я слишком неловка, — извиняющимся тоном проговорила Шу-хуа. — Я доставила тебе лишние хлопоты. Хорошо еще, что пол не сырой.

— Ничего, ничего, я сама растяпа. Все в порядке, — повторяла Цинь, стараясь увести разговор в сторону от злосчастного письма. Но у Цзюе-синя тоже появилось сомнение; он понял, что Цинь писала статью.

— Садись, Цинь. Занимайтесь себе своими делами, я вам мешать не буду. — Цзюе-синь отошел от стола и уселся на край кровати, поставив ноги на скамеечку. — Я посижу здесь немного, что-то мне грустно.

Остальные тоже сели.

— Да у нас нет никаких дел, — небрежно бросила Цинь, думая о неоконченной работе и в то же время сочувствуя одиночеству старшего брата. Она надеялась, что он уйдет, и не могла удержаться от намека: — Мы с Цзюе-минем занимаемся английским.

— Это неплохо; я вижу, вы стараетесь, — рассеянно ответил Цзюе-синь, думая, однако, о другом. Зачем он сказал это — он и сам не знал.

— Ты смеешься надо мной. Разве я такая уж старательная? — смутилась Цинь. Вдруг она услышала какие то звуки и умолкла. Прислушавшись, она поняла, что это играет патефон во флигеле напротив; донеслись слова: «… выросла красавицей».

— Дядя Кэ-дин опять заводит патефон, — усмехнулась Шу-хуа.

— Так поздно? — недовольно проговорил Цзюе-синь.

— Вот это и называется эгоизмом, — гневно вырвалось у Цзюе-миня.

— Никак у меня в голове не укладывается, почему они все-таки могут так… — задумчиво начал Цзюе-синь, но оборвал на полуслове, услышав за спиной голос Цуй-хуань, звавшей его. — Только захочешь отдохнуть, а тебя уже зовут, — недовольно бросил он, поднимаясь, и, понурившись, вышел.

Цзюе-минь и Цинь проводили его взглядом, затем оба посмотрели на Шу-хуа. Та поняла, чего от нее хотят.

— Я вижу, вам нужно работать, — мягко обратилась она к Цинь, — не буду вам мешать. Немного погодя я принесу вам еще чаю. — Она улыбнулась, взяла поднос и направилась к двери.

— Нам не хочется пить, не нужно чаю, — отказалась Цинь. — Она теперь молодец, прежде от нее трудно было этого ожидать, — довольным тоном закончила Цинь, глядя вслед уходящей сестре.

— Давай побыстрее проверим письмо. Ведь его еще нужно переписать, — вспомнил Цзюе-минь и поспешно вынул из кармана черновик. — Нельзя терять времени, а то, пожалуй, сегодня так и не успеем переписать.