Парик моего отца

ЧТО ВСТАВИШЬ

Дома я включаю музыку, потому что все стены белы и потому что я скучаю по Стивену, который в этой музыке растворился. Я делаю музыку громче — пусть она, оглушительная и чистая, отмоет меня. Она заполняет белую комнату, потом врывается в меня — и затопляет весь остальной дом. Гобой, не делая паузы между частями, взбегает по лестнице и скатывается назад по перилам; разрастаясь, он оборачивается точной копией двери и отпирает замок; и от его звуков кажется, будто веселиться — самое печальное занятие на свете. Он окутывает стулья и расплющивает зеркало, он смешивается со светом, который моментально твердеет. Но едва я успела сделаться этой сотканной из музыки комнатой, которая все время расширяется, сохраняя прежнюю величину… едва я успела оказаться внутри и снаружи сразу, едва я успела окаменеть — слышится вздох, отчетливый и близкий.

В комнате кто-то есть, или в музыке кто-то есть, и меня преследует ощущение, что этот загадочный «кто-то» определенно мертв.

Опять шум — на сей раз сверху. Опять вздох у меня над ухом — В МОЕМ УХЕ. Гобой играет себе дальше, звучит чуть пожиже, чуть сконфуженно — шум сверху не дает ему расшалиться. Опять вздох, шумный, но извиняющийся — «вот он я» — и исходит он из динамиков «сидюка». Вздыхает гобоист. Если я опять поставлю эту пьесу, он, вероятно, опять вздохнет — на том же месте. Поскольку звук вздохов меня как-то не утешает, я выключаю «сидюк» и начинаю слушать тишину, которая, впрочем, еще страшнее.

Сверху доносится приглушенный шелест. Кто-то что-то волочит — вероятно, полный мешок расчлененных тел. Затем — безмолвие. Я все еще слышу дыхание, но на сей раз свое собственное — или вздохи дома, или пар, бьющий из ноздрей типа, который шурует наверху, или это тихонько сдуваются легкие трупа, который он на себе тащит.

Проходя мимо кухни, я просовываю руку в дверной проем и хватаю банку с черносмородинным джемом, ибо метательный снаряд надежнее ножа. Поднявшись на полмарша по лестнице, я слышу какой-то скрежет, сопровождаемый хлюпаньем и чмоканьем. И «шлеп» — в стенку ударяется что-то мокрое.

— Ау? — говорю я, потому что я набитая дура.

Молчание. Вновь «хлюп-чмок-ш-р-р». Вновь молчание. Ясно одно — неизвестный находится в моей спальне. По одной, как протезы, переставляю ноги со ступеньки на ступеньку, пересекаю лестничную площадку, распахиваю дверь моей комнаты.

Спальня летит стремглав: верхний левый угол, потолок, подоконник, кресло. Мои ошалелые глаза никак не сообразят, что надо остановиться и осмотреть все пристально. Впрочем, в спальне никогошеньки нет. И почему же, объясните мне, я слышу в пустой комнате неспешные шаги, которые все ближе и ближе?

— Я бы попросила.

Шаги останавливаются. Слышится уже знакомый хлюпоскрежет. На секунду мне кажется, что он исходит из моего собственного горла.

— Стивен, перестань. Это ты?

Из потолка высовывается нога. Я смотрю на нее. Из потолка высовывается вторая нога. Ноги скрещиваются. Правая пинает воздух. От этого движения из потолка вываливается торс, ненадолго зависает, упершись подмышками в перекрытия, но тут же появляются локти, плечи, голова, кисти рук и банка с краской. Все это совершает посадку на моей кровати — краска, правда, еще и заливает пол.

Стивен красил чердак.

Я смотрю на озеро белизны, которое льется водопадом с края моей постели и растекается по полу. Смотрю на свою ладонь — оказывается, я уронила джем. Смотрю на Стивена. Этот засунул в рот свой большой палец.

— У меня кровь идет, — говорит он.

— Ты этого достоин.

— Нет. Я хочу сказать: У МЕНЯ КРОВЬ.

— Где? — тут и смотреть-то не на что, жалкое алое пятнышко тонет в белизне краски, превращается в бурое.

Пора стукнуть по столу кулаком. Чтоб больше ничего не красил.

— А половицы? — говорю я. — А под половицами?

Может, он еще желает, чтобы я черепицу ободрала с крыши? И как быть с зазорами между кирпичами? Не говоря уже о канализационных трубах и том, что внутри них — со Стивена станется.

В последний раз набиваю ведро отложениями миссис Двайэр. Чек из «Остоми-продактз» на Парнелл-стрит на некую покупку, название которой я расшифровывать не хочу и вообще надеюсь, что она устарела. Стишок о родах: «Большому члену — большая корона/что вставишь, то вынешь — важней нет закона». Все это найдено в дыре над моей кроватью, между слоями обоев, наклеенных по головокружительно-косой линии — обоев с монотонным узором из золотисто-зеленых русалок, которым, как и миссис О’Двайэр, уже некуда было приткнуть мужчину.