Панкомат

Глава 9

Разговоры о создании партии уже давно ходили в нашем кругу. Было очевидно, что ничего трудного в этом нет. Партия — это люди и их желания. Еще вернее — это люди и желания отдельных. В остальном — идешь и регистрируешься. Избираешь командира. А дальше — и флаг тебе в руки. И — хрен на воротник. Сцена. Аплодисменты. Сплоченный ансамбль. За кадром — сауна и голые девушки. Все хорошо и душевно. Играет оптимистический марш. Чтобы победить, нужно верить. Нужно ходить на лекции почитателей Норбекова. Наш век ученичества уже закончен — мы будем действовать. Нам не хватает совсем немного. Пару сотен тысяч долларов, и утро — первое после того, как они появились. И можно больше не обращать внимание на липкие рты телеведущих. Ведь все понятно — они долго тренировались, чтобы корчить политикопонимающе-констатирующие лица. Именно в них, в этих телеведущих, и есть весь политический шарм.

— Нам кажется, что в этом что-то есть, — снова говорил Петр, — а это — просто мимика телеведущих. Бороться с собратом — естественная потребность человека. Без этого он просто не способен существовать. Умение задраивать мозги масс — очевидно важная деталь политики. Нам нужно смотреть на это сверху, точно из космоса. Есть сверхпотребление. Это — высота. Остальные бьются над тем, чтобы обеспечить сверхпотребление избранных. Мы все работаем для того, чтобы у нескольких десятков людей были большие яхты, острова, дорогие безделушки. Но, вместо того, чтобы осознать, Иван лошит другого Ивана, чтобы быть хоть чем-то похожим на толстых. Пусть Иван уничтожит Ивана. Зато он будет уверен, что живет не зря. У каждого из Ивана есть целые закрома концепций. Каждый из них прав. Но именно теперь мы не будем говорить об уважении к цене. Мы не будем говорить о том, что у каждого человека есть шанс принять какую-либо идею. И та идея, которая пропитала Ивана, есть Ivan eat Ivan. Все остальное — его много — но оно существует для того, чтобы заполнить мышление Ивана деталями. И вот, русский человек копается в деталях, и его воспитывают в том духе, что умные люди в девяностые годы сумели заработать деньги, а все остальные — они не так умны. Никто не говорит о том, что все состояния были не заработаны, а отобраны или украдены. Об этом кричал старики, нищие и прочий люд, не обремененный популярностью и успехом. В этом есть суть. Отношения раб-господин ныне модифицированы и выглядят в виде красивой фенечки. Модно, когда у тебя есть возможность эксплуатировать. Но, как мы можем вывести из пропаганды средств массовой информации, наш мир перешел в постиндустриальную стадию. Вы в этом верите? Богатые и раньше жили постиндустриально? Вы думаете, что-то изменилось? Появился новый эрзац, когда за дешево можно почувствовать себя господином. Именно для этого и существует сотовый телефон. Тот, у кого сотовый телефон дороже, господиннее относительно того, у кого он дешев и прост, а особенно перед тем, у кого его вообще нет. Но, к сожалению, простой русский человек не имеет никаких мыслей по этому поводу. Он ест то, чем его кормят. А кормят его постоянно. Богатый Иван уверенно обеспечивает свое богатство. Иван! — говорит он. — Слушать «наших», Иван. Иван! Торчать от камеры в сотовом телефоне! Иван! Борись с Иваном, Иван. Поднимай цены на жилье! Поднимай цены на продукте на оптово-розничном рынке! Ищи слабого, Иван! В итоге оказывается, что Иван хорош лишь тогда, когда у него ест царь.

Техническое воплощение.

Немного глупой, но обязательной, удачи.

Начать пить коньяк. Покупать дорогие продукты, завязать с экономией, быть сильным, может быть, даже, толстым. Все это необходимо лишь для того, чтобы быть человеком общества, чтобы не выбиваться из ряда вон. Философом можно быть в карман. Даже точнее — настоящим философом можно и нужно быть в карман. Напоказ же должен быть острый, самонавязывающийся, пафос. В политической жизни всегда есть место клоунам. Но мы пока не находимся ни там, ни около.

Начну с себя.

Мне нужно хорошо одеться, купить аксессуары. Еще лучше, если у меня будем машина. Наша партия будет заригестрирована. Мы начнем действовать. Начнем с малого. Но ничто другое так меня не интересует, как деньги.

Деньги — Бог. Представим его в виде огромного, управляющего массами, существа. Если хочешь что-то сделать, спросил разрешения у Бога. Начинать нужно с этого. Напротив, ощущение собственной уникальности и гениальности — лишь первый шаг, когда ты идешь к этому Богу. Если ты свернешь с этой дороги, то вернуться назад будет непросто. Отец может и не простить.

Я завязал со своей погрузкой-разгрузкой. У меня была разовая работа для компьютерного клуба. Вечером мы ходили с Викой по дешевым барам. Все было, как в первый раз, но я не был в ней уверен. С тех пор, когда все начиналось, прошло слишком много времени, и я сомневался в Вике каждый час. Мне всюду чудились некие парни, с которыми ей вздумалось позажигать просто так, ни с того ни с чего. За ней был грешок. Она раз восемь за последний год собиралась замуж, и самому младшему претенденту было 15 лет.

— Почему бы тебе не набрать группу из детского сада, — сказал я тогда, — раздеться и объяснять, где у тебя что находится.

Но сейчас я не острил, хотя все было понятно. Вика не была способна измениться. Но я слишком много ей дал, и, при всем желании убежать от меня, ей было не просто это сделать. С другой стороны, именно измена была для нее освобождением. Точно так дети ломают устои родителей. Я знал, что наши отношения — не на долго. Но здесь — у каждого своя сложность. Женщины хотят осязать. Мужчины — обладать и достигать. Чтобы понять другого человека, нужно суметь встать на его место. И здесь было все понятно. Тяга к молодым мальчика (хотя и ей было-то всего 23 года) рано или поздно возьмет над ней верх. Она просто пойдет в школу и снимет там одиннадцатиклассника.

— Где ты была? — спрошу я.

— Да так. Гуляла.

— Где же ты гуляла?

— В парке.

— Одна?

— Но ты же был с бодуна и не мог проснуться.

— Я был на корпоративной вечеринке, ты же знаешь.

— Почему же ты не взял меня.

— У нас было важное мужское заседания.

— А Оля «Рабочая» там была?

— Там не было девочек. Я же сказал. И вообще, ты же понимаешь, это — важное для меня дело. Если хочешь иметь на меня права, давай оформим наши отношения официально.

— Мне иногда кажется, что ты изрядно постарел.

— Ты говоришь это потому, что встретила мальчика 17 лет.

— При чем тут это?

— Ага. Значит, так и есть?

— Да что ты! Ты постоянно хочешь меня в чем-то уличить.

Если честно, я умел депрессивно мечтать.

Надвигались выборы. Никто из нас не был готов морально. Но с другого края, к чему готовы алчущие псы богатых организаций? Трудно ли, одев лисью шкуру, быть честной овцой перед камерой? Милые рабики! Теперь все будет иначе! Мы, и только мы, не говорим вслух, что вы должны нас кормить, мы увеличим вам пенсию. (Цены?) Мы добавим вам зарплату в два раза. (Но! Зажрались вы, работяги! Неплохо питаетесь! Одеваться стали лучше! Не жирно ли вам платить за свет так мало? Свет должен стать роскошью! Отопление должно стать роскошью! Вы мало работаете! Кто не работает, тот не ест! Кто работает, тот тоже не ест! Не ест… Не ест…Не ест… Не ест… Не ест…Не ест… На пять тысяч в месяц можно офигительно жить! Сейчас много дешевых продуктов! Существуют продукты из модифицированной сои! Да здравствует модифицированная соя! Бе-е-е-е-е. Я — бедная, честная, русская овечка. Да здравствует Великая Россия! Да здравствует Великая Россия! Именно мы будем снимать пенки. Только дуракам кажется, что инфляция — это способ пополнения карманов отдельных, избранны, лиц. Инфляция — это сложно. Политика — целый организм, и простому человеку здесь не разобраться. Нужно работать! Нужно больше работать, и тогда, Иван, у тебя тоже будет машина и квартира…Собираемся добавить зарплату учителям. Образование народа — основа стабильности. Мы поднимем выплаты по детским пособиям…

Мы как-то три дня не пили, и под конец ломало не на шутку. И так штормило разум в это предгрозовое время, что мысли бегали, как не знаю кто. Гнуло, как столбы в ветер, как корабли Норд-Ост. Но, конечно, дело не в пьянстве. Когда человек ожидает, ему легче. Когда происходит завершение, оказывается, что энергия закончилась. В итоге мы зарегистрировались как «Партия корпоративной мысли». Я не знаю, при чем здесь была корпоративность. Петр считал, что концепции должны быть двояки — с одной стороны — простыми и липкими, будто растение-паразит, с другой — иметь некую степень нейтральности. Может, дешево и сердито. Очень сложно для возможных соперников, так как по названию сразу понятно, что мы якобы аутсайдеры. Соперник не должен знать, что мы из себя представляем.

Другое дело:

«Восстановление СССР!»

«Россия — вперед!»

«Сверхрусская Русь!»

«Народный свет!»

«Святой источник».

«Мужики и земля».

«Бесплатное лечение».

«Обновление нации».

Если ты — эстет, то от этого не убежать. По названию нашему было видно, что народу мы ничего обещать не собираемся. Давать — тем более. Да и зачем врать народу, если и так все знают. Чем патриотичнее название, тем волосатее руки у пацанов, которые там мутят чего-то. А мы, мы готовы мутить в открытую. Только денег нам дайте. Если ж денег не будет, мы растянем нашу борьбу на долгие годы, будто революционеры 19-го века. Нас сменят дети. Новая молодежь, вспомнив заветы отцов, придет и сломает толстую правду.

— Кто будет в президенты балатироваться? — спросил я.

— Ты, — ответил Петр.

— Я - в розыске.

— Что?

— А ты этого не знал?

— Откуда?

— Меня ищет Интерпол. Я, правда, в этом на сто процентов не уверен. Дело было вчера. Когда я сматывался, меня, вообще-то, хотели задержать. Я не знаю, как далеко это теперь зашло. Менты, во всяком случае, меня не ищут, это я точно знаю. Насчет ФСБ — беспонятие. Но в случае чего могут ведь и найти и посадить. Поэтому я не могу открыто выступать. Так что ни председателем, ни претендентом, ни президентом РФ я не буду. Я даже в депутаты местные выдвигаться не буду. Хотя дело хорошее. Я по бабкам посчитал. В случае успеха нам это по зубам.

— Н-да. Ты считаешь, что нас пустят бесплатно?

— В среде депутатов есть бесплатные места. Туда пускают просто так, для вида.

— Ты думаешь, это — наша участь?

— Не знаю. Я — практик.

Но прежде, чем мы приступили к реальной борьбе, наступил «Месяц славного Похихикивания».

Выяснилось, что в этой панк-толпе люди давно жили по собственному календарю. Нормальный человек посчитал бы, что все мы тут наркоманы и алкоголики, ибо может ли быть у человека собственный календарь? Одно дело — если ты художник, и тебе чужды колебания человеческого пространства. Другое дело — когда ты ни черта не художник, тебе просто хочется выделываться. Тебе еще нет тридцати, и кажется, что в жизни еще что-то произойдет. У тебя есть опыт. Ты способен сдвинуть горы.

— Мы празднуем «похихикивание» уже третий год, — сказал Зе, — и, всякий раз, это — уникальное событие. Мы просто прикалываем друг друга, а также коллекционируем девочек, и победитель признается чемпионом. В самом начале мы делаем денежные взносы. В конце, победитель проставляется за счет этих денег. Мы радуемся. Это, бля, вакханалия.

— У нас есть перечень, — сказал Юрий.

— В смысле? — спросил я.

— Ну, типа вопросы, типа пункты похихикивания, по которому мы должны действовать.

— Приколи товарища.

— Соревнование по скоростному коллекционированию девушек.

— Удиви народ.

На стене блатхаты был вывешен трах-лист, колонки которого были еще пусты.

За невыполнение минимального условия в течении 1,5 суток налагался штраф в размере бутылки водки. Далее пеня росла, достигая в определенной точке угрожающей величины. Впрочем, всеобщая веселость носила относительный характер. Партия уже была. Все свободное время мы разрабатывали концепции.

Начал я с того, что составил бизнес-план и разослал всем друзьям, чтоб видели мою реальную корпоративность. Подписано было «Обещаю выполнить в ближайшие 99 лет». Я не знал, что бы еще придумать. Тем более, это были новые дни. Юрий то и дело спрашивал у всех: «А вы слышали новый альбом группы «Hooy»?». Компьютер не выключался. Строились планы. Однако — похихикивание есть похихикивание, и, чтобы стать победителем, нужно было действовать спортивно. В день нужно было находить не менее трех девочек, и, на начальном этапе, у меня не было ни одной мысли по этому поводу.

Погода стояла теплая. Термометр показывал ниже нуля лишь ранним утром. Днем улицы нагревались. Легкие облака проскакивали по небу, напоминая пар или чье-то дыхание. Например, великана. Город был вялым, однако и в этой его немощи были скрыты великие понты. Это был маленький Париж, с картофельными очистками на улицах, с театром, который вечно вофлили по центральному телевидению, с поэтами, которые пришли в рифму на почве педофилии, а также — с кумами, кумой, кумовьями, великим фрикативным «г» и байкклубом, который организовали богатые менты, пытаясь переопылить кубаноида в викинга. Я порылся в карманах, нащупал рублей 150 и отправился в банк. В последние дни мне удалось выиграть на бирже двести долларов — не деньги, конечно, но все же лучше, чем ничего. Тем более, что надвигались приключения. Получив деньги, я решил посетить книжный магазин и там встретил Club, задумчиво поедающую глазами полку.

— Ха! — сказал я, подобравшись со спины.

Club от удивления чуть на стеклянный стол витрины не запрыгнула.

— Нетрадиционный привет, — пояснил я.

— Ничего себе! — воскликнула она, моргая и вздыхая.

— Круто, правда?

— Еще как.

— Ты слышала о «Месяце славного похихикивания?»

— Что?

— Пацаны не рассказывали тебе?

— Нет.

— Так вот…

— Какое похихикивание?

— Славное.

— О-па. Ну, чего еще от них ожидать. У них праздники — все самостоятельные, у людей таких не бывают. Сами себе придумают. Вот, например, 3 сентября группа «Камаз» встречается с приведением Че Гана. Это не просто так. По легенде, в этот день приведение выходит из могилы, это происходит на армавирском кладбище. Стоит оно там с бас — гитарой, подключенной к комбику. Раскачивается. Все утверждают, что это правда. Наслушаешься — так и поверишь. Так что меня трудно чем-нибудь удивить. У них это бывает. А тебя что, тоже к этому подключили?

— К комбику?

— Да, типа того.

— Ну, как видишь. Это заразно. Ничего не сделаешь.

— Мне тоже иногда кажется, что это заразно.

— Ты думаешь, это все исходит от Петра?

— А от кого же еще?

Я взял ее за руку, и она последовала за мной в отдел детской литературы. Там я купил несколько одинаковых книжек про Буратино. Одну из них подписал:

— Это тебе, — я протянул ей «Буратино!».

— То есть…

— На память. В честь «похихикивания. Мы все сходим с ума. Один человек заключил, что все мы можем жить по собственному усмотрению. Тебе Петр не говорил?

— Нет.

— А…Это у них..

— А ты что, как бы не с ними?

— С ними? Нет, я недавно с ними знаком. Но теперь все по-другому. Ты будешь вино?

— Вино?

Понятное дело, что мы едва знакомы. Но у Club хорошо развито интуитивное ощущение людей. Возможно, что ей необходим лишь один единственный взгляд, чтобы сказать — это человек — он, а этот — нет.

— Что за вино?

— Не знаю. Можно придумать новый вид вина.

— Ладно, — согласилась она, — куда идем?

— Найдем кафе…..

— Ладно.

Вскоре мы были в кафе. У меня на вооружении всегда много дежурных фраз, однако, я не имел конкретных целей. Бесспорно, существуют девочки, которых хочется сразу, здесь и сейчас. Опять же, это вопрос внутреннего сопоставления. Кто-то тебе подходит, а кто-то — нет.

Мы выпили. Я закурил. Club иногда курила. У нее были сигареты, но она редко вынимала их из сумочки. Ей было не больше 20-ти лет.

— Ты, наверное, раньше тусовалась с толкиенистами?

— Да. Что, заметно?

— Не знаю.

— Значит, заметно. Мне кажется, у тебя свои собственные стереотипы, и они довольно вредные.

— Да. Наверное. Но я мало об этом думаю. Я привык работать, думая. Соответственно, я не люблю глупый круг общения. В противном случае мне пришлось бы обращать внимание на себя, фильтровать базар, и все такое.

— Может, это напоминает компьютерную игру?

— Да. Только это — не моя игра.

— Но все же…

— Смотря как подходить к делу.

— Ага.

— Если что-то хочется выразить, то вообще, это не важно, как ты это выражаешь. Главное, чтобы тебя услышали. Тогда, спору нет, меня можно найти и в игре.

— И в чем там суть?

— Да ни в чем. Каждая игра — это просто развлечение. А здесь — другое. Это борьба с комплексом. Ведь только кажется, что мы развлекаемся. Я сначала тоже не понимал. А потом мне стало понятно, что здесь есть довольно серьезный скрытый смысл. У человека слишком много страхов, от которых он постоянно прячется.

— Тебя с кем-нибудь познакомить?

— А ты можешь?

— Конечно. Я так думаю, вы там коллекционированием занимаетесь?

— Ты сама догадалась?

— А что еще от вас ждать?

— А.

— Романтика, — заключила Club.

— Куда ж без нее.

— А революция?

— Не знаю. Это не моя идея. Да и вообще, если революция в деле — то для нее нужны деньги. Я, в отличие от нашей партии, знаю, где их взять. Вот. Давай выпьем.

— У меня есть знакомая, она охотно попадет в чью-нибудь коллекцию.

— Хорошая.

— Внешне — да.

— Внутренне — нет.

— Ну, это ты слишком много хочешь.

— Почему бы и нет. Иногда бывает успех на пустом месте.

— Вот, вот. Может, тебе тоже стоит поиграть?

— Коллекционировать мальчиков?

— Не знаю. Ты же понимаешь, это — элемент борьбы.

— С кем же вы боритесь?

— С системой.

— Так я и думала.

— Да. Держи стакан.

— Ладно. Выпьем за смерть системы!

А на следующий день я принял активное участие в соревновании. Выйдя на центральную улицу, я познакомился с девушками, которые прибыли в помидорную столицу их села. Они учились на парикмахеров. Они еще не знали, чего они хотели, но город их пугал. Они мечтали поскорее закончить учебу, чтобы вернуться в родное село и там делать стрижки землякам.

— Идем в кабак? — спросил я.

— Та! Кабаки, да кабаки.

— А что, есть у вас на селе кабаки? — спросил я тоном спокойного командира.

— А то, — отозвалась короткостриженная пышка по имени Наташа.

На том ответ ее и был. Видимо, этим лаконизмом она подчеркнула что-то.

Принесли пиво и сухарики, которые юные студентки именовали орешками.

— А я работаю промышленным альпинистам, — сказал я гордо.

Ожидание вопроса.

Вопроса нет.

— Натах, к Т. пойдем? — спросила Алла, девочка смазливая, но глупая.

— Щаз-з-з! — воскликнула Наташа.

Щаз — это такая штука, которая может дешифровать любую колхозницу. А без щаз — как без руки. Как без половых органов.

— Вот цепляет мой друг Сукачев веревку, — рассказывал я, — а только потом закуривает. Представляете? А я спускаюсь. Вижу только огонек его сигареты. Выше — небо. Синее. Думаю, сколько еще так смотреть? Много ли? Как долго еще небо над моей головой будет видно? Случается, застрянет за балконом кошка. Казалось бы — и хрен с ней. Но хозяевам-то жаль ее. Прикинь — вот нет у них детей. Кошка — что ребенок. Вызывают нас. Хватаешь кошку… А она — Мао, Мао, кричит, царапается. Поднимаешься весь исцарапанный. Сукачев смеется и курит.

— Натах, — сказала Алла суетливо.

— Да щаз-з, з-з, — ответила ей Наташа с показным раздражением, не заботясь о том, слушают меня или нет.

Скорее — нет. Выпив пива, подруги собираются валить. Ну, что делать? Не держать же их? Взяв телефона, я желаю им удачи.

Заказав себе еще пива, я курил и думал ни о чем.

Почему я не сижу? Если б ущерб был велик, меня б из под земли достали. Такие штуки не прощают. Ведь это все очень просто. Узнали бы адрес брата, приехали. Или б слежение установили. Прослушали телефон. Закинули жучок. Я, конечно, не шпион какой-нибудь, чтобы использовать против меня сложные технологии. Но зато сам я — технология. Впрочем, я никогда это не рекламировал. A. S. Antysoft сидит, вот. У него, вообще-то, есть друг, и они вообще очень разные — он и Horn. Первый — экс-чемпион, экс-бог, второй — почти что и не программист. Они друг другу рассказывают о своем, и, видно что-то в друг друге замещают. К сожалению, это уже в прошлом. Horn, у него в душе всегда что-то тревожное. Мир для него сложен. Он читает много книг и даже какие-то грустные стихи сочиняет. Типа, проживу я мало, и все такое. Все вокруг него дышит суицидальным светом. Все такое бренное, что и дышать на него нельзя — сломается. Я знаю, это типичный человек из разряда ощутителей синих вен, толстых и мрачных игл, холодных, как февраль. Если ты — химический человек, никто тебя не спасет. Никто и никогда. Человек — слишком много и слишком мало. Я затянулся. Тут рядом кто-то подсел, и я как-то не сразу сообразил, что это человек, и что он чего-то хочет и говорит.

— Ну и чо, э!

Я посмотрел. Это был Демьян.

— Здорово, дружище, — обрадовался я.

— Здоровей видали, э, — ответил Сергей, — пиво, значит, пьешь?

— Не. Девки были.

— Кобылы? — он оживился и повертел головой. — А где они теперь?

— Кто?

— Кто, кто. Хуй в пиджаке!

— А… Ушли.

— Ушли? Упустил, да? А теперь чисто по пивку загуливаешь?

Волосы у Демьяна двигались, словно хохолок у попугая.

— И ч-чо? — спросил он.

— Чо?

— Да нич-чо! Слышь. План будешь курить?

— В смысле…

— Ну, ты тупишь, Валерик. Гавна принесла плана. Домой покатила. А я ей маякую — куда катишь, кобыла. А она — слышь, мне надо пылесосить хату. Так она и пылесосит, слышишь.

Гавна — это его девушка. Такая же плановая, но гораздо менее босая. С виду даже и вообще не босая, а очень даже приличная. Зовут Танюхой. Белая, как снег. Иногда даже слишком белая. Выбеленная. Плохие слова слышны из нее только по накурке. Ну, и по пиву/водке. Гавна — это сокращенный вариант Олеговна. Но я уже говорил. Я просто напоминаю, так как без напоминания это ломает слух. Демьян — он всегда Демьян. Следуя своему босяцкому пиздабольству, он просто обязан был что-то эдакое с Танюхой сотворить.

— Снаряд, — продолжал он, — вот тут вот. В голове. От Т-34. Только зарядить осталось. Г-г-э. Орудие к бою, х-х-ха. Бабы — они все шумоголовые. Нормальных баб я вообще не видал. Я своей сказал. Говорю только одну фразу чисто. Эй, ну у тебя и кардан! Ну, и пиздец. Я потом смотрю — перед зеркалом стоит раком и между ног смотрит. Правда типа кардан у нее большой, или нет. А я чисто смотрю — а ч-чо будет дальше? Ну и ч-чо, родная, ч-чо увидела? А она раком стала, смотрит между ног и думает. Ты, да я это знаю.

Попив пива, мы вошли в узкий дворик. Демьян вынул косяк и принялся его мять и слюнявить.

— Поедем потом к Вас-сильевой, — сказал он ученым каким-то тоном, — она неплохо сосет. Не знаешь Вас-сильеву?

— Не.

— Да что ты знаешь вообще, Валера? В ящик в свой пялишься. Ты королеву рта когда-нибудь видел? Во. Щас увидишь. Там ваще пиздец! Там если что, и маман возьмет. Они погуляют, а потом дочка маману рассказывает, а маман — дочери. Вот увидишь.

Мы покурили. Я, так как на траву не силен, то сразу же и потерялся. Голова заговорила сама с собой. Если я что-то спрашивал у Демьяна, то Демьяна самого не слышал. Отвечал мне кто-то изнутри. Другое существо во мне ожило. Оно вело полемику с обратной стороны головы, и я не чувствовал никакого кайфа. Не представляю, как можно торчать от наркотиков. Даже — от легких. А Демьян о чем-то своем говорил, говорил. Может, с кем-то еще говорил. Может, грубил. Он любит грубить. Босяки вообще очень много о себе думают. На какой-то момент я потерялся, и мне виделись регистры процессора. Эта была единственная мысль, которая остановилась и зациклилась.

Сверху нависла тень.

Кулер ставят, подумал я.

— Есть чо? — спросил у меня незнакомец.

— Чо? — не понял я.

Мы мчали в трамвае. Людей было мало, и никто на нас внимания не обращал. Понятное дело — кому до кого теперь есть дело?

— Мы к Васильевой едем, — сказал я.

— Есть чо? — повторил незнакомец.

— Да слышь! — выпалил как из ружья Демьян. — Хули доебался? На, вот. На дне. Пятка. О слышь, братуха, куда пиво понес? Дай пива!

Это он к кому-то еще обращался. А тот спасовал, и дал пива.

— Братуха, ништяк, — сказал Демьян громко.

Тут-то народ ожил. Все на нас смотрели, но как-то искоса, боясь, что мы их взгляд перехватим и что-нибудь скажем. Пиво помогло. Процессор исчез. Близь прояснилась. Подошла кондукторша.

— Что ты смотришь, красивая, — обратился к ней Сергей, — да, я слишком молод для тебя! Не, я если что, позажигать могу. Сколько? Да, слышь, сколько есть — все мои. Сорок. Чего? И ч-чо? Ты, да я бос-сяк! Я по жизни босяк. Тебе это слово знакомо?

Когда мы выпили, меня уже порядком отпустило. Столбы фонарные выровнялись. Машины движение свое нормализировали. Посередине дороги торчащий постовой исчез, и не было его.

— Творческий план, — сказал Демьян.

Васильева, когда дверь открыла, Демьяну вовсе не обрадовалась. И была она камкой-то тройной, Вас-сильева. Закрою один глаз — соединяется она воедино. Сделаю зрение «стерео», вижу, что душа — отдельно, тело — отдельно, и еще нечто паразитическое, с пирожком в руках. Жует, радуется чему-то. Я даже думал, что она толстая. Но она, наоборот, была худой, стрючкообразной, а пирожок — может, его и не было вовсе. Может быть, я его сам придумал.

А Демьян с порога — в атаку:

— Родная, я к тебе.

— Ты… Ты что, один?

— А хуй его знает. А не, не один. Смотри, Вась, это Валера. Он это, политик. Партию «Корпоративной мысли» слышала? Да, такая вот хрень. Валерик — он скоро будет командиром. И вообще, он скоро станет президентом. Веришь? Веришь, Вась.

— Демьян, успокойся!

Васильевой было где-то 19–20. Форма ее зада говорила о наличии жизненной философии. Но такая философия — это чисто настоящая вещь. Она сильнее словесных форм и высоких идей — ибо они применимы здесь же, в ту же секунду. А то, что говорил Демьян, для меня всегда казалось оплавленным гоневом. Но такие зады, как у Вас-сильевой, они — античеловеческие. Они кому-то сразу отдаются, а кому-то вообще не отдаются, не смотря на образ жизни. Это как босячество. Ведь босяки — не обязательно люди. Бывают и животные-босяки. Бывает, погода — босяк. Бывает, что и время — все, в общем, босяцкое, и иного эпитета не подобрать. Машина — босяк, это тоже бывает. Но, если короче, здесь не было альтернатив. Либо — даст, либо — не даст. Но нас — двое, и я сразу понял, что кому-то из нас не повезет. Губы у Васильевой были неприятные, хотя пытались косить под интеллект. Но Демьян ее сразу в угол зажал:

— Сосать будешь, родная?

— Ты сейчас вылетишь отсюда, слышишь? Я милицию вызову.

Началась перепалка. Демьян всегда утверждал, что развести можно любую бабу, и что, мол, именно он это может лучше других, так как босяки — народ особый. Типа не люди, а некий класс существ, только не понятно с какого края. Босякам типа это и положено — уметь развести кого угодно где угодно. В принципе, все это связано с понятиями, но я ничего не знаю о понятиях. Тем более, что сейчас время другое, и понятия хороши в таких, демьяновских, компаниях, в тюрьме (о чем я каждый день думал и ужасался).

Я присел на кухне. Выпил чаю из носика чайника. Посмотрел в окно — восьмой этаж, и вокруг — район многоэтажный, будто и не в Краснодаре мы, где все кругом — одна большая станица, а где-то еще. На секунду я замечтался, потом забыл, о чем мечтал, встал из-за стола и влез в холодильник. Нашел там «шаром-покати» и бутылку водки, поставил водку перед собой и стал пить маленькими стопкам, не запивая. На полубутылке на кухню вошла Васильева — красная, злая. Юная змея.

— Извини, — сказал я, — вы там кричите, а я что, виноват? Что мне еще делать? А? Вот ты мне скажи, что мне тут еще делать? А почему, Васильева, у тебя в холодильнике пусто? А? Хочешь, я схожу в магазин. А? Хочешь пива? Или водки? Что хочешь — куплю. Рыба там. Колбаса.

— Ты не думай, — успокоилась Васильева, понимая, что раз я развожусь на бабки, значит я — не самый для нее потерянный человек, — Демьян — он по жизни Демьян. Я даже на него и не обижаюсь. Накурился как сука. Спит. Как он меня заебал! Ты не представляешь, как он меня заебал.

— Так что, я схожу за пивом?

— Да, сходи.

Сила халявы — сила необыкновенная. Сила движущая. То, что большинство людей продается — это почти все знают. Идешь, покупаешь. Кто не покупается, тот особенно как-то уродлив, так как весь мир — рынок. А если ты не такой… Но я говорю утрированно, так как для меня самое важное — уметь концентрироваться на узконаправленном. Если бы Демьян был интеллектуалом, он был бы как Женя Семин. Хотя, и Женя, он был тот же бос-сяк, только с головой. Я купил 1,5 пиво, четыре бутылки, чтоб запиться можно было, рыбы, хлеба, колбасы и еще чего-то. Думал — приду — не откроет Васильева. Но не в Америке мы. За пиво, за колбасу простая девочка везде тебе откроет. Куда ж ей, Васильевой, было деваться? Халява — матушка, халява — церковь России. Мы сидели на кухне, пили пиво. Я рассказывал ей об одной девушке, которая, вследствие своей телесной тонкоты, боялась ложиться под мужиков, и всегда либо сверху садилась, либо на колени становилась. Меня начинало отпускать. Пивом невозможно напиться, и, в некоторых случаях, оно не на шутку поправляет. Я до этого не знал, только слышал от Демьяна, что, мол, сначала нужно покурить, а потом сверху пивом придавить, чтобы отпустило. Оказалось — так и есть. Я раньше раза три-четыре траву пробовал, и она, трава, меня не воодушевила.

— У меня как-то не так было всегда, — говорил я, — я всегда не мог из головы мысли выгнать. Именно с ней. Особенно, когда она сверху была.

— Она что, вообще лежа не могла? — спросила Васильева, приободрившись.

— Я же тебе говорю.

— Знаешь, бывает, вагина расположена слишком низко.

— То есть?

— Чо, не встречал?

— Не знаю.

— Да ладно. Обычно, лежа ничего не получается, и приходится раком ставить.

— А.

— У меня подружка — Саша, говорит, никогда ничего лежа не получалось. Когда было в первый раз, у нее мужик был, на двадцать лет старше ее. Но там и ложиться было негде, это на лавочке было в парке.

— Может, он ее приучил?

— Да нет. У нее потом так ни с кем лежа и не получилось.

Мы откровенничали не на шутку.

— А ты в жопу никогда не пробовал? — спросила Васильева.

— Ты чо?

— Нет, я имею в виду, девку.

— Ну….

— Что ну…

— Ну, пробовал.

— Узко, правда?

— Как бы да.

— А у меня парень был, то ли косил под армяна. То ли и был армян. Он только в жопу любил. Говорил — как детей надо будет делать, тогда я и сделаю все как надо. Ну вот. Ты себе представляешь, сколько напрягов. Нужно постоянно быть готовой. А ему ничего не объяснишь. Говорит, у нас, армян, все — только так. Так все и положено. Мне еще Элька сказала, у нее был парень, Вачик, я думала — нет, это все пиздёж и провокация. А оказалось, что так и есть.

— А как его звали?

— Серега. По ходу, он был не Сергей, а Серген.

— А.

Мы пили пиво. Демьян спал. Скоро и меня сон стал одолевать. Тогда Васильева, видя это дело, влезла мне на колени и стала расстегивать ширинку.

— Ты правда сосешь? — спросил я.

— А ты как думаешь?

Утром следующего дня я обнаружил у себя в почтовом ящике пачку Гуев. Сел за стол. Выпил воды. Зевнул. В первые секунды нового утра я не мог вспомнить, что было вчера. Потом он рассосался, растаял, будто кусок масла на хлебе. Звуки улиц заколебались, вибрируя окнами. Троллейбус пробубнил мимо окон. Остановился. Дверь открылась, шипя, и было слышно, как кто-то ему посигналил — он кого-то подрезал. Но троллейбусники всегда так ездят. Потом — звон трамвая через две улицы. Дзынь! Сигнал.

— Гуляли вчера? — спросила Таня.

— Да, — ответил я помятым голосом, — слушай, а какой сегодня день недели?

— Четверг.

— А.

— Ты сегодня работаешь?

— Не. Я там больше не работаю.

— А что делать собираешься?

— Участвовать в предвыборной кампании.

— В смысле.

— Да. Да. Чо, Вика звонила?

— Да, звонила. А что за выборы-то?

— Клешня, Тань. Живет человек и высматривает, что бы и где ему схватить. Это и есть — клешня. Человек — это краб. Нужно вовремя схватить. У каждого в жизни должен быть шанс, чтобы схватить. Вот, и я решил, что у меня есть возможность.

— Ты что, Валер, — сказала она испуганно.

— Да ничего. Все нормально.

— Борщ будешь?

— Кубанский?

— Ну, не американский же.

— А… Нет. Не хочу. А вообще — давай. Я с бодуна. С бодуна именно борщик и надо есть.

— А ты женись, Валер.

— На ком?

— На Вике.

— Фиг его знает. Я тоже думал. Но лучше вообще никогда не жениться.

— Все вы, мужики, так говорите до поры, до времени. Все вы — кобели.

— Да ладно, Тань. Начинаешь тут. Я ж серьезно.

— Сметану класть?

— Клади.

— А перец будешь?

— Сухой?

— Нет, свежий.

— Давай, давай, перчик.

— В Америке, небось, пластмассу едят.

— Иногда. Кто как привык.

— Русские должны жить в России, Валер.

— Да что-то, Тань. Где хотят, там и живут. Вот, Женя Семин….

— Это вот тот, блин….

— Да, да, вот тот, блин.

— А что он.

— Да так. Я — к слову. О, петрушка.

— А то.