Панкомат

Глава 16

Он сидел у нас в офисе. Обычный провинциальный чиновник, без всяких признаков опасных связей и опасных действий. Покуривал «Парламент». Что ж ему еще курить? Нормальные, престижные сигареты. Поглядывал по сторонам, строил из себя невинного работника системы. На вид ему было лет 50. Спокойный от всезнания, от отсутствия сомнений. Я думаю, Петр перед ним смотрелся слабовато. Зеленовато. У Петра, без сомнения, был потенциал посильнее. Да, если разобраться, у кого еще был такой потенциал? У всей системы, вместе взятой. Но пока об этом было рано говорить. Он еще не раскрыл все свои способности. Он еще не знал ни ржавчины, ни всяких там разных тараканов, которые всегда скапливаются там, где протекает отрицательная энергия. Да и где его было взять, опыт этот? Среди нас он был лидером, но мир зверей еще предстояло познать. Возможно, ему нужно было стать более примитивным.

— Неплохо у вас, господа, — заметил Юрий Александрович.

Так его звали.

— Какая профессиональная ныне молодежь. Интересно, как вы это сумели все на своем горбу вытянуть?

— Именно на горбу, — сказал я.

Я сразу почувствовал кожей этот запах — сладковато-гнилой. Защитники идеологии сверхсытости всегда носят его с собой. Это иная сторона, с другой стороны от человечности и гуманизма. Туда без скафандра лучше не спускаться. Это еще и чисто русская сторона, привыкшая к элементарному воровству.

— Мы долго к этому шли, — сказал я, — мы не приверженцы хождения во власть за деньгами. Зачем они нам? Кто нынче сегодня серьезно относится к антиглобализму? Если вы считаете нас иностранными ставленниками, то напрасно. Мы просто связаны в цепь, и цели у нас едины — быть противовесом. Мы просто хотим приносить пользу простым гражданам.

— Отлично сказано, — ответил Юрий Александрович, — Я еще закурю, вы не против?

— Курите на здоровье, — ответил Петр.

— Так вот. Про противовес — это хорошо. Грамотно. У молодежи есть шанс не сгореть понапрасну. А то мы все тут голову ломаем, что ж нам делать? Создаем различные программу, тратим уйму денег, налоги приходится регулировать, чтобы выделять средства на различные общественные движения, и все равно результаты не те. Появляются разные, понимаешь, скинхеды. Разные националисты, и прочее. Нет, я как любой нормальный человек, понимаю, что на все нужно смотреть здраво. Конечно, нельзя со спокойной душой смотреть, как наш регион заселяют выходцы из Закавказья. Но должны существовать разумные решения. И, знаете, я рад, когда молодежь сама находит выход. Учиться, работать, разрабатывать программы. Нам нужна достойная смена.

Тоже мне — вступление. В принципе, все верно. Вот только со сменой он погорячился. Сменой будет кто-нибудь еще. Кто-нибудь из детей. Ибо куда ж им еще податься, детям? Не строить же свои карьеры с нуля.

— Антиглобализм — это прежде всего антиамериканизм, Юрий Александрович, — сказал Петр, — если мы сейчас с вами не чувствуем этого здесь, то дайте срок — почувствуем. Дайте срок, и нас заставят отжиматься на раз-два. Как в армии. Наша корпоративность — это наш ответ. Зачем раньше времени распродавать ресурсы? Посмотрите, сколько молодых! Если их направить в правильное русло, они не будут курить и материться в неведении. Они будут строить. Почему мы развернули агитацию, вы спросите? А как же еще? Когда в городской думе будет наш человек, мы сумеем поднять многие жизненно важные вопросы. Некоторые смеются над нашим панк-роком. Вот вы наверняка не очень понимаете это.

— Ну, не в моем возрасте слушать панк-рок. Хотя выступления музыкальных коллективов в поддержку политиков — это обычно. Здесь нет ничего нового. Некоторые партии это практикуют. Вы здесь не первые.

— Это не совсем так, Юрий Александрович. Дело в том, что это еще и от души.

— Ну ладно вам, Петя. Разгорячились, — сказал он тоном наставника, — я вижу, вы еще романтик. Нет, вы не обижайтесь. Кто в вашем возрасте не был романтиком? Кто не был, то, вот, в бандиты подался. Надо верить в светлое. Мы все через это прошли. Хотя — не знаю. Может быть, вы таким только хотите казаться? Уж поверьте моему опыту. Не над первыми выборами работаю. И, надеюсь, не над последними. Увлечения — это отлично да. Но я за вами наблюдал, и ничего аномального не увидел. Вы, должно быть, уже поняли, что власть — это главное увлечение, которое может занимать ум серьезного человека. Сначала — проверка, потом….. Хотя и потом — одни проверки. Жизнь такова.

— Это когда как, — сказал я.

Он повернулся. Так реагирует зверь. Сначала он только принюхивался, потом поворачивается на звук, чтобы неожиданно прыгнуть. Возможно, что жертва просто не знала, с кем она имела дело. Но вот уже она ощущает смертельную хватку зубов на своем горле.

— А вы кто будете? — спросил он резко.

— Консультант.

— М.м. м…

Он, видно, хотел на место меня поставить, но вдруг постеснялся. И правильно. Это был признак его ориентации в пространстве. Он уже явно не считал нас ни случайными дураками, ни потайным крылом кого-то из центра. Впрочем, за последнее ручаться было нельзя. Но ведь они наверняка все уже узнали. Мы организовали себя сами. Не мог же он знать о взломе банка? В этом случае мы бы увидели не его, а злые глаза спецназовцев, смотрящие из разрезов масок.

Он представляет сытых волков, которые умело отслеживает все течения в мире овец. Если овцами не заниматься, мало ли, что они там могут придумать. Для овец существуют законы. У них — своя маркировка, свои доходы, свой вид ценностей. И вот, в этой массе, вдруг рассветает что-то новое. Но, конечно, я говорю преувеличенно. Нам нужно быть партией любителей пива. Мы просто разнообразим это серенький, но образованный и богатый огород. Панк-рок. Молодёжь. Некий свободный, рабочий комсомол, который решил поиграть, пошуметь. Их задача — решить, нужны ли мы им или нет. Если да, то мы набираем необходимое количество голосов. Если нет, то никакое количество бюллетеней ничего не исправит. Хотя, извиняюсь, я запрыгнул на стол и кричал: в нашей демократической стране существует тайное голосование.

Но я ошибался. Мне казалось, он пришел на разведку. А разведка была уже давно, как произведена. Результат вписан в соответствующую графу. Нам оставалось лишь узнать, каков он, этот результат. По сути, это был результат выборов, в которых мы только собирались участвовать.

— Ладно, пацаны, — сказал он, наконец, — буду откровенен. Вы мне нравитесь. Вы не подумайте, что все дело во мне. Если б вы только одному мне нравились, это бы ничего не решило. Просто вы — на своем месте. Это очень грамотно и очень полезно. Идёте за прогресс. Корпоративность — это правильно. Это правильность в деньгах. Люди за вами идут. Это хорошо. Это вы правильно в народ пошли. Декабристы вот не пошли, а на рожон полезли. Но я это так — вы не подумайте. Я просто шутить люблю. А вообще жаль, да, что декабристы тогда не смогли. Были б они были корпоративными, поговорили, порешали, узнали расценки, глядишь, и все бы было по-другому. А у вас — правильная революция. Музыка, рок, работа. Правильно, пацаны. Работа! Нужно работать. А то народ у нас распустился, начинает плакать, отчего цены растут, отчего жить тяжело. А на самом деле, время-то у нас золотое. Просто нужно работать. Ра-бо-тать!

Он прикурил еще сигарету.

— Вы уж мне поверьте, я могу с закрытыми глазами, с зажатыми ушами человека распознать. Я просто его чувствую, ребята. Это мое призвание, если хотите. Я чувствую успех, а это очень важно. Ведь нам не нужны слабаки и неудачники. Нам нужны реальная смена, здоровые политики, которые знают толк в деньгах, умеют работать и зарабатывать. Если б не я, ребята…. Знаете, не буду говорить, что именно я сказал за вас свой решающий голос. Но с другой стороны, ведь это так! В принципе, да. Что уж говорить. Это так. Ну, ходили бы вы себе на митинги. Собирали бы полные залы. Панк-концерты. Даешь здоровой русский рок без наркотиков и все такое. Движений-то всяких полно, пацаны, никто не мешает же им существовать. Чего скины эти стоят, а? По нормальному, их отлавливать надо, а они, да? Но скины тоже не просто так, пацаны. Я это по секрету вам скажу. Скины не придумали сами себя. Это мы их создали, чтобы посмотреть реакцию общества. Мы также создали современных фашистов, чтобы избежать возникновения или, так сказать, проникновения с запада, настоящих фашистов. Вы поймите, мы — мы никогда никого никуда не пропустим, хотят они того или нет. Потому что…. Это структура, мальчики. Это наша жизнь. Она не сегодня строилась. Если кто-то думает, что она ломалась, то он просто, просто он поэт, вот и все. У вас ведь тоже есть поэты. Стихи. Мечтания. Я знаю — никто не заставляет человека мечтать. Но одно дело — несбыточное, а другое — то, что нужно делать. Работать, пацаны! И вы будете работать на нас. Вы будете пропагандировать рок. Вы будете полезными тем, что займете собой пустую нишу. Итак, у нас будет настоящая, русская молодежь, поддерживающая современный реж… пардон, современную власть. Я даже предполагаю, у вас есть гораздо более серьезная перспектива, нежели сейчас, в регионе. Но до этого, как вы сами понимаете, еще нужно дорасти. Нужно дорасти. А пока — работа! Работа! Это ведь не кирпичи на стройке таскать и не бетон мешать! Вон, сколько их…. Чернь….

— Сколько? — спросил Петр.

— Ну, чего ж так сразу, Петя, — он улыбнулся, — я, конечно, боюсь вас разочаровать. Но я ведь думаю, вас много, и, ну, эти самые, финансы, так сказать, вы сумеете организовать. Ну, и ведь это — не Госдума. На Госдуму вам долго работать придется. Потому, начинайте работать уже сейчас. Вам нужны серьезные финансы. Пока же ограничимся двумястами тысячами. Всего лишь столько, сколько на Фабрику звезд попасть. Торг, как вы сами понимаете, неуместен.

— Какие гарантии? — спросил я.

— Ну… Ты знаешь, товарищ консультант…. Ну ты даешь, вот что. Но поработаешь. Притрешься. Пообобьешься в коридорах, так сказать, коридоров, глядишь — и дальше пойдешь. Верно, Петя? Я ведь думаю, у вас ведь не много шуму из ничего тут? Помните, как у Шекспира было? Народу-то у вас много. Пошевелите головой. Потрясите закрома.

— А это не ваша дочь в Фабрике Звезд поет? — спросил Зе.

Он улыбнулся:

— Хотите автограф?

— Хорошо, — произнес Петр, — мы согласны сделать взнос за вступление в Фабрику звезд. Мы были к этому готовы.

— Еще бы. Я знал, что имею дело с грамотными людьми.

— А назначения?

— С этим успеем, Петь. Успеем. Посмотрим, порешаем. Москва не сразу строилась. Для вас это впервые, а я делаю свою работу, уже не помню, в какой раз. Но все постижимо, ребята. Все постижимо. Все в жизни познается в труде.

— Решено, — ответил Петр.

В эту секунду взгляды их сошлись, и нечто невидимое проскочило. Молния недоверия и зависти. Уж ему-то не дано было так начинать. У них не было меня, хакера. У них комсомол мемеберз были, дивайсы, слоганы, зажатые в темных углах комсомолки…. Комсомольский секс. Становление нового клана господ. Дележ нефти и газа. Покупка яхт. Генерация олигархов. Избиение непослушных кассиров. Дети в Кембридже. Дети на Фабриках. Дети-режиссеры нового русского кино. Жены-писательницы. Здесь можно вспомнить русский крепостной балет, но зачем?

— Надо выпить за сделку, — сказал Саша Сэй.

— Вот это — по-нашему! — обрадовался Юрий Александрович.

Я представил, как они потом будут делить наши две сотни тысяч баксов. Тот, кто старший, на Кипр полетит отдыхать. Будет там пузо греть и разговаривать о роли русских за бугром. Остальным — тем поменьше перепадет. Что уж там говорить. Должно быть, и секретарше на презервативы что-нибудь достанется.

Саша Сэй тут же коньяк достал, бокалы и конфеты. Мы выпили и поздравили гостя нашего с успехом. А он — нас, в свою очередь.

Уже потом, после ухода его, позвонила Вика, стала бурчать что-то словно кошка избитая. Что-то про вину чью-то, мою, должно быть, что-то про Гену, который джипом своим ее покорил.

— Я хотел тебе изменить, — ответил я, — но не вышло. Кишка тонка оказалась. Но, видно, зря. Не всех людей можно прощать.

— Это все из-за тебя, — ответила она.

— Ну да. Из-за кого же еще?

Я отключил телефон.

Больно тебе? — спросил я сам у себя. И кто ж тебе виноват? Конечно, ты строишь из себя героя, хотя, собственно, и не строишь, так только получается, а на деле ты ржавый, ржавый гуманист. И едва появилась возможность проявить его, так и сели тебе на шею. Больно? Завтра будет еще больней. Потом что ты ее простишь. Она ведь не может быть иной. Она прогнозируема, как телевизионный эфир в 21.00. Если хочешь, чтобы она всегда осталась в рамках — держи ее в этих рамках. Не хочешь — ну и получай. Люди нормальные живут, ссорятся, мирятся, и все нормально, и никому не нужна дешевая красота. А ты все наступаешь на одни и те же грабли. Она хорошо выглядит чужими глазами. Мы отлично смотримся в зеркале. Она прекрасна на ощупь. У нее отличный половой инстинкт и чрезвычайная любовь к первобытным позам. Но посмотри на ее лицо! Кто его придумал? Это же отдельный класс! Это — модуль! Инстинкты есть у всех. Я не спорю, что человек — это обезьяна с языком, да еще и злая и подлая обезьяна. Но что я ей сделал? Неужели так хочется трахаться? Неужели меня мало?

Человек — это проекция. Женщина — это свойство проекции. И все это — лишь маленький объект на поле запрограммированного мира. Надо ехать куда-нибудь, или срочно становиться таким, как Юрий Александрович. Юра. Юрка. Юрок. Интересно, он никого в своей жизни не замочил? А может — съел? Живьем, например.

— Поехали в бар, — предложил Петр.

— Поехали. Водку пить?

— Водку.

— Это хорошо.

— Слушай, а поехали к Club?

— Ну, поехали.

… Мы разговаривали ни о чем и пили вино. Club была не в курсе происходящего. Ей наплевать было на всю эту политику. И правильно. Она умела мечтать, а мы уже давно как не умели. Мы покрывались шерстью. Мы уже перешли ту черту, когда возвращаться поздно. Оставалось лишь умереть молодым. Но и это теперь было не актуально. Хорошо умирают поэты. То есть, не так уж они и хорошо умирают, но стороны эти смерти смотрятся более или менее достойно.

— Я раньше любил смотреть на звезды, — сказал я.

— А сейчас? — спросила Club?

— Сейчас…. Хочется посмотреть. Хочется вновь вспомнить. Все время забываю, что они есть. Про водку, вот, не забываю. Вы. Даже если и хотеться не будет, все равно нет, нет, да вспомню. Получается, что серьезные вещи — это убийство духа.

— А в детстве все не так, — заметил Петр.

— Ну да. Человек в детстве чище.

— Ну, уж не все, — не согласилась Club, — у меня были одноклассники, и глядя на них, можно было сказать, что им жить нельзя. Как бы вообще нет им места на этот земле, а они живут. Убивали все, что движется. А потом их как-то на ум потянуло, и они в раннем возрасте стали честными семьянинами.

— Это исключение, — сказал я, — я, вот, год от года становлюсь все хуже. Может, на вид это не так. Но просто накапливается опыт, и я как-то более умело отношусь к людям. Те, кто это ценит, для них это — прогресс. А в душе становится все менее свежее.

— Нужен настоящий, опытный цинизм, — сказал Петр.

— Это как? — поинтересовалась Club.

— Это — средство существования. То, что тебе чуждо, должно вызывать в тебе устойчивый, нормальный смех. Этому нужно учиться. Йоги тренируются годами лишь для того, чтобы быть уверенным, что именно сознание, а не автоматизм, управляет их телом и желаниями. В этом мире нужно уметь жить. Нужно уметь думать, уметь принимать решения. Это не так просто. Гораздо легче скрыться от всего этого за пеленой обмана. Можно прятаться в неведении. Можно огораживать себя телевизором. Чем угодно. Это инстинкт. На первом этапе он — чистый страх, а потом, интерполируясь, он может принимать самые разные формы. Я, если честно, тоже хотел спрятаться. У меня была мысль начать писать философские труды. Я даже опубликовал одну такую работу на сайте, хотя сами знаете, что такое Интернет. Но вскоре я понял, что письменной творчество — это вещь не для всех. Оно должно идти изнутри. Может, с самого детства. Может, как-нибудь еще. Для меня же, это был бы побег.

— Я знаю. Я раньше делал миры.

— Миры? — удивилась Club?

— 2D, 3D. Самое главное, что я их не продавал.

— Наверное, заработал бы, если б продал, — предположил Петр.

— Наверное. Меня это от души волновало тогда. Но они бы сразу мертвыми стали, если б я их продал. Мне кажется. В любом творчестве так.

— Да, — согласилась Club и закурила, — творчество — вообще самая важная вещь, я так думаю. Если предположить, что существуют высшие силы.

— Или существовали, — добавил Петр.

— Ты так думаешь?

— Почему бы и нет? Наши органы чувств способны воспринимать только то, на что они настроены. Мы не так уж далеко ушли из животного мира. У нас есть механизм, позволяющий нам мыслить. Но это сказано это слишком громко. Общая масса людей использует этот механизм лишь для того, чтобы питаться и продолжать свой род. Борьба за власть и лидерские качества — это тоже пережиток животного мира. Без этого человеческий род навряд ли выжил бы в дикой природе. Я даже думаю, что человек, как модель, не был рассчитан на большее, нежели быть более прогрессивным зверем. Но мы пошли дальше. А виной этому — отдельные индивиды, которые двигают прогресс. Их не так уж и много. Конечно, нынешнее человечество более образованно. Может показаться, что изменилось и качество. Но это заблуждение.

— Ты считаешь, что бог ошибся? — спросила Club.

— По-моему, это — очевидно. Любая мировая религия говорит о том, что жизни — это страдание. Кто-то переделывает это в испытание. Но для чего оно, испытание.

— А если мы — в аду? — спросил я, — просто мы сами об этом не знаем, а? Давайте выпьем водки.

— За что? — спросила Club.

— За ад.

— Нет. Испытание мне нравится больше. Во всяком случае, всегда есть шанс его пройти.

— А что потом? — спросил я.

— Ну… Кто его знает.

— А потом — рай, — усмехнулся Петр, — все дело — в розовых очках. Кругом добро — никто не ругается. Никто, блин, не сношается. Отлично все! Есть не надо, потому что не хочется. Идешь ты по красивейшей равнине, наблюдаешь райских зверей, а по центру бога видно.

— Ну, бог с вами, — сказала Club, — давайте тогда за ад в понимании группы «Камаз» выпьем.

— Хороший ад, — ответил Петр, — панковский, и водки много. Пьешь, пьешь, не перепьешь, и печень не разлагается. Только и делаешь, что пьешь. Такая вот ерунда. И все только и разговоры, что о спиртных напитках.

— Наверное, это так надоедает, что это — действительно адская штука — продолжать пить.

Мы выпили. Вино разбежалось и скрылось за изгибами организма. Звонок моего мобильника был выключен. Посматривая на экран, я лишь отмечал, что Вика за это время звонила мне три раза. Но что я мог сделать? Я уже много раз был слабым. Я много поигрывал. Мне это надоело. Может быть, я тоже хотел приобрести полезные звериные качества. Два раза звонила Вера. Но я тоже не ответил. Мне еще было, чему учиться. Ведь я был циником лишь на словах.

— Я бы выпил еще за последний шаг, — предложил я, — я имею в виду за тот шаг, который остается до какого либо поступка. С одной стороны, ты боишься этого, но ты еще ничего не сделал. Ты только внутренне переживаешь и боишься. Я думаю, очень много дел именно из-за этого шага не были сделаны. Если так вот разобраться, человек в жизни не на многое способен. Сам в себе он может нагородить такие горы, что может показаться, что ему и море по колено. Но когда доходит до дела, остается последний шаг. А сложного-то нет ничего. Хочешь — делай. Не хочешь — не делай. Я уж не говорю о тех людях, которых гонят инстинкты, и которые никогда в жизни ни в чем отчета перед собой не знали. Это — совсем уж полные автоматы. Ну, а последний шаг… Можно встать у черты, вкопаться, и начать врать себе. Я, мол, делом занимаюсь. Кто не знает, о чем речь, может подумать, что человек и впрямь делом занимается. Так вот, я хочу выпить за то, чтобы у нас этого шага не было, чтобы мы барьеры проскакивали, не замечая.

— Хороший тост, — сказала Club, — со мной тоже так было. Да что там было. Это очень часто происходит. Наверное, это вообще — крайне распространенная штука. Так плодятся комплексы. Они складируются, и в какой-то момент во всем этом уже не разобраться.

— Давайте по полному бокалу выпьем, — предложил Петр.

После того, как мы выпили, я спросил я него:

— Слушай, а когда ты женишься?

Это был популярный в нашем кругу вопрос. Это был вопрос-выстрел. Нечто, похоже на Черного Петра, который происходил с некоторой периодичностью. Но в отношении Петра такие вопросы не практиковались. Он был настоящим авторитетом.

— У меня тоже выработался комплекс, — признался Петр, — что тут делать? Я сам взрослел на ошибках. Я учился сам у себя. У меня не было учителя. Были моменты в жизни, когда я видел вокруг себя такое кривое зеркало, что даже не знал, живут обычные. Меня так воспитывали. Я не хочу вдаваться в подробности. Первые шаги в жизни у меня были слабыми и неумелыми. Я горел, энергии было много, но не было фокусировки. Я много сделал зря. Гораздо позже, анализируя свои ошибки, я стал заниматься самовоспитанием. Меня воспитали не для общества, а для того, чтобы пользоваться мной. Так делают многие люди с врожденными странностями. Возьмите вот Вову Автояна. Это — пример. Вова — совершеннейшая кукла. Хотя сам по себе, от природы, он неплохой пацан, но родители сделали из него средство для наслаждений. Это ведь кайф, когда нервную энергию можно безнаказанно разряжать. Они то посылают его работать, то приезжают на работу и забирают, и он сидит дома, готовит обеды, и не дай бог, если когда ключ в дверях заскрипит, он не подбежит и не построится в шеренгу. Они придумали ему график курения. Тогда-то можно, тогда-то нельзя. Он одет во все черное. Когда-то мы подарили ему на день рождения вещи — ну, мама с сестрой, они давай над ним издеваться — мол, какой ты урод в этой одежде. Ну, запретили ему это носить, накупили шмоток черного цвета с рынка. А уж чтобы девку завести. Зато они всей семьей смотрят порнуху. Заметьте — всей. И мама работает директором детского сада. Она — на хорошем счету, и — гуманист. Как же не быть гуманистом, работая в детском саду. Возможно, именно поэтому я достаточно силен в интуитивной психологии. Потому что со мной было что-то подобное, только я не стал Вовой Автояном, а просто доказал свои права, и сейчас на мою свободу сложно покушаться. Но как трудно это сделать? Знаете, это не то, что первый шаг. Это просто прыжок в огонь. Представьте себе, что нужно для того, чтобы Вова Автоян бежал? Вы себе это представляете? Я бы поставил ему памятник, если бы он сумел это сделать. Но это невозможно. Вы сами это понимаете. И не только в этом дело. Очень хочется выиграть у жизни. Просто было время, когда и я шага ступить не мог. Знаете, что такое система? Это та машина, которую мы пытаемся воспроизвести в фантастических романах. Но я бы не стал применять фантастические методы, чтобы ее описывать. Толтеки считают, что Орел видит тебя насквозь. Ты — и корм его, и как бы и тело его. Таким образом, он функционирует. Сам себя есть, сам себя пьет, сам с собой борется. Предположим, что это — так. Тогда он — универсальный организм, и все мы — его части. Каждый пункт нашего мышления — это часть целого. Именно поэтому мы живем стаей. Время от времени происходят войны. Орел пускает сам себе кровь. Он делает обновление. Каждый человек в отдельности — своего рода копия. Мы тоже способны пускать сами себе кровь, менять идеологию, что-то искать, чтобы в итоге пойти на корм системы. Это довольно универсально. Смерть — это обязательная фаза бытия.

— А где же наша иная реальность? — спросила Club.

— Я, наверное, слишком сложно объясняю, — сказал Петр, — но каждый человек чувствует, я имею в виду, если он умеет чувствовать, что что-то не так, что-то грызет его душу. Некоторым приходит на ум, что это — совесть, что надо очиститься, некоторые уходят в монастырь. У необычных людей бывает мировая боль. Это объяснялось чем-то высоким, особенно, когда об этом писали поэты. Мировая боль. Но я считаю, что система таким образом защищается. Если она будет давать свободу всем существам с большим потенциалом, она долго не продержится. Люди сумеют найти путь, чтобы завернуть ее в бараний рог. Талантливые люди живут мало. Я думал, что смогу опровергнуть этот принцип. Но, кажется, чудес не бывает. Я просто становлюсь на другой путь. Скорее всего, так и будет в дальнейшем. Все наши взгляды — это суррогат.

Он закурил.

— Она есть, — произнес я.

— Кто?

— Ну, эта… Матрица. Это легко доказать логикой.

— Скверно, — произнесла Club.

— И цинично, — добавил я.

— Все большие циники на деле оказываются романтиками, — сказала Club.

— Наверное, — согласился Петр, — давайте выпьем за романтику.

Я выпил. Вино прогулялось по мне волной.

Я представил себя огромного черного Орла, у которого в желудке вариться земное мироздание. Он отрыгивает, и пар исходит в космос. А Дон Хуан и сотоварищи для чего-то ищут пути. Им кажется, что в этом их назначение — быть противовесом. Но для нас все это — прикладная фолк-филология. У поклонников Кастанеды всегда нездоровый блеск в глазах. И это — тот же блеск, что и в глазах религиозных фанатиков. Петр одинок. Он всегда будет одиноким. Впрочем, он попытается перестроиться. Лучше быть успешным, чем концептуальным, нищим, безызвестным.

— Как там ваш Демьян поживает? — спросила Club.

— Почему это он наш? — спросил я.

— Ну, а чей же? Я смотрела одну передачу, если не ошибаюсь, это его показывали.

— Да, это он был, — подтвердил Петр.

— Точно. Он выступал, — сказал я. — я, как-то, упустил этот момент.

— Уникально, — сказала Club.

— А то, — согласился Петр.

— Это эксперимент?

— В смысле?

— Ну, если честно, мальчики, это похоже на космический эксперимент. Такое можно встретить только в кино. Берут босяка и делают из него политика. При чем, у него нет никакого желания не быть босяком.

— А я и не думал, — сказал Петр, — я раньше мечтал об экспериментах. Вышло же само собой. Возможно, что все мечты рано или поздно сбывается.

— А тебе не кажется, что это — преддверие 33-го года? — спросил я.

— У меня нет такой цели. В теории все выглядит так, на практике же все проще. Но я не хочу останавливаться. Мне просто нужен воздух. И пока он есть. Я генерирую его сам.

— Я тоже так хочу, — сказала Club.

— Ты так и живешь, — произнес я.

— Не знаю. Я бы хотела. Но, мне кажется, я только мечтаю.

— Я тоже мечтаю. Только и делаю, что мечтаю.

— Однако, опасные мечты, — сказал Петр, — порой, опасные для жизни.