Памятное лето Сережки Зотова

«ГОСПОДИ, СПАСИ ПАПУ!»

Война с финскими захватчиками окончилась.

Николая Михайловича ждали со дня на день домой.

Но отец не ехал и не ехал.

Наконец пришло письмо. Николай Михайлович извещал, что домой сейчас не вернется, потому что должен еще некоторое время остаться в армии. О доме он много думает, а о Сережке прямо-таки тоскует, и пускай Сережка будет уверен, что, как только выдастся возможность, отец тут же приедет на побывку, тогда они в Самарке и накупаются вволю, и порыбачат. Сейчас же он служит на пограничной заставе. Еще пока трудно судить, но вполне возможно, что через год или два отец и Сережку заберет к себе, а согласится Манефа Семеновна, то и ее. Работать ему приходится много, но это не беда, без работы и жизнь не в жизнь. И еще сообщал Николай Михайлович о том, что за боевые дела его наградили орденом.

К письму была приложена отдельная записка для Манефы Семеновны. Старуха тут же прочитала ее про себя, нахмурилась, обиженно вздохнула, снова уложила записку в конверт, а конверт опустила в карман.

— Мне тебя препоручает. Просит не бросать. Да разве я брошу?..

Содержание этой записки Сергей узнал только несколько лет спустя…

Сергей загрустил.

В тот же день Манефа Семеновна подсказала Сергею, чтоб он молился за скорое возвращение отца домой. И Сергей молился.

На улицу Манефа Семеновна и раньше отпускала Сергея неохотно, а тут и вовсе запретила играть с ребятами, говоря, что они все непутевые и ничего от них не подхватишь, кроме плохого.

Сергей не соглашался со старухой, один раз даже расплакался и поспорил с ней. Манефа Семеновна обиделась, сказала, что если так, то больше не будет вмешиваться, и пообещала написать о его непослушании Николаю Михайловичу. Мальчик сдался. Вышло так, как хотела она.

А время шло.

Сергей рос здоровый, сильный. Он казался гораздо старше своего возраста. Но был молчалив. Да и с кем ему разговаривать? С тех пор как уехала Таня, а особенно когда Манефа Семеновна не велела встречаться с ребятами, почти все время он был один. Если и играл, то с Шариком, с ним же и разговаривал. А много ли наговоришь с собакой? Частенько, приоткрыв калитку, он подолгу и с волнением следил, как по улице носилась ребячья орава. Мальчишки то гоняли в футбол, то играли в лапту, боролись, бегали наперегонки, а зимой строили снежные крепости…

Но Сергею нельзя было играть с ними. Другие ребята бегают где угодно, и им ничего, а его не пускают. Манефа Семеновна боится, как бы с ним чего не приключилось и ей потом не отвечать перед богом, а также и перед Николаем Михайловичем. Сергею было и обидно и досадно. С другими ничего не приключается. Так почему же какая-нибудь беда должна стрястись именно с ним? Чем он хуже других? И опять — насчет греха. Остальным ребятам и то можно, и другое, а ему — грех? Хотя Сергей иногда и думал так, но поступать наперекор Манефе Семеновне не мог, боялся нагрешить, прогневить бога. Вот возьмет бог да и рассердится и сделает так, что отец опять не приедет домой. А Сергей ждал, ох как он ждал отца! Шуточное ли дело — не виделись сколько! Почти два года!.. Ждал Сергей и не дождался…

В том навеки памятном году летом началась новая война: однажды в июньскую ночь немецкие фашисты по-бандитски напали на нашу Родину, стали бомбить города, села; к нашей границе тысячами двинулись их танки, и в небо поднялись тучи самолетов, на многих сотнях километров закипел страшный, небывалый бой. Слушая радио и разговоры взрослых, Сергей понял такой жестокой и кровавой, такой ужасной войны за все время, сколько живут на земле люди, никогда еще не было. А также понял, что немецкие фашисты напали затем, чтобы истребить советских людей, а кто останется в живых сделать своими рабами. Но на их пути встала Красная Армия! И его отец, наверное, уже находился там, на передовой линии фронта, бился с фашистами.

Сергей почти каждый день бегал на станцию провожать уезжавших на фронт. Он хорошо помнил проводы отца. Тогда из Потоцкого уезжали всего несколько человек, сейчас же на войну уходили почти все мужчины, и молодые и пожилые.

До Потоцкого стали доползать тревожные вести, и, что ни день, эти вести становились все грознее… Гитлеровцы стремительно двигались вперед, захватывая все новые и новые наши города…

Манефа Семеновна зачастила к старцу Никону. От него возвращалась пасмурная и удрученная. Она то и дело горестно вздыхала, иногда бесцельно останавливалась посреди комнаты и подолгу стояла, о чем-то думая и беззвучно шевеля пожелтевшими, бескровными губами. Затем, вдруг опомнившись, падала на колени и начинала жарко молиться. Она шептала слова молитвы, раз за разом клала поклоны, тянула вверх сухие руки и начинала плакать навзрыд. Сергей в таких случаях сидел не шевелясь.

Однажды Манефа Семеновна вернулась домой как никогда грустная и задумчивая. Сергей поджидал ее, чтобы попроситься на улицу. Манефа Семеновна отрицательно покачала головой.

— Я недолго, баб Манефа, — взмолился Сергей.

— Не ходи, лапушка, не надо, заинька. И ни сегодня, и ни завтра… Не до игр. Время страшное подходит, последние дни живем.

Последние дни?! Такого Сергей никак не ожидал. Пораженный этим сообщением, он уставился на Манефу Семеновну недоумевающим взглядом.

Тут Манефа Семеновна рассказала, что к старцу Никону приезжал из далеких краев единоверец, надежный человек, и поведал, что вся эта война от бога, о ней написано и в писании. И про Гитлера тоже написано. Только в писании имя у него совсем другое, там он называется просто зверем, у которого вместо имени число — шестьсот шестьдесят шесть. А это самое число как раз и обозначает имя Гитлера. Все это открыл бог в видении праведному человеку, который живет далеко за морем-океаном, в том царстве-государстве, где господь в великом почете, где нет партейных коммунистов, поднявших руку на господа.

— А мой папа тоже партийный, — прервал ее Сергей.

— Ну и что же? Заблудших много, — ответила неопределенно Манефа Семеновна и продолжала: — Из-за них-то, из-за безбожников, земля грехом переполнена, и, чтобы покарать их, господь наслал на нас зверя, число же его — шестьсот шестьдесят шесть, а иначе — Гитлер. Вот, гляди.

Она достала из печурки коробок спичек, высыпала его содержимое на стол, отсчитала двадцать четыре спички и выложила из них три шестерки.

— Видал? Шестьсот шестьдесят шесть. Число евангельского зверя. А теперь гляди сюда.

Манефа Семеновна ладонью сломала шестерки и из этих же спичек стала складывать буквы. Буква за буквой, получилось слово «Гитлер». И ни одной лишней спички не осталось! Правда, буквы были поменьше, чем цифры.

— Видал, Сереженька?

— Видал.

— Потому-то Гитлер и идет вперед, что никакая сила не может остановить его, господь отступился от нас и отдал ему на пожирание. И пройдет он по всей нашей земле от края и до края. А потом настанет конец света. И жить будут только те, кто остался верен господу. Вот такие вести привез далекий гость. Так что, Сереженька, надо совсем выбросить игры, а тем паче водиться с детьми безбожников. Теперь, когда конец света совсем близко, только молитва может спасти от погибели. Надо молиться, может, бог сжалится над нами и не даст погибнуть ни нам, ни нашим близким. И не надо грешить. Упаси бог! Тебе, солнушонок, не следует больше ходить на улицу.

— Так скучно же, баб Манефа!

— Теперь скучно, потом будет радостно. И ты у меня больше не просись. Будь ты чужой — мне ни заботы, ни печали, а за тебя я в полном ответе.

Через несколько дней Манефа Семеновна снова побывала у старца.

— Старец Никон толковал сегодня священное писание насчет войны. Все сбывается, — рассказывала Манефа Семеновна. — Слово в слово! Говорится там, что господь нашлет варваров и они вырежут почти всех, а кто останется в живых — угонят в рабство. Опустеют города и села, и будет бродить бездомный скот; реки покраснеют от крови, а земля будет гореть огнем. И наступит страшный голод, и люди будут падать на улицах и умирать от голода. Этого покамест еще нету, но к тому идет, к тому клонится. Давно ли началась война? А в магазине — хоть шаром покати. Не знаю, что нам и делать, как нам быть. А жить-то надо. Конечно, у нас огород хороший, да не все на нем вырастишь. Никон Сергеевич и Степан Силыч велят запасать продукты. Люди добрые запасают. Надо и нам.

Она отобрала лучшие носильные вещи Сережкиных отца и матери, аккуратно сложила в два мешка.

Вечером пришел Степан Силыч и увез их на велосипеде Николая Михайловича. А дня через три во двор Зотовых въехал грузовик. В нем были мешки с мукой, зерном и другие продукты. Манефа Семеновна велела сложить все в ее горнице.

— Теперь вам на двоих хлебца до лучших времен хватит, — хрипел Силыч, помогая шоферу разгружать машину.

— А велосипед где? — удивленно спросил Сергей.

Степан Силыч сделал вид, что не слышит, и ничего не ответил. Тогда Сергей обратился с вопросом непосредственно к нему.

— Велосипед — тю-тю! Укатил! — усмехнувшись, сказал Силыч. — Кушать его будешь. Каждый день по кусочку. До самого конца войны хватит.

Велосипеда Сергею было жалко до слез.

Манефа Семеновна из горенки переселилась в комнату, где жил Сергей, там же в переднем углу над столом повесила лампаду и недавно появившийся у нее старинный образ с изображением Христа в терновом венке, распятого на кресте.

Быстро промелькнуло лето. Начались занятия в школе. Сергей пошел в четвертый класс.

В школе появились новые ребята. Их называли эвакуированными. Они рассказывали и о страшных боях, которые ведут наши войска, отбивая фашистов, и о том, что захватчики грабят все подчистую, дотла сжигают села и города, а людей, которые не успели бежать или попались в плен, — кого тут же кончают, чтоб на других нагнать страху, а остальных угоняют в неволю.

От их рассказов Сергею становилось жутко, даже не верилось, что может быть такое на белом свете. Придя домой, он подробно передавал все Манефе Семеновне. Она слушала его взволнованные рассказы и почти всегда горестно приговаривала одно и то же:

— Сбывается, все как есть сбывается по священному писанию.

Потоцкие сельчане разбирали по домам эвакуированных, делились с ними и жильем и всем, кто чем мог.

Однажды во время большой перемены в классе Сергея зашел разговор об эвакуированных: кто у кого живет, откуда приехали и кто такие. Спросили и Сергея. Когда же он ответил, что у них с бабушкой никого нет, кто-то из ребят спросил почему. Сергей почувствовал себя неловко, но он не знал и мог только пожать плечами.

— Не пускаете?

— У него бабка — скупердяйка.

Сергей не смолчал, вступился за Манефу Семеновну: она не скупердяйка, и если не знаешь, то нечего на человека и наговаривать.

Дома он спросил Манефу Семеновну, почему к другим поместили эвакуированных, а к ним — нет.

— Да так уж…

Видно было, что старуха не хочет говорить об этом.

— Мы не хотим, да?

Манефа Семеновна нахмурилась:

— Небось в школе настроили?

Сергей ответил, что никто его не настраивал. А спросил он, потому что в классе был такой разговор.

— Ну и пускай себе говорят, язык-то без костей.

Больше она не добавила ни слова. Только уже вечером, после молитвы, будто между прочим, снова заговорила о приезжих. По ее словам получалось, что все эти «вакуированные» сами во всем виноваты, потому что нагрешили. Вот господь и наказал их за все прегрешения. Он знает, кому и что воздать. Уж если заслужили, то пускай же теперь и несут на себе кару господню. Как в писании об этом говорится? Были когда-то два города, Содомия и Гомория. И уж больно распустились ихние жители, ничего и никого признавать не стали. Тогда взял господь да и поразил их смертью лютою — всех до единого пожрал огонь страшнеющий. Так случилось и с этими. И ни к чему их тащить в свой дом. Лучше от греха подальше. Так велит и старец Никон. Только об этом никому сказывать не надобно.

Глядя на ее строгое, задумчивое лицо, Сергей все больше утверждался в мысли, что Манефа Семеновна не взяла никого в дом только из-за боязни греха, а скупость тут совсем ни при чем.

И все же чувство неловкости не покидало его. Нет, что там ни говори, а нехорошо получается…

Через несколько дней после этого случая к Зотовым зашла Антонина Петровна Семибратова, председатель Потоцкого колхоза «Заветы Ильича». Манефа Семеновна встретила ее сухо, нехотя пригласила в избу.

Без дальних подходов Семибратова объяснила, что пришла узнать, не возьмут ли к себе Зотовы хоть небольшую семью эвакуированных. Завтра приедут двадцать новых семей, а размещать некуда. Ко всем, где можно было, уже вселили.

Манефа Семеновна терпеливо выслушала ее, тяжко вздохнула и, сославшись на свои постоянные болезни, наотрез отказала. Слова ее о частых болезнях немало удивили Сергея — он ни разу еще не слышал никаких жалоб Манефы Семеновны и ни разу не видел ее больной.

— Эх вы, люди… — с горьким упреком сказала Антонина Петровна. — Был бы дома Николай Михайлович Зотов, не посмели бы так самоуправствовать.

— Я не самоуправствую. Мне сам Николай Михайлович поручил хозяйничать. И Сережка на моей совести. За образом письмо лежит, там все сказано, — сдерживаясь, чтобы не нагрубить, оправдывалась Манефа Семеновна.

Семибратова ушла. Сергей сел за уроки. Он раскрыл книжку, склонился над ней, но не читал. Манефа Семеновна взглянула на него и раз, и другой:

— Ты чего задумался?

— Ничего, — немного растерявшись, ответил Сергей и тут же спросил: Баб Манефа, а что у вас болит?

— Ты о чем, Сереженька?

— Семибратовой вы сказали, что болеете.

— А-а-а! — протянула Манефа Семеновна. По ее тону трудно было понять, что именно хотела она сказать этим восклицанием.

Она пытливо взглянула на Сергея и как можно спокойнее спросила:

— А ты почему, Сереженька, заговорил об этом?

И Сергей откровенно признался — никогда не замечал и даже не думал, что Манефа Семеновна может заболеть.

Старуха задумалась. Значит, мальчишка понял, что она обманывает.

— Небось подумал — Манефа Семеновна неправду сказала? Так?

Сергей покраснел, хотел сказать, что ничего подобного не думал, но вместо этого согласно кивнул головой.

Она грустно усмехнулась и не спеша стала разглаживать на морщинистой руке набухшие синеватые вены.

— Старый я человек, Сереженька, — тихо заговорила она, — чтобы говорить, а тем паче жить неправдой. У-ух, какой старый! Седьмой десяток доживаю. Это очень много! А господь все не прибирает, терпит мои грехи тяжкие. Что касаемо Семибратовой, правду я ей сказала. Все-то косточки у меня и болят и ноют. А что поделаешь? Хоть кричи, хоть плачь, какая от того польза?! Господь не такие муки терпел. Сам терпел и нам велел. Да и нельзя мне хворать, как другим. Ну-ка свались я, что с тобой станется? То-то и оно. Ведь я для тебя живу. Один ты у меня, тут и вся радость и все горе. Тебе хорошо — и у меня на сердце весело, с тобой что-нибудь — мне в десять раз горше. Так-то вот, Сереженька. Что же касаемо этих беженцев, я уже тебе поясняла. Да я для них, для безбожников, даже пальцем не пошевельну. Другое дело — единоверцы. Тут последним куском поделись, останнюю рубаху отдай. Ну, да не об этом речь. Так что знай, Сереженька, Семибратовой я правду сказала. Истинную правду. Хотя таких, как она, и обмануть не грех. Она ведь безбожница и великая грешница! Из-за таких и другим тяжко на белом свете…

С тех пор как началась война, от Николая Михайловича не было ни одного письма.

В Потоцкое стали приходить похоронные извещения. В них писали о геройской смерти то одного, то другого бойца-сельчанина. В классе Сергея уже четверо ребят остались без отцов. И тревожно, страшно бывало Сергею всякий раз, когда он узнавал, что снова к кому-нибудь пришла беда…

В школе Сергей не задерживался ни на минутку. Едва успевал прозвенеть звонок, извещавший о конце занятий, он торопливо собирал портфель и бежал домой. Ворвавшись в комнату, он сразу же спрашивал:

— Письмо есть?

Но писем не было.

Сергей становился все более замкнутым и неразговорчивым.

Учить уроки Сергей садился против окошка. Раньше, то и дело поглядывая на улицу, он высматривал почтальоншу, тетю Варю, а завидев ее, с нетерпением ждал, что она завернет к ним во двор и отдаст долгожданное письмо. Теперь же, когда тетя Варя стала приносить и похоронные извещения, ему всякий раз хотелось, чтобы она прошла мимо.

Манефа Семеновна пыталась хоть немного рассеять его мрачное настроение. Она знала, как охотно слушал Сергей ее рассказы, но запас их был давно исчерпан, все повторялось по нескольку раз, и Сергей знал их наизусть. И Манефа Семеновна принялась за библейские легенды.

Однажды она стала рассказывать о том, как прогневался бог на людей и послал всемирный потоп. Всю землю залило водой, погибли тогда и люди и тварь животная. Остался в живых только праведный Ной со своим семейством, он спасся на корабле под названием «ковчег». Остались на развод и разные животные — бог приказал Ною взять с собой в ковчег всякой твари.

— И слонов? И льва?

— Сказано тебе, всех.

— Интересно, какой же у него корабль был? — недоверчиво спросил Сергей.

— Должно быть, самый подходящий для такого дела.

— И долго они плавали? — не унимался Сергей, хотя видел, что Манефе Семеновне не очень нравились эти его вопросы.

Оказалось, потоп длился сорок дней и ночей. Затем больше года вода входила в свои берега. Долго жил Ной со своими зверями на корабле…

— А чем они питались? — снова полюбопытствовал Сергей.

— Запасы сделали, — ответила Манефа Семеновна, — не голодными же сидели.

— Так это сколько же всего надо было?

— Сколько надо, столько и взяли, — начинала сердиться Манефа Семеновна.

— Тогда и кораблей таких не строили… Я читал, что совсем еще недавно на парусниках плавали. Они деревянные и не очень большие.

— «Читал, читал»! Если в писании написано, значит, строили… Господь их вразумил. И насчет пищи тоже. Так-то, может, и вправду много надо, чтоб прокормить, а если будет воля божья, то и малой крошки надолго хватит. Вон в Евангелии описано, как однажды Христос пятью маленькими хлебцами пять тысяч человек насытил. Вот как оно бывает.

— Пятью хлебами? — недоверчиво спросил Сергей. — Может, они и не ели вовсе.

— Ели. Так говорится в Евангелии. Значит, правда. Все наелись, да еще много осталось.

Сергей помолчал.

— А змею тоже бог велел взять? Она же вредная. И волк тоже. И клопы. Крокодил, например… Зачем они нужны?

— Богу виднее. И ты, Сереженька, язык не распускай. Я тебе сколько раз говорила. Нехорошо! Молился бы лучше.

Теперь Манефа Семеновна почти не напоминала Сергею о молении — в положенное время он сам проходил в передний угол и начинал шептать молитвы, давно выученные им наизусть с голоса Манефы Семеновны. Эти молитвы ему не нравились, потому что он не все понимал, о чем в них говорится. Старательно проговорив их, Сергей начинал шептать слова молитвы, придуманной им самим. Она была очень короткой и состояла всего из трех слов: «Господи, спаси папу!» Иногда она чуть изменялась и выглядела так: «Господи, верни папу!» Сергею казалось, что чем больше он будет повторять эти слова, тем вероятнее, что они дойдут по назначению, и он повторял их сотни раз подряд. Иногда он шел по улице и раз за разом шептал свою молитву. И верил, верил Сергей, что этим спасет отца.