Осень

42

Само собой разумеется, что по возвращении домой Цзюе-ин детальнейшим образом доложил отцу обо всем, что видел и слышал у Кэ-аня. Рассказывая, он так и сиял от удовольствия, но Кэ-мин все время молча хмурился и, когда сын кончил, даже не похвалил его, а, с выражением брезгливости махнув рукой, отделался односложным «иди спать». Явно раздосадованный, Цзюе-ин был вынужден уйти из комнаты отца. Он прошел всего три-четыре шага, как услышал резкий кашель.

— У самого здоровье уже никуда не годится, а туда же еще — сердится! — проворчал Цзюе-ин и успокоился при этой мысли.

Ночью пошел дождь. Острая боль в пояснице неожиданно разбудила Кэ-мина. Лежа под простыней, он при свете керосиновой лампы, проникавшем из-за полога, увидел, что жена крепко спит, и, не желая прерывать ее сон, попытался перетерпеть боль и не застонать. Но боль становилась все сильнее; к ней присоединилось раздражение, вызываемое шумом ливня за окном; от этого непрерывного шума у него гудело в голове, и, беспокойно ворочаясь, он не мог сомкнуть глаз. С него ручьями тек пот, и вскоре насквозь промокшая рубашка стала холодить тело, увеличивая боль. Он ворочался с боку на бок, но боль не утихала. Изо всех сил стиснув зубы, он кое-как терпел до утра.

На рассвете дождь стал затихать. Прокричали петухи, закаркали вороны. Кэ-мину казалось, что сердце вот-вот разорвется, и, не в силах больше терпеть, он медленно сполз с постели, накинул халат и, усевшись на кушетке, стал растирать поясницу, весь согнувшись и издавая громкие стоны. Теперь ему было безразлично, спит жена или нет.

Стоны мужа разбудили госпожу Чжан. Поспешно накинув халат, она спрыгнула с кровати и, перепуганная, подошла к мужу, чтобы легонько стукнуть его по спине. Вскоре стоны прекратились; весь пожелтевший и какой-то подавленный, он с закрытыми глазами полежал немного на кушетке и только после этого с помощью жены медленно добрался до кровати.

Когда он улегся, госпожа Чжан уже было решила, что муж спокойно уснет, но через несколько минут снова послышались стоны. Это давала себя знать поясница. Но теперь он уже был не в силах терпеть. Насмерть перепуганная госпожа Чжан не знала, что делать. Наконец она решила позвать Цуй-хуань, которая спала в комнате Шу-ин, и послать ее за служанками, спавшими на заднем дворе, чтобы они нагрели воды и заварили чай. Кроме того, Цуй-хуань должна была сходить за Цзюе-синем. После того как Цуй-хуань ушла, госпожа Чжан почувствовала себя спокойнее.

Когда пришел Цзюе-синь, Кэ-мин уже спал глубоким сном. Цзюе-синь просидел около часа, но, видя, что дядя не просыпается, успокоился и пошел к себе. В гуйтане ему никто не встретился; лишь у черного хода мелькнула какая-то женская фигура. Кругом стояла тишина; воробьи только начинали свои. споры на коньке крыши. В мокрой черепице отражались солнечные лучи. Внутренний дворик был напоен утренней свежестью. Два коричных дерева тянули свои куполообразные вершины вверх, стремясь вобрать в себя утреннее солнце. Почувствовав их еле уловимый аромат, Цзюе-синь невольно поднял голову — на фоне густой зелени тут и там уже можно было различить оранжевые точки. «Скоро середина осени», — грустно подумал Цзюе-синь. Он вышел через маленькую дверь и окинул взглядом дворик: истопник с двумя ведрами воды, переваливаясь, поднимался по ступенькам кухни, оставляя мокрые следы. «А Шу-чжэнь уже не воскреснет!» — с горечью подумал Цзюе-синь и, нахмурившись, опустив голову, пошел дальше. Из комнаты Шу-хуа, когда он проходил под ее окнами, до него донеслись тихие голоса — Шу-хуа читала по-английски, Цинь поправляла ей произношение; что-то весело сказала Юнь. Эти молодые, не тронутые печалью голоса, казалось, притягивали к себе, и Цзюе-синь тихо стоял под окном, прислушиваясь, эти голоса олицетворяли собой все живое, действенное, чистое и свежее в большом доме. Эти звуки постепенно развеяли его необъяснимую грусть, и он неожиданно ощутил, что только эти молодые существа имеют силы и право жить. Это — их эпоха! И снова грусть сменилась успокоением.

Он хотел было тронуться дальше, но вдруг увидел, что из столовой флигеля, принадлежащего Кэ-аню и госпоже Ван, с тазом в руке вышла и направилась к кухне низкорослая, круглолицая девушка Цян-эр — новая служанка госпожи Ван. Провожая ее взглядом до кухни, он отметил непосредственность в ее лице и ее легкую походку. «Одна — ушла, другая — пришла. Всегда так», — шевельнулось в нем чувство жалости. Не задерживаясь больше, он повернул к себе, вспомнив, что следует написать письмо в Шанхай и сообщить Цзюе-хою и Шу-ин о последних событиях.

Часа через два Цуй-хуань позвала его к Кэ-мину, который хотел что-то обсудить с ним.

— Дяде лучше? — заботливо спросил Цзюе-синь.

— Гораздо лучше. Он уже встал с постели, — улыбнулась Цуй-хуань.

— Вот и хорошо, — успокоился Цзюе-синь и поднялся, держа в руке только что запечатанный конверт.

— Давайте, барин, я передам его Юань-чэну, — протянула за письмом руку Цуй-хуань.

— Пожалуйста, если не трудно, — в тон ей ответил Цзюе-синь, передавая письмо.

— Какой вы у нас вежливый, барин! По всякому пустяку говорите «пожалуйста» да «если не трудно», — добродушно улыбнулась Цуй-хуань. Неожиданно она обратила внимание на то, что розы в вазе на столе увяли, и пробормотала, словно обращаясь к самой себе: — Уж эта тетушка Хэ! Такая невнимательная — цветы давно засохли, а она и не сменит. Хотите, барин, я нарву вам цветов коричного дерева? — чистосердечно предложила она. — Они сегодня как раз распустились.

Цзюе-синь почувствовал, что внимание ее искренне — Цуй-хуань говорила от души, без притворства. Сердце его не было безразлично к женской ласке, и хотя оно замкнулось под ударами судьбы, сыпавшимися на него, в нем еще жила надежда — надежда на ласку. Он чувствовал, что искреннее чувство женщины, словно родниковая вода, смыло бы с его души всю грусть; оно укрыло бы его израненное сердце, как птица укрывает своих птенцов теплым крылом. Его истерзанная душа всегда нуждалась в таком чувстве, но из-за собственной слабости ему несколько раз приходилось смотреть, как оно уходит от него. И сейчас неожиданно он вновь увидел проблеск надежды. На память ему пришли некоторые факты, и каким-то шестым чувством он понял, что надежда эта не беспочвенна. Он не смел рассчитывать на слишком многое; сердце его было по-прежнему замкнуто — в нем говорила лишь благодарность.

— А разве тебе не нужно возвращаться к тете Чжан? — спросил он у Цуй-хуань.

— Ничего, я могу сделать кое-что и для вас. Госпожа не будет ругаться, — необдуманно ответила девушка, но тут же смутилась и, чувствуя, что лицо у нее горит, отвернулась, стараясь скрыть свое смущение. — Я хотела бы еще найти барышню Цинь, чтобы спросить у нее несколько иероглифов, — попыталась вывернуться она и, словно обращаясь к самой себе, добавила: — Сначала пойду отнесу письмо. — Не взглянув на Цзюе-синя, она поспешно вышла из комнаты.

Цзюе-синь растерянно стоял у письменного стола, глядя на удаляющуюся Цуй-хуань и на занавеси, которые скрыли ее от его глаз, затем, словно очнувшись, вздохнул и пошел к Кэ-мину.

Тот сидел на кушетке. Боль, видимо, уже прошла, но лицо было болезненного желтого цвета, да и выражение лица не говорило о здоровье. Ко всему он тяжело дышал.

Справившись о здоровье дяди, Цзюе-синь сел. Начался разговор о врачах. Цзюе-синь предлагал позвать врача с европейским образованием, а Кэ-мин, утверждая, что европейская медицина сильна в хирургии, но плохо лечит внутренние болезни, никак не соглашался. К тому же он уже послал за Ло Цзин-тином. Цзюе-синь не стал переубеждать его.

Перейдя на семейные дела, Кэ-мин коснулся подготовки к празднику «середины осени» и дал Цзюе-синю подробнейшие указания. Видя, что Кэ-мин плохо себя чувствует, Цзюе-синь и госпожа Чжан то и дело уговаривали его лечь отдохнуть, но он, задыхаясь, говорил и говорил. Наконец речь зашла о продаже дома, на чем настаивали Кэ-ань и другие.

— Отца огорчило бы, что семья распалась, — негодующе и решительно сказал Кэ-мин. — В завещании сказано четко: ни при каких условиях не продавать дома. А эти непочтительные сыновья растащили отцовские деньги, да еще не хотят слушаться. Но что бы они ни болтали на стороне — на продажу дома я своего согласия не дам. Они продадут дом не раньше, чем я умру!

Снова последовал приступ кашля и астмы, и снова госпожа Чжан поспешила похлопать мужа по спине. Упоминание о смерти перепугало и ее и Цзюе-синя. Пришлось им, забыв свои невзгоды, долго убеждать и уговаривать Кэ-мина. Наконец, пришел Ло Цзин-тин, пощупал пульс, не нашел ничего серьезного и прописал лекарство, но оно не помогло.

Тогда Ло Цзин-тин стал приходить ежедневно, прописывая все новые и новые лекарства. Дней через двадцать Кэ-мин почувствовал себя значительно лучше. Правда, одышка еще оставалась.

Как-то дней через десять после праздника «середины осени» в сумерках Цзюе-синь пришел к Кэ-мину. Тот разговаривал в спальне с женой; увидев племянника, радушно предложил ему присесть и забросал его вопросами о том, что творится на белом свете. Цзюе-синь сообщил ему о самых важных событиях; дядя с удовольствием слушал и, казалось, был в хорошем настроении.

Когда же Цзюе-синь сообщил дяде о том, что Кэ-ань собирается продавать акции, но еще не нашел покупателя, Кэ-мин неожиданно нахмурился и вне всякой связи с предыдущим спросил:

— Говорят, Шу-хуа поступила в колледж? Почему же мне ни слова не сказали?

Некоторое время Цзюе-синь не мог вымолвить ни слова — казалось, его наградили пощечиной. «Как он мог узнать об этом, сидя больной в своей комнате, если Шу-хуа занимается всего неделю?» — недоумевал он про себя. Улыбка на лице Кэ-мина сменилась недовольством, и Цзюе-синь покраснел.

— Да все как-то не приходилось, — несколько растерянно попытался пояснить он, — ведь она сдавала экзамены после других и ходит на занятия еще меньше недели. По-моему, у ней есть стремление к этому, и не стоило бы ей зря проводить время дома. Поэтому я согласился. Мама тоже не возражает. А вам я не хотел говорить потому, что вы плохо себя чувствовали.

— Но заниматься девушкам в колледже не очень удобно. Честно говоря, образованность женщинам ни к чему: разбирались бы немного в этикете — и достаточно. А ведь она — барышня из семьи Гао, — неодобрительно покачал головой Кэ-мин. На сердце у Цзюе-синя стало еще тяжелее. Переменившись в лице, он испуганно смотрел на дядю, не зная, что отвечать. — Это мне сообщили Чэнь итай, — продолжал Кэ-мин, — и Кэ-ань. Он тоже не одобряет этого и хочет, чтобы я запретил Шу-хуа ходить на занятия.

Это было уже чересчур! Даже Цзюе-синь не вынес такого удара и забыл, где он находится.

— Но мама согласилась на это! — возразил он, повторяя то, что уже сказал, но в несколько повышенном тоне. Цуй-хуань, стоявшая в углу, обливалась холодным потом от страха за Цзюе-синя и от волнения за Шу-хуа.

Кэ-мин молчал. Он, казалось, не слышал слов Цзюе-синя. Но он слышал их и теперь размышлял. Он также переменился в лице, ибо и для него это был удар — но не потому, что он услышал от Цзюе-синя такие вещи, а только потому, что он связывал эти слова со многими другими событиями. А почему он, Кэ-мин, должен поступить так? Что он защищает? Неужели это такое преступление, которое нельзя простить? Почему он допустил еще большие преступления, за которые действительно нет прощения? А что сделали Кэ-ань и Кэ-дин? Что же он не остановил их? Почему он допустил эти преступления и не может простить мелкий проступок? Племянница бросилась в колодец — разве он не мог спасти ее? Убежала собственная дочь — а он и ее не остановил! Есть ли у него еще право вмешиваться в дела племянницы?… Теперь ему все ясно: у него нет никакого морального права высказываться по этому вопросу. Признание этого факта по-настоящему уязвило его самолюбие; он понял свои слабости и свои ошибки: он не может больше возражать Цзюе-синю. И, пытаясь скрыть свое поражение, сказал с деланным равнодушием:

— Ну что ж, раз твоя мать согласна, больше не будем говорить об этом.

Цзюе-синь и Цуй-хуань не поверили своим ушам: они никак не думали, что вопрос будет разрешен так легко. У Цзюе-синя отлегло от сердца; у Цуй-хуань тоже. Но они не обратили внимания на то, каким усталым выглядел Кэ-мин и как внезапно, на глазах у них, он постарел.

— У меня к тебе еще одно дело, Цзюе-синь. О нем мне тоже сообщил Кэ-ань, — через силу, медленно проговорил Кэ-мин. — Он сказал мне, что Цзюе-минь и его приятели выпускают газету, проповедуют в ней новые идеи, высказывают слишком опасные мысли, многим наносят обиду. Кэ-ань хочет, чтобы я проучил Цзюе-миня. Говорит, что по городу ходят нехорошие слухи и что если дальше так пойдет, то не избежать беды. Он отчасти прав. Правда, последнее время я плохо себя чувствовал, за многим не мог уследить. Да и молодежь теперь уже не та. Мне очень трудно понять ее. Мне лично кажется, что Цзюе-минь человек хороший, только невоздержан по молодости лет да упрям немного. Ты бы поговорил с ним как следует, посоветовал бы ему еще несколько лет отдать учебе. А то пусть займется каким-нибудь делом — это тоже неплохо. А выпускать газету да якшаться с такими приятелями — тут хорошего мало.

Цзюе-синь только вежливо поддакивал, в общем соглашаясь с дядей. С одной стороны, он надеялся, что брат прислушается к мнению дяди, и ему не терпелось сообщить его Цзюе-миню. Но вместе с тем он знал, что Цзюе-минь ни за что не последует советам дяди, и поэтому боялся спорить с братом, так как ему никогда не удавалось переубедить Цзюе-миня, который мог привести массу доводов и доказательств из книг, в то время как единственным оружием Цзюе-синя в споре были ссылки на старые традиции да опека над братом. Конечно, сказать об этом Кэ-мину прямо Цзюе-синь не мог, но чувствовал, что скрывать это от дяди не следует. Не зная на что решиться, он колебался и поддакивал, это говорило о том, как неопределенны его мысли. Кэ-мин, видимо, догадался, что происходит в душе племянника, и, помолчав, продолжал:

— По-моему, надо что-то придумать. Цзюе-минь очень упрям. Вряд ли он станет слушать тебя.

— Да, мне никогда не удается переговорить его, — признался Цзюе-синь. Он тоже чувствовал, что нужно что-то придумать, но что именно — не представлял. Он много размышлял над этим последние месяцы, но результат был всегда один — опасения, от которых он никак не мог избавиться.

— Говорят, их редакция помещается в торговых рядах? — спросил Кэ-мин.

— Да, — ответил Цзюе-синь.

— По-моему, ты под каким-нибудь предлогом должен заставить их выехать оттуда. Не думаю, чтобы им сразу удалось найти новое помещение. Это может подействовать. Как ты думаешь? — несколько неуверенно спросил Кэ-мин.

— Ну что ж, попробую. До конца месяца я их выселю, — ответил Цзюе-синь, который, казалось, сразу разорвал связывавшие его путы. Он особенно не раздумывал, считая, что нашел подходящий метод действий. На лице его появилось выражение удовлетворенности.

Посидев еще немного, Цзюе-синь распрощался. Проходя под окнами Шу-хуа, он снова услышал ее звонкий голос: она занималась. От этих звуков на сердце у него стало радостно и легко. Ему захотелось увидеть сестру и сообщить ей о решении Кэ-мина, ибо это, можно сказать, была победа Шу-хуа: Кэ-мин тоже разрешил ей заниматься в колледже. Ему хотелось сообщить ей это радостное известие именно сейчас, чтобы воодушевить ее.

Он бодро вошел в комнату сестры. Шу-хуа, наклонившись над письменным столом, сосредоточенно читала; на стуле около окна занималась вышиванием Ци-ся. Заметив вошедшего Цзюе-синя, она поспешно встала и, улыбаясь, приветствовала его.

Шу-хуа тоже поздоровалась с ним, но не повернулась, а только слегка кивнула головой, не отрывая глаз от книги.

— А ты стараться стала, Шу-хуа, — ласково похвалил ее Цзюе-синь. Он подошел к столу и остановился рядом с сестрой.

Шу-хуа повернула к нему голову и весело улыбнулась такой ясной улыбкой, что, казалось, сейчас вся душа ее полна только одной радостью, эта радость светилась в ее уверенном взгляде.

— Я ведь позже других стала заниматься, — улыбаясь, проговорила она, — и не смогу догнать, если не буду стараться. Потом, раз уж я сама хочу учиться, то нужно хорошенько готовиться к занятиям, чтобы не осрамиться.

— Это верно, — согласился Цзюе-синь. И, видя, что Шу-хуа опять уткнулась в книгу, помолчав, продолжал: — Я только что был у дяди Кэ-мина. Он спрашивал о твоей учебе. Сказал, раз мама согласна, то и он не возражает. Не ожидал, что он так легко согласится. Теперь можешь заниматься спокойно — если дядя Кэ-мин согласился, то разговоров других бояться нечего.

Шу-хуа снова подняла голову, лицо ее засветилось радостью.

— И я не думала, что все так благополучно кончится, — сказала она. — А ты еще боялся, что не избежать хлопот. Не будь я такой настойчивой, пришлось бы еще, пожалуй, лет десять дожидаться. Я, право, рада сегодня. — И это была чистая правда, ибо Цзюе-синь никогда еще не видел сестру такой веселой, как сегодня. Правда, и раньше на лице Шу-хуа обычно можно было видеть улыбку. Но сегодня эта улыбка была несколько иной. Сейчас в этой улыбке Цзюе-синь не замечал прошлого — в ней было лишь настоящее и будущее, главным образом будущее.

— Ты ведь никогда не занималась в учебных заведениях. Тебе, наверное, трудно привыкать, — заботливо сказал Цзюе-синь.

— Боишься, не привыкну? — радостно рассмеялась Шу-хуа. — Для меня все там ново, и все мне нравится. Товарищи все очень вежливые. С некоторыми я уже сдружилась, после каждого урока они подходят поболтать со мной. Особенно хорошо ко мне относится моя соседка по парте — Ван Цзин-юй. Она боится, что как новенькая, я не догоню, и всегда помогает мне. Вы не знаете, как это интересно, когда много студентов. Преподаватели читают лекции, и я все понимаю. Даже домой уходить не хочется после занятий. — Шу-хуа гордилась всем этим, как исследователь гордится своим открытием, ученый — своим изобретением, — ей казалось, что она по-настоящему счастливая.

— Честное слово, никогда не видела барышню такой веселой. Каждый день, как вернется, так сразу про колледж начинает рассказывать. И все смеется, шутит, — присоединилась к общему оживлению Ци-ся.

— Это — неплохо. Молодые должны быть веселыми, — сказал довольный Цзюе-синь.

В это время госпожа Чжоу из своей комнаты громко позвала Ци-ся, и служанка вышла. Вскоре она вернулась растерянная и испуганная и прервала беседу брата и сестры:

— Барин, вас госпожа зовет: молодой барин Мэй умирает.

— Так быстро? — воскликнул Цзюе-синь с горечью; он изменился в лице. — Я же вчера у него был. Он как будто не плохо себя чувствовал.

Шу-хуа, испуганно вздрогнув, захлопнула книгу и встала. Вслед за Цзюе-синем она прошла через столовую в комнату госпожи Чжоу.

Госпожа Чжоу была в домашнем платье и как раз затягивала на себе верхнюю юбку. Она взволнованно обратилась к сыну:

— Цзюе-синь, мама только что прислала человека с извещением; сообщает, что Мэй безнадежен. Уже потерял сознание. Пойдешь сейчас вместе со мной туда. Маме, конечно, очень тяжело, пойдем хотя бы успокоим ее. Да… И надо же было, чтобы несчастья посыпались одно за другим. Я уже приказала подавать паланкин. — И она обратилась к Шу-хуа: — Дочка, ты оставайся и присматривай за домом. Я приду поздно, а может совсем не вернусь.

Шу-хуа тотчас же согласилась. Проводив мать до выхода и усадив ее в паланкин (Цзюе-синь уже был в паланкине), она вернулась к себе в комнату и, подумав о Мэе, невольно почувствовала жалость и вместе с тем негодование. Вздохнув несколько раз, она приказала Ци-ся:

— Завтра мне нужно идти в колледж рано утром. Если, паче чаяния, мама не вернется к одиннадцати часам вечера, я пойду спать, а ты присмотри за домом.

Усевшись за стол, она раскрыла книгу и погрузилась в чтение.