Памятное лето Сережки Зотова

ЕЩЕ КЛЯТВА

В один из своих приездов Семибратова сказала Павлу Ивановичу, что в правлении колхоза приходила Манефа Семеновна и просила передать Сергею, чтобы, не откладывая, ехал домой.

— Ну как, отпустите напарника?

— Он же недавно ездил, — удивился Павел Иванович. — Но если зовут пускай едет. Все равно погода стоит нерабочая. А зачем он понадобился, бабка не говорила?

— Нет.

— Откровенно говоря, эта поездка мне не очень нравится.

Сказали Сергею. Он не только не обрадовался, но даже смутился. Когда узнал, что Семибратова берет его с собой и должна скоро уезжать, засуетился и стал торопливо укладывать вещи.

Павел Иванович удивился:

— Ты разве не собираешься вернуться?

— Я, Павел Иванович… я вернулся бы…

— Может, надоело здесь?

— Ну что вы! — с обидой в голосе воскликнул Сергей.

— Значит, все решено. И нечего тебе взад-вперед с вещами возиться. Вещи пускай полежат здесь.

В разговор вмешались ребята, стали уговаривать Сергея обязательно вернуться, доказывали, что дома у него ничего не случилось, да и не могло случиться. Другое дело, когда там никого не осталось, как, например, у Кости Жадова: и он, и мать — оба в поле. А у Сергея бабка.

Сергей вещей не забрал. Договорились, что в любом случае он обязательно приедет в бригаду и увезет все, когда будет уезжать совсем.

— Шарика на меня оставь, — предложила Таня.

— Не останется.

Но пес, словно понимая уговоры Тани и Сергея, остался.

…Манефа Семеновна встретила Сергея приветливо; глаза ее светились радостью, и Сергей понимал, что старуха действительно рада ему; несколько раз перекрестив, она принялась обнимать его и крепко поцеловала в лоб, что случалось, особенно за последнее время, очень редко. Казалось, что о минувшем приезде Сергея она ничего не знает.

— Худющий-то какой стал, господи-батюшка, — запричитала Манефа Семеновна, — одна кожа да кости остались.

Сергей знал, что это неправда, что, наоборот, за время дождей от длительного безделья он даже поправился, но, учитывая своеобразный характер Манефы Семеновны, возражать не стал. Он огляделся по сторонам ничего в избе не изменилось: так же висела в переднем углу потемневшая от времени икона, перед ней горящая лампада с чуть заметным крохотным язычком пламени; стол, покрытый выцветшей клеенкой, за столом деревянные лавки, на конике полотенце…

— Умывайся, Сереженька, а я ужин соберу. Поди, наголодался там на казенных харчах.

— А мы не голодали. Еды там вволю.

— Чем же вас ублажали, чем потчевали? — со скрытой усмешкой спросила Манефа Семеновна.

Сергей рассказал. Старуха недовольно поджала губы:

— То-то я и говорю — с виду весь осунулся. С такого харчу не то что поправиться, считай, ноги таскать не будешь. А вы к тому же еще и работали.

Сергей хотел было сказать, что и дома они едят не больно сладко, но опять сдержался, промолчал.

Умывшись, как ни в чем не бывало Сергей сел за стол и взялся за ложку. Но опустить ее в чашку с дымящимися щами не удалось. Манефа Семеновна вдруг нахмурилась, брови ее сурово сдвинулись, она ударила его по руке, да так, что ложка стукнулась о крышку стола.

— Ты что же это?! Лба не перекрестив — за ложку? — со строгим укором сказала Манефа Семеновна. — Или совсем уже в безбожники записался? Люди добрые сначала богу помолятся, вознесут хвалу господу, а тогда и за святой хлеб берутся.

Сергей вышел из-за стола и, как до поездки в бригаду, не спеша трижды перекрестился и снова сел на свое место. Есть перехотелось. И без того невеселое настроение стало тягостным. И комната показалась куда мрачнее, чем была раньше. И душно, не поймешь, чем в избе пахнет, не то ладаном, не то клопами. А может, богородской травой. Сергей нехотя хлебал щи — они казались ему пересоленными — и думал о бригаде, пытаясь представить, что сейчас там делается. Нет, хорошие все-таки у них ребята, вот и придрались к нему, и клятву взяли, а все же относятся как свои. С ними Сергей совсем позабыл и про наказ Манефы Семеновны насчет моления. Представив себе, как были бы поражены ребята, увидев его молящимся, Сергей не смог сдержать грустной улыбки.

— Чего раскололся? Надо плакать, а не смеяться, — прикрикнула Манефа Семеновна.

Сергей не стал пускаться в объяснения. После ужина она спросила:

— А постель твоя где?

— Там осталась.

— Или снова в обрат собираешься?

В вопросе Манефы Семеновны слышалась с трудом сдерживаемая раздраженность и даже угроза.

— Как вы скажете, — дипломатично ответил Сергей.

— А чего я еще могу сказать? Все говорено-переговорено. Не успел за порог ступить, забыл, как творить крестное знамение. Прошлый раз приехал на глаза не показался. Собаку и то выше меня поставил. Не думала, что вместо спасиба за все черную неблагодарность получу. На Степана Силыча накинулся. Седины бы его постыдился.

— Я не накидывался… — пытался оправдаться Сергей, но старуха и слушать не стала.

Перед сном Манефа Семеновна сама долго молилась и столько же продержала на молитве Сергея. А когда он уже лег, расплакалась, села у его изголовья и запричитала:

— Солнушонок ты мой! Заждалась я, кругом-то я одна-одинешенька, целый день слова некому сказать. Только и радости, что с господом посоветуюсь. И все тебя ждала, глаза насквозь проглядела.

Говорила она и говорила, и о том, что старец Никон строго наказал непременно привести Сергея, и о том, что снова был слышен глас божий, оповестивший о приближении конца света, когда погибнут все грешные люди, а останутся только те, кто верует и почитает бога; рассказала и о божьих письмах, принесенных будто святыми людьми, а в тех письмах тоже о конце света и велено всем, кто хочет спастись, бросать работу и заняться только постом и молитвой.

Слушал Сергей, и ему так хотелось, чтобы бабка поскорее замолчала, на память приходили другие слова и разговоры, совсем непохожие на эти, слова, которые он слышал в бригаде от Павла Ивановича, Тани, ребят, Семибратовой и всех-всех, с кем довелось ему встретиться на сенокосе.

Когда Манефа Семеновна, думая, что ее речи окончательно покорили Сергея, положила на его голову свою сухую ладонь и стала гладить волосы, он чуть отодвинулся и сказал, что ему жарко. Затем сделал вид, будто дремлет, крепко зажмурил глаза и вскоре действительно уснул.

Утром разбудила Манефа Семеновна:

— Вставай, Сереженька, завтракать пора.

Он тут же проснулся и соскочил с постели. Небо хмурилось, и в комнате было мрачновато. Сколько же времени? Много или мало? Все равно надо одеваться. Сергей взялся за одежду и увидел на полу у порога листок бумаги размером в половину тетрадного. Откуда он? Вчера его здесь не было! Интересно! Сергей взял бумажку в руки. Это был не обычный тетрадный лист, а кусок неграфленой бумаги с тоненькой, чуть заметной зеленой окантовкой. Он был весь исписан, но буквы не скорописные, а наподобие печатных, как обычно пишут объявления. Сергей стал читать… «Божье письмо. На святой горе был услышан глас божий. Близко второе пришествие Христа. Приближается Страшный суд, и погибнут тогда все грешники и восторжествуют праведники. Чтоб спастись от погибели — молитесь сорок дней и ночей, кайтесь над святым Евангелием. Бросьте всякую работу и другие греховные дела. Забудьте о земном. Перепиши письмо на девяти листках и раздай девяти знакомым и незнакомым и сделай это тайно ото всех. Так велит господь. А если не выполнишь приказания — потеряешь самого дорогого человека на свете и на тебя придет болезнь, горе и смерть лютая. Бросьте земное и молитесь». Внизу стояло вместо подписи: «Печать архангела Михаила».

Сергею стало немного жутковато. Наскоро одевшись, он выбежал к Манефе Семеновне на кухню.

— Баб Манефа, кто положил это письмо? — Он показал ей листок.

— Знать не знаю, ведать не ведаю. Кому надо, тот и положил. В дверь бросили.

— К нам сегодня приходил кто-нибудь?

— Не знаю. И ты зря выспрашиваешь. В письме-то что написано? Молчать велено. И молчи. Больше меня ни о чем не выпытывай, знаю — не знаю, умру не скажу. И не приведи тебя бог ослушаться этого письма. Шутка сказать был услышан голос божий! Молиться надо. После завтрака пойдем к старцу Никону. А твое дело, я так скажу, совсем особенное. С кого другого, а с тебя спросится.

Позавтракали, помолились.

Манефа Семеновна достала из сундука и подала Сергею чистую одежду, велела поскорее переодеться — Никон Сергеевич их ждет. Сергей не сопротивлялся. Но он наотрез отказался надеть серый пиджак. Манефа Семеновна удивилась, но настаивать не стала. Она только спросила, чем же не понравился ему этот славный пиджачок? Сергей так и не ответил, но добавил, что вообще носить его не будет. В другое время Манефа Семеновна не прошла бы молча мимо таких дерзких слов мальчишки, но она торопилась, была занята другим, более важным, и оставила этот разговор до другого раза.

Старец Никон встретил их приветливо. Спросил, совсем ли приехал Сергей. Услышав положительный ответ Манефы Семеновны, поинтересовался есть ли у юноши желание вместе со старцем Никоном и Силычем служить богу в моленной, возносить славу господу.

Сергей немного помялся в нерешительности. Вот она настала — та страшная минута, когда он должен выбрать, как ему дальше жить, пойти со старцем, а заодно с Силычем, и тогда прощай все — и Таня, и Павел Иванович, и ребята.

В памяти промелькнула ночь, когда он давал у костра клятву, затем разговор с Таней… Нет, надо отказаться, пускай будет даже лучше смерть, чем позор!..

— Ну, — спросил старец и благожелательно опустил руку на плечо Сергея, — что же мы молчим?

Собравшись с духом, Сергей ответил, что у него нет такой охоты. Тут Манефу Семеновну даже качнуло. Она охнула, всплеснула ладонями и накинулась на Сергея с упреками. Затем стала уверять старца, что до поездки в бригаду Сергей всей душой стремился прислуживать в моленной, а вот побывал там — вернулся совсем другим, словно его там заново перекроили. Но все же сердце у Сергея чистое и душа еще невинная, он исправится. Пускай Никон Сергеевич не сомневается в этом. Слова Манефы Семеновны такие верные, что она может даже присягу дать.

Затем снова заговорил старец. Он наобещал Сергею златые горы и попросил выручить единоверцев, потому что за последние дни Силыч совсем остался без голоса. Ну, а без чтения слова божьего какое же может быть моление?

Старец говорил тихим и грустным голосом, а глаза его смотрели на Сергея ласково и просяще…

— Ну так что же ты, Сережа?

Сергей ответил, что он, пожалуй, и не сможет, он уже и читать-то по-церковному позабыл.

— А мы сейчас посмотрим, — сказал старец и раскрыл перед Сергеем псалтырь. — Ну-ка, читай.

Книга раскрылась на странице, где был напечатан псалом, который Сергей знал почти наизусть и мог прочитать без единой запинки. Но он стал читать, будто с трудом разбирает написанное, читал по слогам, да и то сбивался и путал. Ему дали другую страницу, совсем незнакомую. Чтение пошло еще хуже.

Старец Никон молча поднялся со стула и нервно зашагал по комнате. Затем остановился перед Сергеем:

— Неужто так скоро позабыл все то, чему я научил тебя, сын мой возлюбленный?

— У меня памяти нет, — еле слышно ответил Сергей. — Я и в школе тоже чуть тяну.

— Не верю я ему, не верю, Никон Сергеевич! — воскликнула Манефа Семеновна. — Врет он все, притворяется. Я же вам говорила, что и в седьмой класс хорошо перешел. Грех-то какой! Дайте ему еще пробу, Никон Сергеевич. А ты, богохульник, не смей над божьим писанием глумиться. О себе не думаешь, родителей бы вспомнил.

— Да, души покойных не возрадуются, — скорбно произнес старец. — Души покойных грустят, видя все происходящее.

— Ну, чего же ты молчишь? Чего в землю уставился? Проси, чтоб Никон Сергеевич еще дал почитать.

Но Сергей молчал.

— Нет, уважаемая Манефа Семеновна, дорогая сестра во Христе, видно, правду говорит пословица — насильно мил не будешь, — обиженно сказал старец. — Я же вижу, как вы болеете за него, но свое сердце и разум другому не поставишь.

Старец стал внушать Сергею, чтобы тот почитал и во всем слушался Манефу Семеновну, что неуважение и непослушание старшим — страшнейший грех.

— А я и так слушаюсь, — не удержался Сергей.

— Где же ты слушаешься? — накинулась на него старуха. — Ты бы хотя память покойного отца чтил, вон у меня письмо лежит за образом, Николай Михайлович прямо так и писал, что мне тебя препоручает, а ты час от часу все хуже да хуже. Вы слышали, Никон Сергеевич, он меня слушает?! Ты поклянись здесь, дай клятву, что никогда не преступишь моего слова. Можно такую клятву, Никон Сергеевич?

Старец немного подумал. Затем сказал, что, конечно, можно, что закон божий разрешает принимать от кающихся клятву. Он выдернул из стопы книг одну и положил ее на край стола.

— Подойди, раб божий Сергей.

Сергей подошел.

— Положи на Евангелие два пальца — указательный и средний. Большой к ним присоедини. Теперь повторяй за мной. Я, раб божий Сергей… на святом Евангелии, перед лицом всемогущего бога… даю клятву…

Словно во сне, Сергей механически повторял слово за словом, не вдумываясь в их смысл. Да он сейчас ни о чем и не думал. На душе было так скверно, что он готов был разреветься. Совсем неожиданно Сергей взглянул в окно — оно выходило на улицу — и чуть не вскрикнул: мимо проходил Иван Егорыч, с удилищами на плече, котомкой за спиной, знакомым котелком в одной руке и изрядным куканом рыбы в другой. Шел Иван Егорыч, по-стариковски сгорбившись, и о чем-то глубоко задумался. На другой стороне улицы чей-то рыжеватый телок пощипывал травку. А это кто? Торопливым шагом проследовала Таня. За ней бежал Шарик. Даже не верилось. «Когда же она приехала?» — подумал Сергей. Как вспышка молнии, в памяти промелькнула его жизнь на стане в Цветной лощине. Сергей словно очнулся быстрым взглядом окинул комнату, увешанную иконами и непонятными картинами, Манефу Семеновну, старца, Евангелие на столе… Рывком он убрал с Евангелия пальцы и бросился в дверь. Догнав Ивана Егорыча, Сергей не очень смело поздоровался с ним.

— А, Сережка, здорово, брат! — обрадовался старик и протянул мальчишке руку. — С поля на побывку?

— Да вот, по делам, — ответил Сергей и удивился: откуда Ивану Егорычу известно, что он в поле?

— Я однажды заходил к тебе, бабка все и пояснила. Твою бабку я, оказывается, знаю. Как же! С бабкой, скажем прямо, тебе, парень, не повезло.

Они расстались дружески, и Иван Егорыч пригласил к себе Сергея в гости, когда тот совсем вернется в поселок.

Дома Сергей торопливо переоделся, надел все, в чем приехал из бригады. Зная, что предстоящая встреча с Манефой Семеновной не сулит ему ничего хорошего, вышел во двор. Там, во всяком случае, она не станет кричать и не полезет в драку.

Да, письмо отца! Манефа Семеновна все говорит, что в этом письме отец велел ей распоряжаться Сережкой. Письмо за образом? Надо найти его, достать… И прочитать… Скорее назад, в избу…

Сергей вспрыгнул на лавку и торопливо стал шарить на полочке-угольнике за образом… Под руку попалась пачка бумажек. Не слезая с лавки, Сергей стал быстренько перебирать их… Вот голубой конверт, выцветший, пожелтевший. Это он! Слегка дрожавшими пальцами Сергей достал из конверта письма, их было два. В одном Николай Михайлович сообщал, что остался служить в Красной Армии, а другое… «Уважаемая Манефа Семеновна! По известным вам причинам я должен какое-то время жить вне дома. Дела! Доверяю вам самое ценное, что есть в моей жизни, — Сережку. Очень прошу временно, до моего возвращения, позаботиться о нем. Этого я вам никогда не забуду. И пишите мне, пишите мне о нем чаще. Затем еще одна просьба, только не обижайтесь, как мы однажды договорились с вами, — не надо отравлять его религиозным дурманом. У вас свои убеждения, у меня свои. Извините за откровенность, но лучше все сказать прямо, чем говорить намеками. С приветом. Н. Зотов». Так вот оно какое письмо!.. «Религиозный дурман»! Но надо торопиться. Куда же спрятать конверт? Только не за образ! В карман? Изотрется. Вот куда…

Сергей засунул находку в свой ученический портфель. Пускай будет здесь.

Он снова вышел во двор.

Что он будет делать в дальнейшем, чем займется хотя бы сегодня, уедет в поле или же останется дома, — он еще не знал да и не думал об этом. Знал только, что жизнь с сегодняшнего дня пойдет по-другому. Сергей приоткрыл калитку и плечом привалился к косяку.

— Здравствуй, Сережка!

Рядом стояла Таня, приветливо улыбаясь Сергею.

— Здравствуй…

Радостно повизгивая, к Сережке бросился Шарик.

Таня с восторгом смотрела на встречу друзей и довольно похохатывала.

— Не ждал, да?

— Ну конечно. Ты сегодня приехала?

— Может, час назад. С Витькой. Из-за этого твоего рыжего дурашки. Видит, тебя нет, и драпать из бригады собрался. А у нас новость: папа опять на самолете. Только уже на бомбардировщике. Понимаешь? Пишет — в гроб вколачиваю фрицев поганых, — захлебываясь, сообщила Таня.

Говоря, что приехала из-за Шарика, Таня сказала неправду. Пес вел себя безукоризненно: во всем ее слушался и терпеливо ждал возвращения друга. Поехала она в поселок потому, что забеспокоилась о Сергее. Поняла, что Манефа Семеновна может не отпустить его обратно, посоветовалась с Павлом Ивановичем, наскоро собралась и двинулась.

И, как видно, подоспела вовремя.

— Мы с Витькой прямо к правлению колхоза подъехали. Антонину Петровну видели. Она про тебя спросила и знаешь что говорит?

— Что?

— Хвалит. «Славный, говорит, парень растет». Вот как она говорит.

— Ну да? — недоверчиво спросил Сергей.

— Даю слово! «Я, говорит, даже и не ожидала. Весь в отца пошел». Не веришь, да?

Щеки Сергея заалели.

— Вроде как и не за что хвалить…

— Значит, есть за что. Она такая, зря болтать не будет. Когда собираешься обратно в бригаду? Не торопишься?

Такого вопроса Сергей не ожидал и не был готов к ответу. Подумал…

— Не знаю, с кем бы уехать.

И это была правда. Вот только сейчас вдруг он понял, что не может не уехать. Обязательно уедет, а потом пускай будет что будет.

— А Витька Петров? Он же еще не уехал. Я, например, с ним. Поехали вместе? Лошадям, конечно, тяжеловато, но мы где пешком, где бежком. А? Гляди, — вдруг зашептала она, схватив Сергея за руку, — твоя бабка несется. Вся в черном, и не жарко.

Таня отпустила руку Сергея и почти бегом двинулась домой.

— Идем-ка в избу, — подойдя к калитке и не глядя на Сергея, сказала Манефа Семеновна.

— Не пойду.

— Не пойдешь?

Манефа Семеновна остановилась против Сергея, еле сдерживая бушевавший в ней гнев.

— Ты куда это так разрядился? — спросила она, указав взглядом на его рабочий костюм.

— Уезжаю, — сказал Сергей и сам удивился своей смелости и решительности.

— Куда?

— В бригаду.

— За одеждой?

— Нет. Работать.

— Значит, сам большой? Что хочу, то и ворочу? Спасибочко. Можешь. Только домой не возворачивайся.

Манефа Семеновна прошла мимо него во двор, громко захлопнула за собой калитку.

Сергей немного постоял и побрел к правлению колхоза. Затем передумал, пошел к Тане, и вместе с ней они направились к Вите Петрову. К вечеру Сергей был на своем стане.

Павел Иванович обрадовался, увидев Сергея, обнял его и, крепко хлопнув по спине, сказал:

— Молодец, Сережка! Долго не засиделся. Ну, что там случилось? Рассказывай.

Сергей поежился:

— Ничего не случилось. Просто так.

По задумчивому выражению глаз Павел Иванович догадался, что у Сергея какая-то неприятность, но приставать с распросами не стал. Может быть, сам расскажет?

— Бабка не отпускала.

— Почему?

— Не знаю, — схитрил Сергей. — Не хочет, чтобы я в колхозе работал.

— Но ты все же поехал? — удивился Павел Иванович.

— Поехал. Она не велела домой возвращаться.

Рассказ Сергея взволновал Павла Ивановича. Он, как мог, успокоил его и пообещал все уладить сам.

— А тебе, Сережа, надо будет к какому-то определенному берегу прибиться: или же в колхоз вступить, ты хотя несовершеннолетний, но могут сделать исключение, или же устроиться в ремесленное училище. Да и работу подходящую можно найти. Как ты?

Сергей с радостью согласился.

— Павел Иванович, а что я вам хотел показать!..

— Ну-ка?

Сергей вытащил из кармана и протянул классному «божье письмо». Павел Иванович прочитал. Еще раз. Лицо его померкло.

— Где взял?

— Подкинули.

— Так. Ну, и что ты об этом думаешь?

— Не знаю.

— Будешь распространять? Впрочем, извини, Сережа, я задаю тебе глупейший вопрос. Уж если ты показал мне эту мазню, то, значит, распространять не собираешься. Но знаешь, кто написал все это? Нет? Я скажу. Скрытый враг. Подходит уборочная, а он решил сорвать ее и действует от имени бога. Бойцы на фронте жизни не жалеют, а он, подлец, как в спину нож… Я тебе уже, кажется, говорил, что религия — враг всего передового, вот он, новый факт. Но тебе — спасибо.

Вечером, во время политбеседы, Аня рассказала, что в поселке появились вредные «божьи письма», распространяемые с целью подорвать во время уборочной трудовую дисциплину. Но тот, кто пишет их, просчитался, не на таких напал.