Панкомат

Глава 5

Ночью мне как-то приснился Пантагрюэль, торгующий мясом.

Мясо — всегда не к добру.

Иногда я боялся снов, но чаще всего это связывалось с нервозами и переработкой. Я представить себе не могу на месте идиотов, денно и нощно торчащих в какой-нибудь игре.

Я не говорю, что мне это совершенно чуждо.

Но Пантагрюэль был, однозначно, связан с Женей Семиным, с одним, почти что, древним разговором.

Мы пили джин и говорили ни о чем.

— А ты читал про Гаргантюа? — спросил он.

— Да.

— А про Пантагрюэля?

— Нет.

— Все ясно.

— Что ты на меня так смотришь?

— Нет, друг. Дело не в этом. Все титаническое ассоциируется в моей жизни с титаническим обманом. Но весь обман в том, что я не могу заниматься всем этим в России.

— А хочешь?

— Знаешь, свой первый язык я выучил в пять лет. А ты?

— Не знаю, — я пожал плечами.

— В России нужно воровать, отрастив толстую морду. Это хорошо. Но здесь мне проще — я отработал свою идею. Мне больше ничего не надо. Но, знаешь, Валер, не хватает осязания. Ты себе это представляешь? Человек должен уметь впитывать результат от своих деяний кожей.

— То есть, как кожей?

— Вот представь, выходишь ты на простор. Ебанный простор! Ведь как хорошо! Хочется съесть его глазами. Это и есть осязание.

— Да.

— Да чо там да? А я сделал вывод — все люди делятся на тех, которые могут понять, как хорош ебанный простор, и тех — которым это не понять. Но и те, и другие, склонны к самообману.

А деление на физиков — лириков — это глупо. Талантливый человек может даже подсознательно прикидываться. Вот я. Мне от души в лом жить. Просто в лом жить. И потому, мне хочется что-нибудь создать во имя осязания. Ведь какой тут, в городских джунглях, нафиг простор? Никакого? Ты же знаешь, многие считают, что в деревне жить — западло.

— Ну да.

— Ну вот. Я жил в деревне.

— И чо?

— В принципе, так и есть. Западло. Было дело, еще давно, мы с пацанами разводили помидоры. У нас было поле. Мы продавали помидоры оптовикам, а на вырученные деньги ездили на местную дискотеку и бухали по-черному. Мы перетрахали всех баб. И молодых, и не совсем. Хотя, после тридцати, там все уже старые. Но потом я понял, что мне все это мешает работать. Сначала я думал, что жизнь в деревне заставит меня отвлечься, и мои алгоритмы станут прозрачными, как роса. К тому же, физически мы не работали. Мы нанимали местных жителей за пузырь. Но потом я понял, что здесь нет свободы. Особенно, когда ты чаще пьешь, чем дышишь.

— Разве ты не пьешь каждый день?

— Чтобы пить каждый день, нужно уметь пить каждый день. Это класс, Валера. Немногие балансируют на этой тонкой грани.

— Значит, ты один?

— Нет. Это у меня семейственное. В той деревне у меня живет дядька, он пьет всю жизнь, каждый день, и при этом, в свои шестьдесят пять, он маг потенции.

— Значит, здоровье?

— Нет. Это — класс. Не нужно пить постоянно. Нужно знать часы. В этом месяце, к слову сказать, у меня было три дня, когда я был трезвым. Но все остальное время я лишь слегка пьян. Лишний алкоголь выходит у меня через осязание.

— Ты же жил с китаянкой.

— Щель!

— В смысле!

— Да пофиг. А ты сейчас работаешь?

— Я в командировке.

— М-м. А я думал, что в — бегах.

— Нет. Я приехал посмотреть на простор.

— Какой тут простор? Каменный лес. Все хорошее в жизни человечества уж закончилось. Долой Фукуяму, вот что. Все это пурга. Люди превратились в систему, и у них один общий мозг на всех.

— Ага.

— Но об этом не нужно думать. Я сочинял стихи на матах и читал их вслух на балконе. Оказалось, что у меня — русская соседка.

— И что?

— Я ее ебал.

— О!

— Я понял, что не нужно делать в жизни слишком много. Свою роль я уже выполнил. Я создал стоячий лохотрон, и это произвело революцию в игровом бизнесе в России. Но спроси, сколько я за это получил?

— Не знаю.

— А знаешь, пофиг. Главное — осязать! Я это сделал. Именно с моей подачи целая нация отжималась под лозунг «дай».

— Ты хочешь вернуться?

— А я уже вернулся. Я — человек-вселенная. Я везде дома.

— Ты выучил китайский язык?

— Не. Зачем?

— И правда.

— А еще, знаешь, я люблю напиться и совершенно залитыми, будто съеденными солнцем, глазами, смотреть футбол. Особенно мне нравятся старые записи, когда нашим много насовали. Помнишь, «Барселона» — «Спартак» — 5:1.

— Нет.

— Ладно. Пофиг.

— Значит, ты считаешь себя гражданином мира?

— Это единственно возможное звание. Настоящий программист и должен быть таким. Именно для этого и существует Интернет. Ты приезжает в самую отдаленную щель, и, выходя в сеть, находишь себе заработок. Ибо ты умен и немного пофигистичен, и главное для тебя — ощущение земли. Когда ты становишься художником, жизнь состоялась.

— А Митник?

— А… Митника не существовало.

— Да ладно.

— Я тебе точно говорю. Ты даже не сомневайся. Ты не спрашивай, откуда я знаю. Мне пофиг. Я знаю. Давай лучше пить. А, знаешь, в тот год, когда я торговал помидорами, я еще поработал в местном городке системотехником и узнал, что такое ламеры. И это вовсе не то, что ты думаешь. В провинции не бывает программистов. Там люди тыкают железо и делятся на тех, кто колол Athlon, а кто — нет. Но пофиг. Это я так, к слову вспомнил…..

Каждый новый день у Жени рождалась новая идея.

— Все. Еду во Францию, — мог сказать он позавчера.

Вчера же он говорил:

— В жизни нужно жить в России. Только так.

Сегодня он вдруг заявил:

— Знаешь, я не больше не пью.

— Будешь спортом заниматься?

— Посмотрим.

— А чем именно?

— Не знаю. Здесь очень популярен бадминтон…..

Все это я хорошо знал. Я уже давно, как не видел Женю. Вертикальные игральные автоматы с одной щелью сменились автоматами с щелью и табло, что, естественно, ничего не меняло.

Автоматы под кодовым названием «Женя Семин» продолжали приносить прибыль своим владельцам. Сам Женя с этого не имел с этого ничего, кроме морального удовлетворения.

Где точно был теперь герой, я не знал.

Зайдя в клуб «Искра», на сленге местных именующийся «сперматозоидом», я посидел минуты две за компом, и тот потух. Админ пробовал завести его — ничего не вышло. Я сел за другой. Там стояли 950-е дюроны. Из полукруглых щелей для вентиляции выходило ласковое, высокочастотное тепло, и некоторое время я чувствовал себя комфортно. Однако, системник заглючил и здесь.

Возможно, что именно это и было мясом.

Я знал людей, которые ломали аппаратуру своим настроением.

A. S. Antysoft рассказывал, что с ним это случалось довольно часто, и потому он всячески избегал дурных, необузданных, мыслей.

— Машины чувствуют.

— Да, — отвечал я вяло.

— Не веришь?

— Я знаю, что некоторые животные способны генерировать электричество.

— Тут другое.

— Но ты же знаешь, что романтика — это груда переработанной литературы, когда ты несколько лет не спал по ночам, а после, сделав беспечное лицо, прикидываешься ленивым гением, утверждая, что все далось тебе просто так.

— Я не об этом. Когда у меня плохое настроение, из строя может выйти что угодно.

— Главное, чтобы не жесткий диск.

— Я постоянно архивирую данные. Иначе я запросто могу остаться без информации….

Конечно, со мной не могло происходить то же самое. Но интереснее всего то, что, перейдя из «Сперматозоида» в клуб «Агент Смит», подобное произошло и с 1300-м «Селероном». Совпадения? Спустя неделю я заглядывал в те же клубы — машины, которые отказались работать со мной, продолжали молчать.

— Кстати, я не говорил тебе о Новицком, — сказал тогда Antysoft.

— И что же?

— С ним такие вещи происходят регулярно.

— Я и не думал, что это так распространено.

— Еще как.

Я также встречал в свое время электрического человека. Это парень из маленького городка, который тогда приехал в столицу, чтобы посбивать барсетки и познакомиться с серьезными людьми. У него был своеобразный IQ, но я бы отправил его в нижнюю часть шкалы.

Это было по-деревенски.

Но главное, что парень вырабатывал электричество.

Прибор был у брата. Самый простой. 380-й. Я проверил на себе — стандартный ноль. Проверил на брате — то же самое.

— Мы привезли из станицы молока, — сказала Таня, братова жена.

— Угу, — ответил я.

— Хорошее. Жирное.

— Коровой пахнет?

— И так что?

— А так.

— Небось, в Америке отвык от нормальной пищи. Молока там домашнего нет. Только порошковое. Девка одна в Америку ездила. Подруга подруги. Валюши. Полгода, чи год там работала. Не понравилось. Говорит — в России — лучше. Еда вся синтетическая, они не готовят, как мы здесь. Идут всей семьей ужинать в ресторан.

— Хочешь сказать, это плохо?

— А что хорошего? Я вот наготовлю, все едят, радуются. Пальчики оближешь. А где в штатах…

— Зато у вас, то есть, у нас, проблематично пойти в ресторан.

— Ну да. Так молоко будешь?

— Не знаю. Надо попробовать.

— Жирное.

— В смысле.

— Как в смысле. Не то, что в магазине.

Она поставила передо мной тарелку борща, густого, красного, словно кровь царя овощей. Я поставил ложку. Ложка стояла. Это на Кубани так принято — и я ничего не имею против стоячей ложки.

Борщ хорош, когда в нем ложка стоит.

— Сегодня не работаешь?

— Не.

— А что так?

— Не хочу. В лом. На улице похолодало. Половина пацанов на разгрузку не пошла. Дома сидят. Телеки смотрят.

— А ты на постоянную работу не хочешь устроиться?

— Нет, — я махнул рукой

— В Интернет-клуб куда-нибудь, например.

— Не люблю клубы. Глупо это все. Дети туда ходят — все придурки.

— Пойди куда-нибудь программистом. Вот у нас на работе Вовчик. Системотехником работает. Неплохо получает. Тысяч пять. Так у него никакого специального образования нет. Самоучка. А шарит — не дай бог.

— Да. Надо подумать.

Страх велик.

Я не знаю, есть ли в мире более могущественный король.

Я до сих пор не мог и шага ступить, чтобы не подумать о самом худшем. Тени воображаемых преследователей чудились то здесь, то там, и в этом смысле я был ничуть не лучше Володи Автояна, который будучи специалистом мира амеб, боялся иного. Непонимание тоже рождает страх. Напряженное ожидание может зарешечивать разум не хуже тюрьмы. Страх — начальник человека. Никак не иначе.

Я начинал понимать людей, которые боялись ездить в лифте.

Ведь где, как не на должности программиста меня будут искать? Разве придет кому-нибудь в голову, что я работаю грузчиком?

— У меня мама так борщ варит, — рассказывала Таня, — Она капусту кладет сразу с картошкой. А надо ведь как. Надо чтобы картошка уварилась, а только потом класть капусту, иначе она разварится, да? Еще ведь от сорта капусты зависит. Если ранняя, то ее вообще почти варить нельзя. Она сразу же разваривается. Если соленая, то тут еще так себе. Она вроде уже и засолена, а варится все равно не так. Но мама просто крупно порэжэт. Аш шмотки всякие видны. Будто в как раньше в овощном магазине рэзали. И она не успевает развариться. И петрушки у нее больше. Мы как привыкли — зелени пучок купил на рынке, веточку-две порэзал, и все. А у нее на огороде там всего полно.

Я представил эту съедобную идиллию, полную бегающих кур, кукарекающего петуха, розовой свиньи в саже и прочих хозяйственных штучек. Да, там хорошо. Там и сети никогда не будет. Зачем им сеть, когда у них так много еды.

— Я тоже умею борщ варить, — признался я.

— Да? — она спросила с иронией.

— Да.

— И как же?

— В старину, когда не было картошки, картошку не клали.

— Хочешь сказать, варить можно без картошки?

— Люди же ели. Не, я не ратую за ее отсутствие. Но факт есть факт.

— Да ты шо.

— Ну да. Обжаривалась свекла вместе с морковкой. Потом в зажарку клали лучок.

— А лучок был?

— Был.

— Это когда?

— До Петра.

— А…

— Ну вот. Добавляли в бульон яблочный уксус.

— В смысле, уксус.

— Да.

— Да брось, Валер.

— Честно, Тань. Варили капусту. Потом туда зажарку кидали.

— Да брехня это.

— Как брехня. Я в книге читал.

— Что ж за борщ без картошки?

— Да ты чо, нерусская? Не было тогда картошки.

— Как это не было?

— Ее до Петра Первого не было. Он ее и завез.

Я знаю, что она — typical woman. Ей было когда-то хорошо в деревне. Теперь она и здесь живет неплохо. Но туда она ездит поклониться земле родной. Она ревнует меня к кровати, на которой я сплю. То есть, кровать — ко мне. Это же ее кровать. Она ревнует ко мне свой унитаз. Это очень типично. 88 % женщин таковы.

— Ладно, бог с тобой, — сказал я. — Хочешь — пусть она была, картошка, при Петре. Только борщ варить правда можно еще и не так.

— Да ты шо, Валер?

— Бывает борщ женский, бывает — мужской. Это разные концепции.

Мне тогда стало ясно, почему Петр так живет, и зачем он вообще живет. Есть тип людей, которые и есть люди. Они что-то двигают, а остальные только мимикрируют под то, что должно быть человеком. Возможно, какое-то время назад земля была захвачена самопередвигающимися грибами. Но в силу неуниверсальности своей, грибы собственной формы не имели. Приняв обличие человеческое, они тут же и забыли, что они — полипы. А оставшиеся, у которых был иммунитет, ничего понять не могут.

И вот они воюют за жратву, за много жратвы, за сверхмного жратвы, за регионы жратвы, за ощущение того, что ты — президент всемирной еды. И по этому поводу надвигаются выборы.

Я мало думал о политике. Меня наслаждали движения.

Потом позвонила Вика.

В ее жизни было немного моментов. Все больше — изгибы. Нагибы. По большому счету, мне не в чем было ее осуждать. Жил я, не она. И возвращался я — не она. Она с легкостью принимала форму окружающего ее пространства. Но это не был воск. Скорее — удобный способ жить слизью.

Кто-нибудь другой на моем месте, вытерев ноги, пошел бы дальше и забыл. Мне же нужно было до конца истерзаться, чтобы удовлетворить собственную глупость.

— Привет, — проговорила она как бы весело.

— Привет, — как бы ответил я.

Так можно было общаться до бесконечности.

— Что делаешь?

— Ничего.

— Вообще ничего?

— Вообще.

— А.

— Так. Телек смотрю.

— Что показывают?

— Не знаю.

— Ты же смотришь.

— Да. Смотрю.

— И что?

— Нет. Ничего. А ты что делаешь?

— Я - ничего.

— Вот видишь.

— А ты не веришь?

— Почему. Верю.

Большинство людей привыкло говорить ни о чем. Это потому, что сама жизнь — ни о чем. Каждый день наполнен одним и тем же. Можно доказывать себе обратное. Можно убеждать себя, что мир полон идей и занятий, но все это, по большому счету — настроение. Ничего более.

Сегодня ты жив.

Завтра — мертв.

Эти два полярных состояния характеризуют миграцию материи внутри одного существа. Люди, способные хотя бы говорить об этом, были всегда интересны. Иногда их слова кажутся спекулятивными. Зато они лишены обыденности.

— Что ты делал сегодня? — спросила она.

— Я хотел пойти на работу. Но потом передумал.

— Кем ты работаешь?

— Да так. На складе.

— Что ты там делаешь?

— Разгружаю стиральный порошок.

— А я думала, ты пишешь программы.

— Мне надоело.

— Ты больше не работаешь с компьютерами?

— Да.

— Валер, этого не может быть!

Я почувствовал, что она обрадовалась. Хотя, это было рановато. Она, безусловно, когда-то мечтала отобрать меня у машины, чтобы обладать мной полностью. Но тогда для этого нужно было обуздать собственную страсть, что было сомнительным. Я не знал врачей, которые бы умели в достаточной степени промывать мозги. Большинство психологов были психами. Люди, что шли в институты познавать модную профессию, делали это для того, чтобы убежать от себя.

Впрочем, определение типа «нормальных людей по определению нет» мне не нравится. Общество — это кишки. Ты плаваешь по трубам, и все зависит от того, в каком месте этих кишок ты находишься. В начале жизни тебя поедает мир. Возможно, что раньше ты был свободен. Но этого никто не знает.

Была ли прошлая жизнь?

Хочется думать, что — да. Но это хорошо в плане загадочности. В-остальном — а надо ли это нам? Постоянная тряска взаимопоеданий.

— Ты хотел бы жить вечно? — спросил как-то Зе у Петра, когда мы, как всегда, нажрались.

— Я не знаю, как об этом узнать, — ответил тот.

— Ты типа хочешь, но типа не знаешь?

Он заглядывал Петру в рот, так как все его слова были константами.

— Типа да.

— А я не хочу.

— Но ты и сам не знаешь, хочешь ли ты. Тебе не давали права знать. Ты видел другую жизнь? Нет.

— Нужно уметь воровать, — подал голос Юрий.

Он снял носки, собираясь за ширму, куда ушла очередная девочка.

— А мы не умеем воровать? — спросил Зе.

— Я - нет, — ответил Юрий.

— А у меня родители живут за счет того, что украли трактора, — поделился Зе, — но я не считаю, что это плохо. Когда развалился СССР, была возможность подмазать кое-кому и забрать себе трактора и комбайны. Мой отец этим воспользовался. Все равно бы кто-нибудь другой забрал. Так же мы получили много земли. Но это вряд ли можно назвать воровством.

— Ты идешь? — спросила девочка из-за ширмы.

— Тут разговор серьезный, — произнес Юрий.

— А я что, за стенкой?

— Мы, возможно, тоже должны уметь воровать, — проговорил Петр, — иначе нам ничего не светит. Как же еще способом мы сумеем прорваться? Я много думал о том, что человеку в этой жизни должны помогать знания. Но знания — это слишком точечно, а, по большому счету, слишком узконаправленно. Если ты — конструктор, то другое дело. Никакая наглость не поможет тебе, если ты ни черта не знаешь. Взять Валеру. Он тоже знает немало. Мы же здесь вообще ничего не знаем.

— Мы умеем водку пить, — сказал Зе.

— А в Америке умеют водку пить? — спросил Юрий.

— Нет, конечно, — ответил я, — и воровать не умеют.

— И настоящего рока там нет, — сказал Зе, — настоящий рок сейчас только в Финляндии.

— По любому, — ответил Петр.

Мы могли встретиться в тот вечер. Но я боялся начинать все заново. В десятый, может, в двадцатый раз.

— Кобыла слаба на передок, — сделал заключение Демьян.

Я кивнул.

— Хочешь, накурим ее, посмотрим, что будет.

— Ладно. Не сейчас, — ответил я.

— Слышь. Если не сейчас, то когда?

— Пойдем лучше пива попьем.

— Видишь, как легко тебя развести на пиво. Развести можно кого угодно. Я — бос-сяк. Если я захочу, я разведу кого угодно. Любую бабу можно развести. Когда угодно, и где угодно. Это не зависит от возраста, от погоды, от, бля-я-ядь, политического положения в стране. Баба — не мужик. У неё нет основания. Ей не на что опереться. Потому она ищем мужика. Надо сходить до пац-цанов, взять.

— Что взять?

— Шмаль.

— Давай не сейчас.

— Ладно.

И все это было хорошо мне знакомо. И, как бы это ни звучало, все это было справедливо в отношении Вики. Конечно, Демьян вряд ли мог развести любую женщину. Скорее, это касалось подруг из его круга, где постоянно лилась водка и дымилась шала. Те из них, что были еще достаточно свежи, являлись таковыми лишь по причине возраста.

Подружка Демьяна, которую тот звал Говна, так как у нее отчество было Олеговна, была всего двадцати лет отроду, и ни водка, ни трава не могли забрать у нее естественную красоту.

Но Демьян едва не развел Вику в моем присутствии.

Возможно, покопавшись в ее голове поглубже, можно было отыскать корень зла. Она стремилась найти мальчиков моложе себя. Она хотела быть и матерью и подругой одновременно, и я знал, что в институте она только этим и промышляла. Я же был ее первым мужчиной, и этот факт приклеился к ней, будто банный лист. Хотя, безусловно, она могла давать не только мальчикам. Об этом говорили едва не случившиеся отношения с Демьяном.

И, хуже всего, что она не была ни полной дурой, ни полной блядью, и я продолжал ассоциировать ее образ с той светлой юностью, когда я умел не думать о будущем и радоваться каждой минуте.

— Помнишь, мы встречали рассвет? — спросил я.

— Когда?

— Когда я придумал, что время остановилось, и мы сидим в нигде.

— Когда?

— Не помнишь?

— Помню. Я тогда взяла у тебя сигарету.

— А.

— Я хранила ее пять лет.

— А где она сейчас?

— Я ее выкинула.

— Это было, когда ты порвала фотографии?

— Да. Ну и что, что я их порвала? Ведь можно напечатать заново.

— Да. Можно.

— Я знаю, что я виновата.

— Ладно.

— Ты что, все мне простишь?

— Не знаю. Да. Наверное, да.

— Я сделала тебе много плохого.

— Может быть. Я уже не помню.

— Я не обо всем тебе сказала.

— Ладно. Можешь не говорить.

Все это было лишь словами, и я не знал, сумею ли я простить ее на самом деле. Более сильный человек, окажись он на моем месте, не стал бы мучить себя лишними сомнениями. Есть человек. Есть ложь. Есть, в конце концов, постоянная потребность в сексе, и с этим приходится как-то мириться. Потому — прочь сомнения, пользуйся тем, что есть, закрыв глаза на моральный аспект.

В идеале все выглядит хорошо.

В идеале — все мы герои и гиганты. Но жизнь быстро расставляет все по своим местам. И оказывается, что слова об изобретении велосипеда — это тоже изобретение велосипеда, и об этом говорят все, кому ни лень.

Важно то, кто и как поставил тебя на ноги.

Важен порядок родовой общины.

Если ты вышел вон, не входи назад, не думай об этом — этого просто не существует. Выключи этот отдел своего мышления. Если уж опускаться до хождения по головам, то данный процесс не должен сопровождаться мышлением. Большинство вещей — это естественно, так же, как зубы и умение кусать.

Но хочется верить. Может быть, как в детстве. Когда ты — один и самый главный, а весь мир создан как будто для тебя.

— Помнишь, мы сидели на крыше, — сказал я.

— Да, — она воодушевилась.

— Мы пили вино.

— Да. Я бы снова так хотела.

— На крыше?

— Да.

— Сейчас холодно.

— Не так уж и холодно.

— Хочешь поискать свободную крышу?

— А ты?

— Я не знаю. Я хотел пораньше лечь поспать.

— А….

— Знаешь, можно завтра.

— А ты где сейчас живешь?

— А, так. Не важно.

— Снимаешь жилье?

— Типа того.

— Я бы могла к тебе приехать.

— Да нет. Здесь просто нет места.

— Кто-то есть?

— Да.

— Это твои родственники?

— Да.

Если бы меня точно искали, я бы тотчас спалился на этой глупости. Но что-то подсказывало, что меня не ищут, и дело тут вовсе не в том, что я думал. От природы я всегда был человеком показной аккуратности, и все считали меня правильным и умным, хотя это совсем не так. Аккуратный человек никогда не попадет в подобную ситуацию. Скорее, я просто любил шифроваться, вводя окружающих в заблуждения. Это был верх двуличия. Но Вика, она, пожалуй, знала все. Если бы ее природный изъян, все бы было в порядке.

Наверное, когда-то я отдал ей частичку себя самого, и теперь эта частичка постоянно болела. Мне нужно было вернуть ее. Или сделать так, чтобы она всегда была рядом.

Но я так часто наступал на одни и те же грабли.

Так было и два года назад, когда мы попытались пожить вместе, и она тотчас нашла себе посторонние связи.

Так было и тогда, когда эти грабли ударили меня по лбу первый раз.

Все одно и то же. Будто сериалы, снятые бесталанными потомками бандюков. Раньше в этом городе все было по-другому — в частном секторе почти в каждом дворе катали водку, упаковывали поддельные продукты, размешивали в ваннах майонез, а за рулем можно было преспокойно ездить в пьяном виде, не опасаясь эксцессов. Мы жили ярко и бесшабашно. Я потратил слишком много лет, чтобы чувствовать себя уверенно в любой точке мира, но, может быть, именно это и было напрасно?

Если бы была машина времени….

Просто открутить пять, шесть лет, чтобы вдохнуть запах надежды, глупости и света.

— У тебя кто-нибудь есть? — спросила она, наконец.

— Нет, — ответил я.

— Не может быть, чтобы у тебя никого не было.

— Почему ты так думаешь?

— Ты же всегда пользовался успехом у женщин.

— Это большое преувеличение.

— Как же ты обходишься?

— Никак. Я просто об этом не думаю.

— А.

Когда ударили морозы, мы все вдруг стали собираться на «точке» пиво пить, и происходило это ежедневно. Но это — не правило для всех. Морозов сильных на Кубани не бывает. Студенты, тем вообще все равно. Я не говорю, что они — люди случая. Если ж рассматривать любого человека, как единицу, то я б не поставил их в ряд случайностей. Но они могут пить пиво при любой температуре. Это правда. Даже когда минус 20 стукнет, что для этих мест вообще стихийное бедствие, раз лет в пять бывает.

Пофиг.

Им пофиг. Непосвященному кажется, что это невозможно. Настоящая, чисто сибирская душа, скажет, что в мороз нужно пить водку. Что касается мегаМосковии, то я не знаю. Москва — не Россия, но спрут. Впрочем, снова — пофиг. Пофиг. Мы говорим и человеке. О том, что студенчество — не учеба, но крест.

Стоит мороз, и горлышка бутылок просто обязаны пристать к губам, алчущим глупого алкоголя. Но это студенты. Им насрать. Они курят самые дорогие сигареты. Это нужно для того, чтобы блеснуть понтами. Они пьют пиво, ведь водку пить банально — ею заливаются доверху жители станиц краснодарья.

И это особенно характерно для стьюдентов сельхоза. Пофигистическая их часть сосет пивко из бутылок, куря и плюясь так, что все пространство вокруг заполнено плевками. Они и есть плоды учебы. Кажется, что они тут всегда были. Выросли. Даже когда нет студентов, по плевкам можно сказать, что были.

Когда стьюденты сельхоза сидят в кабаке, их ни с кем, никогда, не спутаешь. Находясь на чужой земле, они находятся в постоянном поиске доказательств. Они есть путешественники в чужой земле. Кожаные куртки. Как же без них? Лохи, что ли, без кожаных курток ходить? В кожаных куртках — все. Все без исключения! Здесь нет иных! Ни одного человека не в кожаной куртке.

Во-вторых, очень и очень короткие прически. А-ля крутые, а-ля «бригада». Лысенькие головы, лысенькие настроения, воспоминания о 1995-м годе, когда все было можно, и говорили не о сотовых телефонах и прочей технике, а о том, кто сейчас в районе смотрящий, В-третьих, пачка «Парламента», которую нельзя не держать на видном месте. Именно «Парламент». Все студенты сельхоза, находясь на обучении, точно в ссылке, каждую секунду пытаются доказать свою крутизну. Именно поэтому — «Парламент».

Самая дорогая труба в мире.

Когда-то в мире не было бога понтов. Между людьми были очень большие расстояния. Человек, у которого был автомобиль, был навсегда круче того, у кого не было машины. Мобильник — главный понт студенчества. Он существует вовсе не для того, чтобы звонить. Он есть существо, определяющее ваш статус.

Цикл кручения трубы вокруг тела бесконечен. Зайдя в рядомсельхозовское кафе, можно видеть немало ерзающих студентов, и сотовые их, у каждого со своей скоростью перемещающиеся. Сотик в правой руке. Сотик в левой руке. Сотик на столе. Сотик описывает круг вокруг тела, включается, выключается. Начинается внутренний цикл — студент прослушивает все имеющиеся на телефоне мелодии, делится фактом их существования с товарищами, после чего все либо начинается заново, либо внутренний цикл завершается, продолжая итерацию внешнего. Особенно интересно смотреть на это боковым зрением — настоящее броуновское движение. Все в мире повторимо в мелочах.

Мы собрались, чтобы выпить водки. Вову Автояна пригласили, и он проставился не на шутку.

— Много гуев разнес? — спросил я.

— Да так, — ответил он.

Вова был продуктом серьезного родительского лошения. В свои 25 он не имел права. Он ходил в черном, доказывая тем самым основную армянскую идею — все армяне ходят в трико и туфлях. Володя работал королем стеклотары. Иногда он мечтал поменять работу, но это было невозможно. Его миром командовала его мать — Таня, женщина, ходившая по своей квартире обнаженной. Это фишка была семейной — еще бабушка ходила голой, пока не померла от повсеместной наготы. Вова же был припаркой, что было очевидно.

— Гуй неотрицаем, — сказал я.

— Я знаю.

Он выпил пива.

Он всегда пил только местное пиво. Он относился к сорту людей, которые пили только его. Я знаю много людей, которые играют в традиционность.

— Я вчера в такую игру играл на компьютере, — сообщил он многозначительно.

— Что за игра?

— Та. Название не помню. А прикинь — как полетят со всех сторон. Как полетят. Фиг поймешь, откуда они берутся. Хоп! — нужно пригнуться, передислоцироваться и спрятаться.

Он смеялся жиденьким, хуесосовским, хохотком.

— Кто полетит? — спросил Зе, куря с аппетитом.

— Да, там разные. То роботы, то еще летает там херня.

— Мочат?

— Мочат.

— А сколько уровней?

— Дофига. — ответил он зайчиковым тоном. — Лариска вчера компьютер у меня забрала, говорит — иди спать. А сама села играть в «шарики». Играл?

— Не а.

— Ну, как же? Ну, еще заходишь в «игры»…

— Не, не знаю.

— Да ладно.

— Да честно.

— Ну вот, прикинь. Я сплю, а она играет. Так я проснусь, а она играет. До четырех часов утра играла. Я уже проснулся, покурил, а она — прикинь, сволочь, говорит — ты мол, чо куришь? Я говорю — да утро уже. А она мне — тем более. Я говорю — Лариска, ложись спать. Короче, я ее уложил еле еле. Компьютер ведь в моей комнате стоит. А потом она мамику заложила, что я курю. Мне раньше можно было курить, и даже папик курил. А потом Мамик сказала, что мне можно курить только до девяти часов вечера. А после девяти мне курить нельзя. Я думал, Лариска не скажет, что я курил, а она сказала. И как треснет меня по голове! Я хотел ей сам треснуть, а она увернулась, а потом вдруг поворачивается и передает мне бутерброд. И говори — ешь! Ешь! А я тут достаю из под подушки конфету, и ей сую. И говорю — ешь! А она поняла, что кто-то из нас будет первым, кто другого покормит, и говорит — ешь! А я ей говорю — ешь! И протягиваю конфету. А она говорит — ешь! И сует мне бутерброд в рот. А я сую ей в рот конфету.

— А что за компьютер? — спросил Юрий отвлеченно, с неким пренебрежительным негативом.

— Ну этот. Как его. «Пентиум».

— Что за «пентиум?»

— 133-й.

— А.

— Чо, классный?

— Да, пойдет.

— Говорят, что старый. Сосед у меня его брал на ремонт. У меня тогда жесткий диск посыпался. Ну, он вообще, соображает.

— Специалист, что ли?

— Да. Но он вообще на железной дороге работает.

— Предохранители меняет?

— Не знаю. У него тоже есть компьютер. Ну, он посмотрел, сказал, что жесткий диск посыпался, и что единственный вариант — это обрезать его.

— Как обрезать?

— Ну, ножницами обыкновенными.

— Ножницами?

— Ну да. Он взял, обрезал. Осталось 600.

— Чего 600?

— Ну. Этих. Как его…. Килобит.

— А…

— Ну да.

— А сколько было?

— Не помню. Кажется, четыре и три.

— А. А что за Windows стоял.

— 95-й.

— А 98-й не пробовал ставить?

— Зачем? Он же жь говно.

— Почему говно?

— А многие говорили. У Лариски человек на работе работает, он говорит, что 95-й лучше всего.

— А.

Принесли гитару. Зе стал разогревать голос. Он не на шутку гэкал, что подтверждало его истинную кубанность, но никто не обращал на это внимание. В нашей толпе мы не уставали повторять, что Зе — настоящий вокал. (Впрочем, так же, как и бокал, что иногда — одно и то же). У нас был свой неповторимый репертуар, для многих незнакомый.

— Это он голос разогревает, — рассказывал Володе почти что на ухо Саша Сэй, — профессионалам надо много времени, чтобы серьезно голос разогреть.

— Ну да, слышал, — согласился Автоян.

Пошли тосты.

За Гуй.

За Куй.

За часы (у кого-то были одинаковые с кем-то часы).

За мир во всем мире.

За университет.

За то, чтоб в следующий раз разъебать гитару.

За водку.

Пили много. Хорошо еще, никто по-пьяни не вспомнил сделать Петра. А ведь могли же вспомнить.

Здесь стоит уточнить, что «точка» — это место на рынке, где спиртное льется рекой, а рядом — рыба, раки, мелкие, будто семечки, креветки, каких не встретить больше нигде. Пьянство длится здесь с раннего утра до позднего вечера, пока «точка» не закроется. Но, в случае чего, рядом есть дешевые, но достаточно удобные бары, куда можно приносить свое бухло. Пиво там дешевое, из Майкопа. Рыба, сухарики, вся фигня. Все эти бары переполнены стьюдентами сельхоза, но в этом есть свой неповторимый шарм.

Было довольно прохладно, и мы отправились толпой на блатхату. Концептуальность вечера была подчеркнута рассказом об американской группе «Нооу». Ни у кого не было ни одной записи. (В-отличие от кассет Александра Хуева, которых тут было видимо-невидимо). Ибо и альбомов самих было дофига. Зато о «Нооу» знали все, время от времени друг другу напоминая:

— Слышал, скоро выйдет новый альбом группы «Нооу».

— Слышал, вышел новый альбом группы «Нооу»?

О группе «Нооу» упоминал в своем стихотворении «Толик Натаров» Сергей Го. О группе «Hooy» было принято говорить в неожиданных ситуациях — это словно разбавляло жизнь. Два жизненных сегмента находятся рядом друг с другом, трутся, высекая искры, и это начинает утомлять. Нужно вставить что-то, чтобы умерить трение. Например, вы — с бодуна. Что тут сделаешь? Тем более, что не всякая работа позволяет похмелиться. В тот момент, когда нервное напряжение достигает максимума, нужен глоток воздуха. Тут тебе звонить товарищ и говорит:

— А ты слышал, вышел новый альбом группы «Hooy»?

Сайта у группы «Нооу» тоже нет. Наверное, и быть не должно. Мне неизвестно, знают ли о русско-американском коллективе зам пределами этой толпы. Да и какая, по-правде, разница? Помидорным панкам чужда эта идея. Они, конечно, умеют играть на гитаре, и некоторые достигают на этом поприще неплохих результатов. Разучивая песни Макаревича и ДДТ, они выходят на центральную улицу и, нарисовав на лице сверхправдивое чувство, начинают голосить. Так уже было — мы шли по центральной улице помидорной столицы, пьяные, с пивом, с водкой. Останавливались. Наливали. Шли дальше. Остановившись подле одного из помидорных панков с гитарой, мы попросили поиграть.

— Только не на матах, — попросил правдивый вагант.

— Нет, нет, — запротестовал Саша Сэй, — родной, это невозможно. Мы будем петь громко. Кстати, а ты слышал — вышел новый альбом группы «Hooy»? Нет? Я знаю, этого не позволяет твоя правда. Но ничего. От правды уйти невозможно. А вот и Зе. Давай, Зе.

Правда и неправда — это как Христос и Лжехристос. Христос не учил строить храмы. А потому, церковь — вещь довольно сомнительная, ведь она не построена в душе, внутри. Глаза Лжехриста чисты и прозрачны, как и глаза помидорного панка, который и представить себе не может, что, помимо перепевок, может быть собственное творчество. Он постоянно учит. Он боится революции. Он умеет говорить, дергая за слабые нити человека. Сын человеческий ничему этому учить не мог по определению, да он и не говорил ни о чем, кроме как о любви. Все остальное было придумано, а потому оно выглядит правдиво и как будто загадочно, истинно, космично.

А что говорят о Христе Лжехристы?

Что он не пил?

Пил.

С девочками не зажигал?

Зажигал.

Как бы он тогда понял силу греха? Ну ладно, речь не о нем. Речь о том, что грех — это отсутствие воображения. Грех — это быть пиявкой. Не пить. Не курить. Не зажигать. Нет, дело не во вредных привычках. Они — вещь совершенно разная для людей разного уровня. Может быть — быть Вовой Автояном. Но его нельзя осуждать, ибо его создала мама Таня, Мамик, женщина, которая, пытаясь утолить свою природную страсть, ходила по квартире голой, то и дело поглаживая себя. В семье не обращали на это внимания. Они не знали друго мира. Таня была директором детского сада.

Скоро мы упились и говорили по парам.

— А у нас на деревне был пидарас, — рассказывал Саша Сэй.

— А, — икнул я в ответ, — нифига себе.

— Да, блин.

— И чо, все об этом знали?

— Да. Пацан один хотел купить машину. Блядь, Жигули. «Ноль первую». Чисто молодежный вариант. У нас как — «шестерка» — это после тридцати. «Десятка» — не машина. Чисто мыльница. «Четверка» — все равно не то. «Двойка» лучше. У «четверки» не то, чтобы косяков много. Просто народ привык к «двойке». Она-то, «двойка», еще раньше появилась. Когда «четверка» появилась, у людей, ну как, уже сложились чисто вкусы. Люди уже не могли жить по-другому. «Копейка» же навсегда осталась народным автомобилем. Ее любят. Ставят диски. Опускают, чтобы жопа низкая была. Ставят акустику. Кожаные сидения. Тонировка. Вся фигня. «Девятка» — это бандитская машина. В конце восьмидесятых на девятках ездили чисто бандиты. А у нас в станице тогда «девяток» почти не было. Народ сразу не понял переднеприводные автомобили — говорили, что «восьмерка» через кирпич не сможет переехать. Но я тогда малой был. Это мне отец рассказывал. У нас «москвич» был, а потом — «копейка», а сейчас у нас «сорок первый москвич», правда двигло еще то первое, родное. «Восьмерка» — спортивная. Из «восьмерок» делают «формулу-1». Тоже жь та же жь фигня — диски, сигнализация, тонировка, сидения. Некоторые считают, что крутая «восьмерка» лучше, чем «Мерседес». «Девяностодевятая» — армянская. Русские у нас на них не ездят. Во всяком случае, у нас в станице. Говорят даже, что «девяностодевятые» делают то ли в Ереване, то ли в Майкопе. Ну, лучше всех, конечно, «шоха». И двигатель хороший, и салон классный. Я, если честно, тоже хочу «шоху». Жаль только, что их перестали выпускать. Машины охуительная, и гораздо лучше всех остальных Жигулей. «Семерка» — русский «Мерседес». Охуительная тачка. Поначалу, когда иномарок вообще не было, к «семерке» так и относились. «Мерседес». Я помню, еще в школу ходил, так о «семерке» все и говорили. Жалко, что «тройку» перестали выпускать. Лучше б ее, чем «десятку» выпускали. По натуре, машина как машина. Не то, что мыльница эта. Ну вот, он «ноль первую» купил, у пацана покрасили, блядь. У него гараж есть. Там чисто красят там, все дела. У него там гараж паяльной лампой подогревается. Ништяк. Красить-то все мастера, а так, чтобы подогревалось, не у всех есть.

Мавиль принесли. Помавилили. Охуеть. Поставили диски. Если диски не поставить литые, то это не то. Не, все равно машина оххуительная. Но с дисками — это чисто так, до армии, после армии…. Ну так, до двадцати пяти где-то, блядь. Короче, на ферму пацан поехал, а там сторож того трахает. Пиздец. Тишина. Он думал, никто не видит, а тут такая фигня. Все узнали. Теперь ему там не жить.

— А ты в свое село хочешь вернуться?

— Не знаю.

— Ты подумай. Что там делать?

— По натуре. Но с другой стороны, в городе тоже….Ну как…. Своих заморочек хватает. В селе жить проще. Всех знаешь. Все тебя знают. Нормально. Если денег мало платят, всегда можно что-то спиздить. У меня вот сосед на зерне три дома построил и дочке в городе квартиру купил. Чисто молодежный вариант. Однокомнатную. А чо. Работал на «Зиле», зерно возил, понемногу продавал. И никаких забот и хлопот. Ну, конечно, всегда есть трудности. То менты остановят, то еще что-нибудь. Менты, как сезон, выезжают на поля и ждут чисто водил. Все ж едут, блин, хотят заработать. Ну, там где овцы, там и волки.

— Понятно.

— Мне родители даже говорили — иди в армию, а потом пойдешь в ментовку. А потом другая мода пошла. Все поехали учиться…..

В тот вечер пришла Вика. Мне почему-то казалось, что на улице холодно, и дует ветер, хотя ничего такого не было. Легкий морозец лишь разбавлял вечерний воздух дополнительной тишиной. С автостоянки слышались голоса — там бухали сторожа. Они иногда приходили сюда. Бабушка, что сдавала блатхату, торговала водкой. Ее прозвали Ламборджини. За что, не знаю. Мне ж в тот момент казалось, что я живу во сне. Может быть, это было связано с музыкой — магнитофон играл постоянно, и некоторые мотивы были особенно мне близки. Но, как я уже заметил, это была болезнь.

Настоящий поэт мог бы по-настоящему забить, замолчать душой и описывать эту слизь, что жила в душе и ушла. Но я до этого не дорос. У меня было еще два, три года, чтобы что-нибудь понять. Ближе к среднему возрасту душа устает обновляться, и ты живешь по накатанному, и ничего нового уже не будет до самой смерти. По большому счету, жизнь после тридцати и начинается, и заканчивается.

— Привет, — сказала она.

— О, Вик, — обрадовался Саша Сэй, — а ты слышала, вышел новый альбом группы «Hooy»?

— Что? — не поняла она.

-2002 год, — подтвердил Зе, — новый звук, новая акустика.

— Пить будешь? — спросил Петр.

— Водку?

— А у нас больше ничего нет.

Она посмотрела на меня вопросительно. Это была разведка. Вике нужно было обязательно узнать, какова во мне погода. Ведь главная цель обыкновенной женщины, это добиться того, чтобы суметь сказать «мое!».

Я знал это наизусть, и это всегда меня бесило.

А потом, после завоевания территории, можно начинать распределять внутреннюю энергию. А затем, наконец, наслаждаться. Ничего другого в жизни человека нет. Уж не говоря про жизнь женщины.

— А я думала, где тебя найти?

— Ты никуда не звонила?

— Звонила.

— И что ответили?

— Кажется, это была твоя невестка.

— Да. Таня.

— А.

Я не загружал себя лишним. Разведка, как разведка. А честный секс — это и вовсе честно, когда девочка ждет тебя за ширмой, и никому до этого нет дела. Но в тот день никакой девочка не было. Не было и Наташки, что жила «за туалетом» — это за туалетом бабушки Ламборджини был ее огородик, а там, дальше — два домика. В одном жили квартиранты (мать Наташи впустила). Другой — их. Тоже не очень большой, но, все ж, побольше. В квартиранстком же домике не было штор, и было видно, как на трубах сушится одежда, а на столе — вечный холостяцкий бардак.

Мы, впрочем, собирались позвать Наташку. У нас даже был тайный сигнал, с помощью которого ее можно было вызвать из дома. Но теперь это уже было не актуально. Тем более, бабушки Ламборджини не было дома — она пошла до Хсохфы (это сестру ее так звали) — и там, в ее комнате, был свободный диван.

А что еще я мог желать от Вики.

— У Ламборджини есть вино, — вспомнил Саша Сэй.

— Точно, — обрадовался Зе, — давайте спиздим!

— Щас, — спохватился Петр, — Вик, ты присаживайся.

— У нее полный подвал! — воскликнул Саша Сэй.

— А где мы ключ возьмем? — осведомился Юрий.

— Я знаю, где ключ взять, — произнес Петр.

— А если баб Галя узнает? — спросил Вова Автоян.

— Да и фиг с ним, — ответил ему Зе.

— Не парься, — добавил Саша Сэй, — щас ключ найдем. У нее там запасов — будто она к атомной войне готовится. На две жизни хватит.

— На три, — сказал Юрий.

— Да. На три. Она ж жадная, сука. Никому ничего не дает. Даже родственникам.

Вино вскоре было доставлено, и пьянство продолжилось. Я, вопреки себе, не стал поддерживать всеобщую вакханалию. Хотя, чаще всего, я так и делал.

— Пойдем в комнату, — сказал я Вике.

— Куда это?

— Ладно тебе. Пойдем, пойдем.

Я забрал два бокала вина, и мы удалились.

Все было просто. Но, хуже всего, что постоянно жил в ожидании удара. Любой эксцесс, казалось, мог выбить меня из колеи. Я жил и огладывался. Мне было страшно, и главным желанием было укрыться так, чтобы никто не смог тебя найти. В этом и был шанс Вики. Я это отчетливо понимал.

Но что я мог сделать? Ведь я ее все-таки любил — как бы я это ни отрицал. Счастливы те, кто с легкостью убегают от себя самих.

— А никто не придет? — спросил я.

— Нет, никто.

— А бабушка?

— Да и фиг с ней. Раздевайся.

— Я боюсь.

— Почему?

— Я так давно не была с тобой. Как будто в первый раз.

— Я тоже.

— Но у тебя же кто-то был?

— Но ведь и у тебя кто-то был?

— Это потому что тебя не было.

— Да ладно тебе.

— Ты мне не веришь?

— Конечно, верю.

— Честно?

— Конечно.

— Ой, Валерик, я так соскучилась!

У Вики была хорошая фигура. Она умела гнуться. За мое отсутствие она много, чему научилась. Может быть, основы ее подвижности заложил именно я. Мы долго дружили и целовались, прежде, чем она лишилась девственности. Я думал тогда, что бояться уже нечего, но все прошло как нельзя классически. Испугавшись, Вика была холодна, как стекло. После мы много раз вспоминали этот момент. Когда же она, наконец, научилась извлекать из секса полезное, я понял, что главное — это в первый раз.

Лишение невинности — это большое таинство.

Теперь же все было слишком просто. Много вина. Желание, наполненное градусом. И — черная, будто съедающая, темнота, которая проникает в самую сердцевину мозга.

Вика громко стонала, но этого никто не слышал — за дверью шла громкая, почти кричащая беседа.

Мне всегда казалось, что это — фальшивый стон.

И в первый раз — я тоже так подумал. Это было правдой. Первые секунды честны. Потом человек обрастает мхом. Если у тебя этого мха раньше не было, то он передается, и ты сам становишься его разносчиком.

— А давай стоя? — предложила она.

— Я курить хочу, — ответил я.

— Кури.

— Здесь нельзя. Это — покои бабушки Ламборджини. Она пацанам вставит за это.

— Что ж делать?

— Пойду, покурю.

— Все вы, мужики, такие.

— Да. Я еще выпью.

— Выпьешь?

— Да. Ты не волнуйся, я приду.

— Я ж тебя знаю. Ты сейчас выпьешь раз, выпьешь два….

— Ну, я ж не виноват, что ты не куришь.

— Я пробовала.

— Это прогресс.