Панкомат

Глава 1

Мы познакомились классически. Я бесцельно бродил по городу, и, так как думать в моей ситуации вообще было вредно, я не думал, а лишь заглядывался на пивные палатки. Безмыслие — это очень даже хорошо. Для пустоты, и от пустоты. Для ума и глупости. Просто таращишься, понимая, что ты не один таков.

В видеоклипах очень частно применяют прием суеты. Это также можно назвать методом омуравьения действительности, когда ты смотришь сверху вниз, по современному — типа как бы смотришь сверху вниз, и это — концептуально и литературно и еще как-нибудь.

У действительности есть хвост. Стоит посмотреть на магазинные лица, тени которых отражаются по обратную сторону временных баррикад.

Но очень часто человек озирается просто так. Дело не в ментах. Они — это твои собственные демоны, в штанах синего цвета, с полоской. Возможно, что именно их ты боишься. И, хотя внешние контуры форм могут быть современными, это ничего не меняет. У динозавров перед смертью тоже были компьютеры. Кто теперь об этом знает?

Куда-то спешат куртки и плащи…..

Сколько у людей денег?

Сколько вопросов?

У действительности, в общем, ничего хорошего. У действительности, в частностях, бывает и так и эдак.

И этот город — обыкновенное пивное жерло, и все это сделано из порошков, которые перетерли в своих подвалах узкоглазые ребята.

Бокал за бокалом.

Бокал после трудового дня, когда бизнес-план кинут на полку.

Поэты, которые употребляют имя бога всуе.

Я — потенциальный вообще-то торч. Но в своей жизни я не пришел к серьезным жидкостям. А то, что это сделали другие, меня не тревожит.

Если я выпью бокал, то выпью потом еще… Если поиграть на бирже…. Вычислят ли? Нет, это мания. Сама жизнь — мания. Бокал пива… Засушенные пацаны моря в пакетике. То есть, далеко уже не пацаны, а так, салат из пацанов, как сказал один поэт…

Местное пиво отдает ржавчиной цистерн. Завод основан в…. веке. В позапрошлом веке…

Выпускается с… Может быть, год начала выпуска, что значится на этикетке, гораздо старше города. Так должно быть.

Я бы выиграл у города. Но зачем? Нет здесь ничего серьезного, а даже мусора здесь слабоваты. Монотонные андроиды.

«Молодой человек…»

«Да».

«Сержант такой-то, отдел такой-то, разрешите документы…»

«Пожалуйста».

«Пили?»

«Конечно».

«Что?»

«Пиво».

«До свиданья».

У мусоров есть нюх, несомненно. Меня в этом городе никогда не обыскивали. Меня только спрашивали, и то, в те моменты, когда взгляд мой был рассеян. Ибо нельзя расслабляться. Сразу же спросят: кто ты?

Они выучены чувствовать взгляд. Проходя по тротуару, ты вдруг чувствешь луч, который проводит по тебе, сканируя.

Где-нибудь в сороковом веке.

Когда-нибудь после человека, в эпоху роботов, так будут проверять прописку в Кибер-Рашше, пробегая рецепторами по датчикам.

База данных.

Таблица «Где я живу».

Чего? Где билеты? Что? Что значит, нет билетов? Пройдемте (проедемьте, проскользимьте, проплывемьте, пролетимьте).

db_close();

Yes! Вам пиздец! У вас в строке 1234 таблицы 5678 вообще нет штампа какой бы то ни было прописки!

Пью еще пиво. Спускаюсь в подвал. Пробую играть. Нет, мысли так и лезут, перевязавшись с дурным настроением. Если я сейчас попрусь подергать за единственную руку однорукого бандита, то всю оставшуюся мелочь оставлю там.

Я, собственно, застал момент, когда был разработан первый «стоячий» автомат.

Этого человека звали Женя Сёмин, он жил и работал в одной no-name компании в Китае.

— Этому автомату не нужны кнопки, — сказал Женя.

— Как так?

— Гм… А зачем?

— Но человек, помимо того, что он отдает деньги, должен получить некое удовлетворение от игры.

— Получить удовлетворение от игры невозможно. Зато разочарования — хоть отбавляй, — ответил Женя, — но в России все должно быть именно так. Пусть, у этого автомата нет ни кнопки, ни табла. Есть только щель для бабла. Она называется «Дай». Да и сам автомат называется «Дай». Ты просто подходишь и даешь. Больше ничего от вас и не требуется.

— Разве в это кто-то будет играть?

— Будут! Еще как будут!

Спустя некоторое время табло у автомата все же появилось, и оно что-то показывало. Теперь, несколько лет спустя после появления электронных лохотронов, у них имеется ряд кнопок и индикаторов. Прибор типа «Женя Сёмин-1» давно канул в Лету.

Шарюсь в Интернете. То есть, это только для кого-то еще такой вот процесс может показаться маневрами.

Я ли не бес сетей? Мне нужна скорость и волны, и уж не сорок килобит в час.

Так я снова оказался наверху, где народ бездумно шатался по единственной центральной улице, пиво пил, шумел, шарики надувал. Художники рисовали шаржи, и я вспомнил мастерскую Андрея Иванцова в Детройте, откуда мне удалось сбежать через форточку, не смотря на то, что все сети были уже расставлены, и охотники спокойно курили. Так ожидают свою добычу пауки, которые вообще никогда никуда не спешат. Так ушел и я. Хотя что я сделал? Детские игры, взрослые игры. Пауки и мухи. Я даже не хотел разобраться, кто сильнее пауков. Мне все равно было.

— О, бля-я! — услышал я.

Из толпы появился белобрысый шпендик лет 28-ми отроду, в каких-то чересчур широких штанах, футболке «Mexico 86», того же 86-го года, перестиранную 86 умножить на десять раз, пляжных тапочках. Если не учитывать того, что он всегда и везде так ходил, можно было подумать, что его только что отпустили из каталажки. Лицо выражало героизм, абстрагированный, личный. Тут бы вряд ли кто-то посоревновался. Предположим, и вы — герой, но вы — человек, а он — почему. Это понял бы Хармс, но он был один на все времена. Хотя, в этом городе, было немало ребят, которые могли отчетливо заявить:

— Я - бос-сяк.

И это было правдой. Чистой, немного колючей, но без лишнего зоновского оттенка, как в других, более серьеньких, более алчных русских городах.

— Ебать ту Люсю! — сказал Сергей. — И ч-чо ты тут один сидишь?

— А и не знаю, — ответил я.

— Ды ладно.

— Да честно.

— А?

Он наклонил голову, точно член политбюро в годы угасания.

— Чо а?

— …….

— А… И ч-чо?

Он встал в позу приблатненного ожидания.

— Откуда я знаю, чо, — ответил я, — делать нечего. Пиво пью.

— Ебать колотить, — голос его заколебался, кося под актеров тридцатых годов, — Пиво я тоже может, пью. И что с того? И ч-чо, а?

— И ничего.

Сергей Демьян, босяк по понятиям, в тапочках мог ходить и зимой и летом. На все сезоны у него существовала одна куртка, в одной из карманов которой где-нибудь обязательно был приныкан косяк.

Нычкование косяка — вещь важная. Ибо большое количество местных бос-сяков никогда не сидело в тюрьме, а их мечтой было чистое, незапятнанное, воображение. Понятия запрещали им работать. Они бухали, курили, пропивая скрысенное у товарищей добро, на том и все.

— Ну и хули ты смотришь? — не выдержал он, — Пойдем, вместе попьем. А?

— А бабки есть?

— А у тебя что, нету?

— Сто рублей.

— О, нихуя себе. Сказанул. Хо. Да на сто рублей мы можем в дюпль напиться. В усрачь! Ко мне вчера Ф-футболл приходил. Ну, чо? Ну…. Я чисто сидел, понял. Кино там, порево разное шло. А он еще с улицы понял, маяковал мне, я не видел… Кароче, заходит…Ебать кораллы, говорит. Чо ты тут дома сидишь? Ты, да слышишь, я ему отвечаю, Ф-футбол, притормози. Присядь, Кароче. Побазарим. Ну, выпили мы, и он забыл, зачем он ко мне пришел. А теперь чисто колбасит, ха-ха, с утра. А я тебя видел. Ты пиво пил. Чисто один. Как непацан.

— Пил.

— О, еб ты. Пил. А меня увидеть ты забыл?

— Ну.

— Да хули ну. Баранки гну. Поехали. Там пацаны на хате сидят, ебаный в рот! Водки у них — море, блядь. Ламборджини…

— В смысле.

— В смысле.

— Бабушку зовут Ламборджини. Мужа убила. Дети ее лежат, закопаны в саду. Еб ты. Да там такое дело, Валерик, такая хрень, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А пацаны. Ну, чисто ништяк… Чисто пацаны. Она приходит. Старая. В гроб пора. А не берут ее в гроб, блядь. Рассказывает. Ваня, блядь…. Убила она своего Ваню.

— Да ладно.

— А ты как думал. Это тебе не пыль с печенья сдувать. Хуля там.

….Старая бля….

….Мы как-то в подвал залезли — там винища!

…. Она столько там добра запасла, наверное, хоть в ад с собой забрать. Будет там чисто чертей кормить. Да хули толку. Там, в аду, ее взъебут по первое число….

…. У Ф-футбола был чисто….

Обычно, человек и его речь — тянитолкай, разогнанный спецсредствами. Это вовсе не говорит о том, что все и вся пьют и курят, хотя субъективный взгляд — это зачастую уникальнее, чем слушать голос Большого взрыва. Человек может как прочувствоваться, так и проощущаться. Демьян же, очевидно, был с бодуна, и потому ему хотелось говорить много, не по теме, не на шутку погоняя.

Так, он то и дело напоминал, что он — бос-сяк.

Футбол — это был временный, но вдруг проявившийся (почти как в фотованночке) — товарищ.

Был еще Вася — светлый армян, который с ним пил сидр («чисто Сидора пили»).

Маман работала в мясном отделе. («Ма, дай полтинник. Но хуй вам, ребята, хуй вам»).

У Демьяна была родная сестра, которая была по ушли влюблена в очень худого юношу, у которого в его осьмнадцать лет было двое детей, и от этого всего юноша этот глобально убегал. И уже намечался и третий ребенок — разумеется, в чреве демьяновой сестры.

— Хули! Родиться ума большого не надо! А вот жить! Правильно я говорю? — он повернулся к кондукторше.

— Ой, видали мы таких умных! — выстрелила она в ответ.

— Все мы вышли из пизды! В пизду и вернемся!

— Ты сам то понял, что сказал? — спросил я.

— Д-ды ладно.

Так, в стучащем желто-красном трамвае, можно было тарахтеть в любом городе России, и, по большому счету, мне было все равно, где я теперь находился. В годы, когда Интернет только появился, многие пережили нешуточный восторг. Но, познавая кишки этого явления, ты понимаешь, что это — секс с резиновой бабой, и только поступки могут дать тебе определенный драйв. Я даже не вспоминаю про Митника — то было очень узкие годы. Мысль о структурах была более ячеистой. Теперь же все затмили пара десятков тэгов html, который можно развернуть лентой, полосой, струей. Вкупе с картинками это и дает ощущение свободы и новизны.

Каждый отдельный человек — претендует.

На самом же деле, это вряд ли далеко ушло от аппарата класса «Женя Сёмин-1».

Возможно, что я упустил несколько лет. Но улицы были все те же. Выходцы из колхозов вечерами выходили к бордюрам и там ожидали, с кого бы сбить барсетку. Вечерами их можно было определить по полусогнутой, выжидательной, технике ходьбы.

Они всегда были в трико и туфлях.

Армянский вариант.

Машины стали немного лучше. Сотики. К этим самым сотикам уверенно двигался лощеный человек. Спорт наконец-то был по-настоящему обречен, и лысенькие пацаны уже давно, как вышли из моды.

Демьян пялился то в одно окно, то в другое. Он напоминал суетливого ребенка. Встречаясь взглядами с людьми, он концентрировался, и волосы на его голове двигались, точно хохолок у попугая.

Так мы туда и приехали. В ужасном дыму блатхата напоминала явочную квартиру ранних революционеров года, так, 1880-го. Нет, не, чтобы распиздяйства не было. Просто глаз у меня наметан. Там, где люди просто торчат — и лица другие, и детали иную форму имеют. Унылая энергетика. Все как-то сверхбезвкусно, сверх без юмора, и человека нет. В такой толпе находись бы Диоген, он бы никогда б с факелом в поисках человека не выскочил. Что думать? На Луне тоже ведь людей нет. Хочется выйти, вынуть собственные мозги и под краном помыть. А тут — нет. Стиля хватало. Лица не воняли, излучая глупость. Висела на стене всякая всячина типа от Че Гевары до плаката «Берегите детей», водка? — стояла водка. Дым висел нешуточный. Топора бы два-три он выдержал. Имелась ширма, и там слышались пыхтенье и скрип — кто-то кого-то ебал.

— Ну, ебать! — поздоровался со всеми Демьян. — Мы тут с Валериком по городу катаемся, пиво не на хуй попить, а тут водки — море. Как оно, пацаны?

Пацанов было трое. Еще один старался за занавеской. Первого звали Зе. Вернее, звать его так не могли, но никак по-другому его мне не представили. Было Зе лет двадцать. Круглое его лицо улыбалось степенно, словно он знал что-то особенное, и этим можно было гордиться. Уж точно в белобрысой своей голове он носил какие-то идеи.

Второй много курил. Пока я входил в обстановку, пил штрафную, потом — еще одну штрафную, он сигареты три точно выкурил. Наверное, если б я дунул косяка — а я это не делаю, потому что психика слабая — я б третьим глазом распознал в нем что-нибудь античеловеческое и сверхлукавое. То есть, не злое, нет. Скорее, наоборот. Звали этого курягу Юрием, и было ему лет где-то 27.

Третий же находился в постоянной миграции состояний. Он то рассказывал, то вдруг заглядывал в экран компьютеру, который в углу стоял, точно в глаз некому демону (так это все выглядело), то вдруг менял тему разговора и какую-то полную хрень чесал, показывая всем видом, что он здесь основной. Мысли из глаз так и струились. Мысли-паразиты. Я сразу тогда ощущал, что не я один опасен тем, что с виду могу казаться обычным, добрым и концептуальным в меру.

— Валера, — сказал я.

— Петр.

— Черный Петр, — добавил Юрий.

За ширмой завопила девочка.

— Больно? — спросил ее сахарный голос.

— Нет, — ответила она.

— А чо орешь?

— Сороконожка ползет по стене!

— Не черный, — сказал Петр, — Петр вообще разный бывает. То есть я — это одно. А есть еще Петры иного рода.

— Х-ха! — рассмеялся Демьян.

Видно, для него это делом знакомым было.

— Да ебать, — сказал из-за ширмы сахарный голос. — Сейчас сделаем Петра. Лена, где телефон? Да хули ты молчишь? Лена, ну дай телефон.

— А, — вздохнула Лена глубоко, вдохновенно, принимающе.

Послышались гудки. Это была трубка радиотелефона.

— Алло. А Вову можно. Позовите, пожалуйста. Что? Кто это? А что? Да, это я. Это Петр. Да, вы правы. Вы правы. Да, это так. Это так. Вам пиздец.

Послышался вздох всеобщего одобрения.

Будто ритуал какой-то совершился.

— Ну, давайте, — заключил Зе тоном Булдакова из к/ф «Особенности национальной охоты». — За Петра.

Мы выпили. Потом все закурили, и скоро впору было четвертый топор вешать. Кулисы раздвинулись. Оттуда вышел молодой человек, волосатый до безобразия, обладатель сахарного голоса. Улыбка его выражала победоносную скромность.

— Бля-я, — заключил он многозначительно.

Это говорило о многом.

— Да, — согласился Петр, — но ебаться все мастера. Если и не хуем, то чем угодно. Я, например, умею ебать русский язык особенно культурным, опломбированным, штопанным русской философией, хуем. И это не смотря на то, что у меня всего восемь классов образования. Филологи так не смогут. Главное — огонь. Человек — существо примитивное. Самое худшее — это то, что, понимая это, ты не становишься умней. Вот думаешь — гложат тебя причесанные умняки. И так, и эдак, будто волны по океану бродят. Ты вроде бы пытаешься, что-то осознать, и вроде мир за окном меняется. А потом бац — надумал. Истина. А нихрена ничего не изменилось. Просто это был мозговой онанизм. Произошло семяизвержение. Я за последний год очень много книг прочитал. Я не говорю, что это не помогло мне. Язык как бы развивается. Типа и на людей по-другому смотришь. Но вот еще такой вопрос — ведь столько их, писателей. Пишут, пишут. Нахрена? Вот ты. Вот рождение. Вот смерть.

— Выпьем за смерть! — подал голос Зе.

— О, смерть. Ништяк, — согласился Юрий.

— Я, вот, всего Достоевского перечитал, — продолжал Петр. — Я подумал. Я и сейчас думаю. Вот есть люди. Как бы масса. И всяких героев полно. А если внимательно посмотреть…

— Мудачье, — сказал Юрий.

Волосатый засмеялся.

— Я думаю, что настоящих людей учить ничему не надо. Они сами всему научатся. Это как саморазвивающийся организм. А все эти наросты — они ведь все равно только пищу перерабатывают да борются за источники пищи.

— Все зависит от того, как много тебя в жизни кусали, — заметил Юрий, собираясь за кулисы.

— Не только.

— Тебя много кусали?

— Да так себе.

— Да ладно. Больней всего, когда это делают твои близкие.

— Ну да, — согласился Петр и закурил, — это правда. В этом плане нужно, конечно, быть духом святым, чтобы ничего не замечать. Сначала ты — губка, а потом ты уже помойка. И попробуй все это вычистить. Родители ведь думают, что это они тебя создали. А они ведь просто совали! И все. Ведь не надо никакого ума друг в друга совать. Какое тут созидание?

— Гондоны надо носить, — сказал волосатый.

— Да, — согласился Демьян, — по жизни.

— А ты по жизни в гондоне? — спросил Зе.

— Я - бос-сяк по жизни, — гордо и немного нервно ответил Демьян.

Петр же продолжал умствовать, и я слушал, не понимая, плохо это или хорошо. Мне уже казалось, что никакого бегства не было, и не ловил меня Интерпол, а все, что происходит — это время «до». Оно решило кинуть меня в точку разрыва, точку своего судьбоносного замысла, и здесь всему и суждено начаться, и я имею право все переделать.

Но синий глаз компа — он уже здесь.

Сейчас.

Осталось запустить оболочку и накатать чертовски простого и чертовски злого вируса.

Зачем?

Это вопрос — равносильный вопросу о смысле жизни. Есть множество вещей, которых я никогда не делал и смогу сделать, ибо есть ботаника, а есть — физика, и в этом во всем нет смысла разбираться.

Потому что они и похожи на меня, и нет. Они просто выебываются. Да нет, это ведь еще хуже. Я сумел заработать червонец, может, двадцать тысяч. Спалили меня потом. А они — они просто ядро какого-то нового рака.

— Хочешь Наташку трахнуть? — спросил меня волосатый.

— Нет, — отозвался я.

— Я пойду, — вызвался Демьян.

— Ты, да ты чо, — пытался остановить его Зе, — она же мокрая.

— А я — за щеку, — не смутился Демьян, — ловись рыбка большая и малая.

— Жизнь вообще не имеет смысла, — продолжал Петр, — единственный лозунг, который был бы честным, это — жрать и срать. Я понимаю еще, если бы человек мог помнить свою прошлую жизнь. У него имелось бы множество смыслов, множество направлений для дальнейшего развития. Возможно, помимо потребления и самокайфования всякими там подобиями умных вещей, человек действительно чего-то достигал. Но он ничего не помнит. Он вообще ничего не помнит. В мире вообще никогда не было революций. Почему говорят, что мол, были они? Чтобы поделить жратву. Почему бы нам не потреблять в меру? Хрен там. Все, что есть на свете — наука, общество, творчество — это все для того, чтобы одни жрали чрезмерно, а другие на них работали. Все, что было типа революций, типа намеков на них, сделано руками толстых. И такая хуйня ждет каждого, если он станет толстым. Я имею ввиду глобальные сомнения. Ты вроде не дурак. Это я вообще, о человеке. Не о тебе, нет. Ты вроде пытаешься думать, и мозг твой способен работать не только в сторону того, чтобы, получив бабки, покайфовать тем, что ты купил, и что у тебя может быть. Но душит ведь, блядь! — он ударил кулаком по столу. — Жаба! А посмотрите на кошку, когда она чует мясо! Хозяин, блядь, котлеток захотел. Жена, эй, ты где? Идет она на кухню, жена. Достает из холодильника ебаный фарш! Добавляет туда лучок. Чесночок. Перец, еб твою мать! Черный, красный! Душистый. Муку. Кубик нахер бульонный, чтоб вкус был подешевше. И жарит. Жарит, нахуй. Кошка ж чует. Начинает терять разум. И орет. Вау! Мао! И даже если ей мало в жизни пизды давали, она все равно орет, потому что совладать с этой хуйней невозможно. Так и человек. Где тут разум? А хрен. Нет разума у человека! Только отдельные экземпляры способны что-то создать. Пусть даже и неосознанно. Их просто направляет некая сила, и оказывается, что это не бог, это их личное свойство — суметь что-то создать. А все остальные потом этим пользуются и кайфуют. Создали когда-то автомобиль. Кто-нибудь из толстых морд телеэкрана может создать автомобиль? Нет, толстая морда только пиздеть умеет, потому что знает — чтоб от запаха мяса не дурнеть, надо заранее это мясо завоевывать. Бабки — то же мясо. Как ни крути, это инстинкты!

— Ты хочешь с этим бороться? — спросил я.

— Как? — спросил я.

— Ебемся, — сообщил из-за перегородки Демьян.

Мы выпили. Юрий открыл окно, чтобы выгнать дым в прохладный воздух раннего сентября.

— Может быть, нужна партия? — спросил я?

— Партий полно, — возразил Петр.

— Хорошо живут только евреи, — заметил Зе, — потому что у них в крови заложено понимание жизни, еб. Друг друга евреи так не трахают, как русские. Мне это не раз говорили. Я знаю, что русские — лохи. Почти все. Нет, в отдельности — все нормально. А в-общем… Я ж сам русский. Я так говорю, потому что не хочу, чтобы мы были лохами.

Пьяный бред продолжался. Напившись, я уже не помнил, о чем шла речь. Пьянка, она хороша тем, что если наутро тебе стыдно, значит она удалась.

Водка стояла поодаль. В ящике. Когда пузырь кончался, новый брался оттуда, раскупоривался уверенной рукой. Бух. На стол. Покачнулась белая жидкость. Все засуетились, стаканы свои задвигали. Я ж внутренне от каждой такой раскупорки только содрогался, потому что желудок уже давно зажег красный свет. Потом наступает момент, когда поздно думать, поздно слушать. Желудок — это кожаный мешок, смазанный желудочной кислотой. Его спорт особенен, и не всякий справляется с этой халявой. Если же не позовет он на двор, чтоб очиститься, то это уже до утра.

— Надо идти в террористы, — сказал Юрий.

— Террористов просто так не бывает, — возразил Петр.

— Это почему?

— Всех террористов создали спецслужбы. Не, раньше были. Раньше людей на земле меньше было, и люди не такими штампованными жили.

— А мы будем сами по себе, — сказал Юрий. — Нахер нам спецслужбы. Нахер нам кто-то? Никто нам не нужен. Разработаем программу. На двухстах листах. Клятву произнесем.

— Ну, нихуя себе, — сказал Демьян, высунувшись из-за ширмы. — Чисто 11-е Сентября.

— Чисто да, — сказал Юрий, — где, правда, об 11-м сентября? Включишь телек — все в печальном пафосе. Мы скорбим. Никто не скорбит по Ираку? Почему? Потому, что самим слабо что-то сделать, проще получить бабло от дяди. А правда в том, что когда было 11-е сентября, я, например, был на работе. Варил арматуру. Тут ребята приходят, говорят — офигеть, смотри, что в мире происходит. Мы вошли в дом. Работали тогда у хозяина. Смотрим эту всю фигню. Ну и чо? Все ведь были рады. Вся Россия радовалась. Я знаю. Встречаю пацанов во дворе. Будешь, говорят, водку? Буду. Пьем. Ништяк, говорят, штатов долбанули. Чисто неплохо. И до сих пор все вспоминают и радуются. Жалко, что мало, да? Мало всыпали. А по телеку — одна еврейская скорбь. Будто кому-то плохо.

— А в Ираке типа всем хорошо, — подала голос Наташа.

— А ты чо, знаешь, родная? — спросил Демьян, — да я манал, Натаха, давай выпьем.

— Не могу.

— Ды…. Пили, пила, не можешь. Мы как-то с пацанами поехали на село, чисто кресты немецкие из могил выкапывать. Нам один тип чисто это место подсуетил. Хотел еще бабки взять, а я говорю: э, слышишь, братуха, да я бос-сяк, мне похуй. Кар-роче, мы с Лютым туда приехали, коб-был зацепили. Одна говорит — слышь, в натуре, у меня скоро экзамены, мне нужно уч-чить. Ну, уч-чи, говорю. Ну, я пойду? — спрашивает. Да ты ч-чо, говорю, р-родная, зря я, что ли, тебя сюда приволок. Раком стой и читай, а я тебя ебсти буду.

— И чо? — усмехнулась Наташка.

— Она учила, а я ее ебал!

— Не устал?

— Не. Ей же много учить было.

— Ты.

— Ты, да кто б там говорил? Пойдем еще за ширму?

— Долой капиталистов! — воскликнул Юрий.

— Революция, — сказал я сонно, чувствуя, что голова моя начинает опадать на стол, точно лист.

Пьянство еще продолжалось, а я уже спал. Иногда меня спрашивали:

— Валера, ты чо, спишь?

— Не, — отвечал я, приподнимая голову.

— Валерик, не спи.

— Да не сплю я, не сплю.

— Не спи, Валерик, замерзнешь.

— Слушайте, давайте пацана уложим, чо он мучается…

— Ты, давайте его с Наташкой положим.

— Да ладно вам. Он уже спит!

— Я не сплю.

— Наливай!

— Не. Я не буду.

— Водка — это русский дух. Дух — это субстанция, которая, объяв пространство и время, обладает мозгами. Установлено, что именно субстанция заставила австралопитеков эволюционировать. Так, в арсенале первых людей, было довольно много вещей, ныне для нас недоступных. Среди них такие, как биолокация, телепатия, телекинез.

— Русские произошли от другого типа обезьян.

— Ды, в натуре.

— Предшественник русских людей сначала изобрел вино.

— Нет, обезьяна стала человеком, когда она закурила.

— А где она взала сигареты?

— Хуй его знает.

— Возможно, их привезли инопланетяне.

— Да, это была миссия.

— Русский человек произошел от медведя.

— Наташ, возьмешь?

— Да ты утомил.

— Да ладно.

— Я водки хочу.

— Налейте ей водки!

Это была замечательная, но несколько странная вакханалия, к которой я неожиданно присосался всей душой. Я внутренне понимал — этому способствовал опыт — что ничего лучше не может быть. Когда человек устремлен на карьеру, то высоко, в зените, ему видится некая звезда. До нее можно добираться и так, и эдак, офигевая в течение всего пути, уничтожая трудности, проходя (или нет) по головам. Но уже в середине пути можно понять — если только хватит честности — что все это — обыкновение. Это то же самое, что и есть, и пить, и смысл жизни, по большому счету, не так уж сильно разнится с видением жизни Сергея Демьяна.

Ж-жизнь — говно, а потом, а потом — с-смерть.

Другое дело, что не всем дано любить. Чаще всего любят себя. Иногда — до одурения, до самопроникновения, и это — самосекс, самосованье с оргазмом. Возможно, что именно этот термин сказал Петр. Но я плохо запомнил. Мне чудилось, что я вижу Ее. Хотя ее имя нельзя было писать с большой буквы. Оно было попрано, сброшено в ад и там горело.

Наверное, это имя я произносил сквозь сон. Никто о том не знает. Даже Бог — потому что его нет и быть не может.

Наверное, чаще всего я представлял ее в постели в другим. Этих других наверняка было очень много — все они были очень молоды и неопытны, и она учила их сексу, разгибаясь и выгибаясь. Я знал, что она просто была больна, и фраза из анекдота «где поймают — там и прут» была особенно актуальна по отношению к ней. Но теперь я уже не в силах был ее вылечить.

Возможно, что это был мой суфизм, и я не мог ничего сделать, определив ее на вечные муки. Но любое воображение, как и любая судьба, очень субъективны. Я мог ощутить ее где угодно, но в реальности она была жива, и — все так же глупа.

Казалось, еще немного — и я откажусь от действительности — мне захочется вернуться в прошлое. Может быть, такое уже было у вас. Но ничего нельзя было сделать. Я бы, скорее всего, вернулся. Глупость — это фейверк. Ничто другое так не фонтанирует.

Но уже год, как я забыл ее запах. Лучше всего, когда у тебя много женщин, и ты можешь раскладывать их, точно колоду. Это — алкоголь. Ты быстро припиваешься и начинать любить чисто его. Питие ради пития.

Именно поэтому погибают наркоманы и прочие торчи. Но центр насыщения — вещь не до конца химическая. Точнее — химия эта несколько виртуальна. Когда смертельно больные хотят вылечиться, это у них получается. Лежачие встают на ноги. Рак исчезает самим собой. Кажется, что происходят чудеса. Но условия — самые простые. Этого должна хотеть твоя сущность.

В большинстве своем, жизнь — падение. Жизнь не хочет быть здоровой. Она идет по конвейеру в клюв Орлу, и это ее устраивает.

Впрочем, прошло года два — не больше. Я перевел свои воспоминания за кулисы. Я мог гордиться любыми связями, но именно этот суррогат и был настоящим.

Вика.

Мне просто была нужна душа, которая бы делилась собой, и не было ничего. Через двести лет будут космические корабли — они тоже будут такими же одинокими в великой черноте.

Я вспоминал ее позы. Может быть — как она глупо заглядывала в лицо, как будто хотела обменяться глазами. Конечно, все женщины на свете были умнее и смеялись лучше, и мне оставалось учить себя дышать заново.

Лучшее — это победы.

Бывает, что в поисках себя человек становится маньяком. В буквальном смысле: он берет в руки нож.

Но нож у меня был и раньше, и Вика не была тому причиной. Я не хотел и не мог жить в одной струе со всеми. Я знал немало людей, которые не хотели быть людьми. Кем угодно, только ни частицами мира. Далеко не все брали нож. Хотя все это очень экстраполировано.

Я играл на тайнах.

Но был еще A. S. Antysoft, человек, который отказался от всего в пользу игры. То, что он не вылазил из мира классов, указателей и ссылок, было доказательством того факта, что можно выколоть себе глаза, отрезать руки и побеждать, используя иные методы доступа к действительности.

Я уже и не помнил, сколько ему дали. Хотя — мне бы дали не меньше, если б поймали. А так — меня нужно было еще поймать за руку, чтобы поставить последнюю точку.

Тюрьма.

Программирование — это кубики. Игроков в кубики не реабилитирует. Это — не нацистские инженеры, которым всегда было, куда себя деть.

— У тебя часто бывают новые женщины, — сказал он.

— Просто секс. Разрядка. Чертовски затекает спина, когда по 14 часов в день сидишь за компьютером.

— Сиди по 16.

— А ты спишь?

— Иногда.

— А я люблю поспать.

— Напрасно. Я верю в абсолют.

— Что это значит?

— Абсолют — это форма существования. Не важно, каким путем ты идешь к истине. Но я что я не признаю — так это спорт. Это очень глупо. Существо — это мозг. Человек предназначен для того, чтобы этот мозг носить. Мы всю жизнь находимся в юности. Мало, кому удается сделать хоть несколько шагов.

— А ты?

— Я держу в руках руль.

— А если тебя посадят?

— Я буду писать программы в воображении.

— ….

— В конце концов, мне дадут тетрадь и ручку.

— Разве это выход?

— Я серьезно. Ничего большего мне и не нужно. А тебе нужны женщины?

— Знаешь, у меня была одна….

— Ты был женат?

— Нет, но мы жили вместе. Нам было хорошо, когда мы просто встречались. А когда мы стали жить, все было из рук вон плохо.

— Понятно.

— Разве?

— У меня тоже была женщина.

— Давно?

— Не важно. Я попробовал — это очень обременяет. Мои мысли принадлежат только мне, и больше никому. Женщины — это придаток к человеку, предназначенные для выноса потомства.

— А секс?

— Для меня секс не важен.

— Ты занимаешься мастурбацией.

— Нет.

— Не верю.

— А ты?

— У меня же есть женщины.

— Но ты же постоянно не живешь с женщиной?

— Это невозможно.

— Вот именно.

Но на самом деле нужно уметь учиться есть знания, получая при этом чувство насыщения. Именно тогда эта еда позволяет тебе плевать на людей и чувства.