Парик моего отца

КАК ЭТО БЫЛО

По ангельскому блату Стивен раздобыл газету за 19 июля 1969 года — день, когда я стала телезрителем. Вот она, родимая. Вот она, передача «Так держать», затиснутая между «Шоу Дорис Дэй» и «Виргинцем». Это вечер запуска космического корабля — правда, не «Аполлона-8», как я думала, а «Аполлона-11», корабля, который впервые высадил людей на Луне. Но выверты памяти меня не печалят. Я всегда знала, что сценка, как отец тыркается в дверь с коробкой в руках — скорее чудо, чем правда.

Теперь мое детство само себя перемонтирует, объясняя призрак «Аполлона-8» сбоем в расстановке пикселей, тенью другого, прорвавшегося на чужую частоту канала. И тогда один-единственный вечер в моей жизни предстает перед моими глазами таким, как я его прожила, без интерференции и помех. Чистый, как поднявшийся из озерной воды меч. Не знаю уж, давно ли у нас был телевизор — двадцать четыре часа или два года — но именно после «Так держать», чуть ли не на следующий вечер люди высадились на Луне.

Загляните в эти окна, окна диковин и чудес.

ТЕЛЕЗАВТРА

5.35 «ЧУДО-КОТ»(м-ф)

«1 000 000-долларовое дерби»

У старой клячи Шона О’Кругли есть одна слабость — услышав звон колокольчиков «скорой помощи», она срывается с места и, как безумная, несется куда глаза глядят. Чу-Ko это на лапу — выдавая себя за богатого шейха, он вешает кляче на шею колокольчик и выставляет ее на бега. У колокольчика обрывается веревка, но вся компания выезжает на дорожку в угнанной «скорой» — и лошадь мигом восстанавливает спортивную форму. Еще немножко, и победа достанется Чу-Ко — но тут комментатор произносит: «Похоже, это фотофиниш» — и лошадь встает как вкопанная, повернув к объективу широко улыбающуюся морду. Я помню эту улыбку, помню застывшее в воздухе правое копыто и морду, на которой написано: «У МЕНЯ — и вдруг фотофиниш? Надо же!»

6.00 АНГЕЛУС[3]

6.01 СПОРТ

6.15 НОВОСТИ

6.20 КОНЦЕРТ

Жаклин Дю-Пре. На рояле аккомпанирует ее сестра Айрис.

6.40 «АПОЛЛОН-11»

Лунная кабина отделяется от служебного отсека, и Коллинза бросают одного. Каждый раз, когда я об этом вспоминаю, у меня в ушах сама собой начинает звучать та печальная и фальшивая мелодия из «2001». Каждый раз, когда я об этом вспоминаю, Дэвид Боуи поет «Майора Тома».

7.10 «СЛОВО СОЗИДАЮЩЕЕ»

Религиозная программа с интервью. Какая там Луна — перед вами Бог.

7.25 «ЛЮСИ-ШОУ»

Чего это дети так смеются?

7.55 AN NUACHT[4]

8.00 «ШОУ ЭЛЛЫ ФИЦДЖЕРАЛЬД»

Определенно ложное воспоминание — вроде пресловутого «я всегда любила «Мотаун» [5]. И одно жалкое перышко подлинного воспоминания: черное лицо (первое в моей жизни?) в классическом трехчетвертном повороте, на щеке белой корочкой — пятно света. В ожидании Луны; мерцательная аритмия сердца.

9.00 «АПОЛЛОН-11»: Посадка на Луну

Помните этот первый контакт — пробный, нежный-нежный?

9.30 НОВОСТИ

9.45 «ТЫ МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕ УВИДИШЬ»

Триллер. Бен Гецарра разыскивает свою жену. С участием Лео Дженна и Бренды де Бензит.

10.45 (время приблизительное) СПОРТ-ФИНАЛ Ключевые моменты финальных соревнований по футболу и херлингу[6], ведет Брендан О’Рейли. (Надо же, я ведь с ним знакома!)

11.15 (время приблизительное) НОВОСТИ ДЛЯ ПОЛУНОЧНИКОВ

Любимая передача Стивена — «Ангелус». Мне казалось, она должна была ему уже несколько надоесть, но он говорит, что вечность не знает скуки и вообще, повторы ему нравятся.

Что до меня, я упорно пытаюсь припомнить фильмы, которые мне не разрешали смотреть, потому что они шли поздно. «Ты меня больше не увидишь» я так и не увидела — меня отправили спать. «Астронавты и те легли баиньки», сообщили мне. Я еще подумала, что это очень глупо с их стороны — не успели прилуниться и уже спать.

И потому мне уже никогда не узнать, нашел ли Бен Геццара свою жену и почему она исчезла. И я никогда не вспомню — даже не вспомню, что забыла их — Лео Дженна и Бренду де Бензит, хотя они в таких муках выдумывали себе имена. Я переживаю за Бренду де Бензит. Я переживаю за нее, пока она сидит в трейлере и входит в образ, надеется на режиссера, сомневается в некоторых деталях сценария. Мне кажется, что она просуществовала лишь считанные минуты вечером 20 июля 1969 года — а я ее упустила. В ту ночь я могла бы увидеть во сне, как Бренда наконец-то вступает на Луну — но мне это не приснилось.

Маркус, разумеется, знает, кто такая Бренда де Бензит. Во-первых, имя я переврала — ее зовут Бренда де Бензи́. Добропорядочная дама с мягким, а-ля-пятидесятые, телом, игравшая в английских фильмах: «Артист», «Ребенок за два фартинга»… Просматривая старые фильмы, Маркус сочиняет свое детство. Он помнит кинокартины, которые так и не добрались до Бамфака (также известного как Мухсрак) в графстве Лейтрим — его отчизны. Маркус — герой. В спальне он хранит пятьсот экземпляров «Нью-Мьюзикэл-Экспресс» за прошлые годы — так, на случай, если кто-нибудь вдруг забредет в эту комнату.

— Бренда де Бензи…, — говорю я. — С чем-то она у меня ассоциируется. По-моему, она кого-то озвучивала в «Приправах», — и я начинаю петь: «Я пес Укроп, я пес Укроп, я лучший друг зверей, свой хвост ловя, я сбился с ног, но он меня хитрей!», а в завершение высовываю язык и пыхчу: «Уф-уф-уф-уф!».

— Тобой нельзя не восхищаться, — замечает Маркус, — ты себя на ходу выдумываешь.

— Твоя правда.

— Как ты можешь помнить «Приправы»? — спрашивает он. — У вас до шестьдесят девятого даже телевизора не было.

— Мы ходили их смотреть к соседям. «Я — лев Сельдерей, всех львов я добрей».

— Твоя мать бегала к соседям вечером в среду смотреть «Риордэнов». Твой отец ходил к соседям в субботу днем — смотреть футбол. Но ты к соседям на «Приправы» не ходила.

— Слушай меня, — говорю я. — Я была у соседей. Они включили телевизор. По телевизору показывали «Приправы». И мы их посмотрели.

— Сколько тебе было лет?

— Пять? Шесть?

— Грейс, — заявляет он, — у соседей было только «Ар-Ти-И»[7]. Пригороды Дублина — это средоточие и цветок современной цивилизации — и те дожили до многоканальности лишь в семьдесят первом.

— Иди на хер.

— Мне очень не хочется тебя разочаровывать, Грейс, но «Приправы» шли по «Би-Би-Си». «Приправы» ты увидела впервые уже в своем тихом, наряженном в модные прикиды отрочестве по «Би-Би-Си».

— «Приправы» шли по «Ар-Ти-И».

— По «Ар-Ти-И» шли «Murphy agaus а Chairde»[8]. По «Ар-Ти-И» шли «Dathai Lacha»[9]. Для «Фургона странников» ты, конечно, слишком шикарная девушка. Тебе зачем-то понадобилось сочинить какое-то долбаное протестантское детство с «Биллом и Беном». Билл и Бен — один хрен.

— У них стояла тарелка.

— Я не об этом.

— Никаких протестантских концепций в «Билле и Бене» нет, — говорю я. — Ты не начинаешь готовить чатни[10] и вязать футляры для грелок только потому, что насмотрелся английских мультиков. Распевая «Ближе к тебе, Господи», не умножишь количество телеканалов.

— И все же — что скажешь в свое оправдание?

Ох, уж этот Маркус. Он всех видит насквозь.

Маркус расквитается со всей нашей шайкой-лейкой — ибо он, в отличие от всех остальных, не сбежал от своей семьи. Он сбежал от истории. Он понимает душу своей страны, как никто — и ему больно, что страна не отвечает на его любовь взаимностью.

Я говорю:

— Просто ты считаешь, что «городской» значит «привилегированный» и «фальшивый», потому что в твоих родных краях все ходили к мессе, накрывались для тепла коровьими лепешками, а в субботу на ужин имели своего дядю, пока мы тут старались забыть, кто мы на самом деле такие, и учились выражаться по-благородному.

— Да, — отвечает Маркус, — именно так я и считаю.

Однако одевается он под преуспевающего человека. Воображаю себе его тело под всеми этими шмотками — мягкое, пропадающее зазря. Мне хочется посочувствовать ему со всеми его умственными потугами. Мне хочется посочувствовать ему, так как (и это истинная правда) одной местью не проживешь, а успех — это иллюзия. Мне нравится, как он меня ненавидит — хоть и не за то, за что следовало бы. Когда он произносит слово «город», я чувствую себя высокомерной мазохисткой и ощущаю легкие позывы похоти. Мне хочется открыть его бумажник и понюхать — но, боюсь, от него пахнет дерьмом.

Маркуса о его детстве лучше не спрашивать — он расскажет, и будет прав. Спросите его о любом дне из прошлого. Ты ему говоришь: «Что с тобой было 19 июля 1969 года?» — а он отвечает: «В тот день меня кое-кто обсмеял». Что до меня, я и такой малости не имею — ничегошеньки, даже такой вот лжи, которую я могла бы назвать своей.

Я позвонила матери, и она сказала, что летом шестьдесят девятого мы ездили на море, а там и близко телевизоров не было; так что, когда дело дошло до высадки на Луну, мы слушали радиорепортажи и смотрели на Луну из окна. Спасибо, мама.

Что до Бренды де Бензи, она предположила, что это та старая, с морщинистой улыбкой и одышкой в «Далласе». «Это Барбара Бель-Джеддес» — сказала я.

— Ну и как тут их упомнишь, если все они на одно лицо, а половины уже в живых нет? А как твой молодой человек? — спросила она.

— Отлично.

— Надеюсь, ты к нему добра.

— Он покрасил кухню, — сказала я.

— Ну вот видишь.

— В белый цвет покрасил.

— В белый? Кухню? Это же чудовищно!

— Ну вот видишь.

— Белая кухня. Как ты только это допустила?

— Он помешан на девственности, — сказала я.

— В таком случае, Грайн, — сказала она, — он ошибся домом.

Парадоксы, которые придумывает моя мать, разят не в бровь, а в глаз. Грайн — мое детское, «девственное» имя (впрочем, так ли уж девственны дети, а?). В школе меня дразнили «Грайн-Срайн» — вот я и поменяла его на «Грейс».

— Грейс, — говорю я. — Зови меня просто Грейс.

— Рожа пахнет рожей, — говорит она, — хоть рожей назови ее, хоть нет.

Я пошла на свою белую кухню и порезала руку банкой с помидорами — из-за матери. Кажется, крови из меня вышло много — а уж томатного соку точно разлилось немерено. С полбанки выплеснулось на белую стену. Такая картина, будто раненый пытался в темноте нащупать выключатель. Остаток я зафигачила в спагетти по-болонски вместе с кровью.

Стивену это блюдо оказалось не по вкусу. В итоге он пошел звонить Богу по большому белому телефону. «Бо-о-о-же!» — твердил он. Я хорошо выспалась.

Бога Стивен не видел ни разу. Таковы правила фигняции, связанной с его смертью. Стивен все еще карабкается наверх. Я для него — всего лишь очередная ступенька Лестницы Иакова. Он даже не знает, что там наверху. Боится выяснять, так я понимаю.

Я говорю ему, что перед ним — далекая дорога и богатый выбор. Кем он станет — Престолом, Силой или Архангелом? Золотисто-алым будет светиться или лиловым? Места семерых, предстоящих Богу, уже заняты, так что дудеть в трубу на Страшном Суде будет не он, но многие ангелы пали и иные еще могут пасть. А пока надо бы ему поменьше восторгаться песенками из «Улицы Сезам» и всерьез заняться своей диетой, потому что ангельская блевотина пахнет чумой и отчаянием.

Он сваливает вину на продукты. На кухне луковицы пускают побеги прямо сквозь сетку. Картошка зеленеет от одного его взгляда. Вода становится слаще, в раковине цветут лилии. На свет он, кажется, тоже как-то влияет. Взрывается с грохотом стеклянная посуда — это ожившие приправы распирают свои банки, а тесто поднимается, как на чертовой печке. Против ожиданий, его дерьмо пахнет дерьмом — я бы даже сказала, дерьмом в квадрате.

Он толстеет. Его угловатые черты сглаживаются, отметины на шее выцветают до фарфоровой голубизны. Еще годик, говорит он, и я стану голым и пухленьким и буду парить над тобой с гирляндами. Я ребенка-то не хочу — говорю — а уж херувима, так вообще…

Теперь он все время разговаривает с телевизором — не хуже всех нас. «Да шевелись ты!», — говорит он. «Ага, опять начали с брехни за здравие», — говорит он. Еще он плачет и переключает каналы — боюсь, без помощи пульта. Как-то раз прихожу вечером с работы: экран пустой, а из динамиков льется музыка. Похоже, Де Валера и Кеннеди опять умерли, да еще и в один день, или где-то бесшумно упала бомба и мы катим добровольно и с песнями к концу света. Тут прорезался типичный рекламный тарарам, и до меня дошло, что это просто картинка барахлит.

В центре экрана сидела точка, вроде той искорки света из стародавних времен — помните, выключаешь телевизор, а она медленно-медленно гаснет? Подхожу врезать ящику по ушам. Бум. Телевизор разражается овацией. Стивен заливается своим характерным смехом, преисполненным небесной радости. Он закрасил экран странной, какой-то лучезарной черной краской, а в середине поместил маленькое, удивительно детально проработанное изображение луны.

Под черным слоем скачут картинки, суматошные и слепые — скованные, как муж с женой, занимающиеся любовью в доме родителей, как хороводные пляски вокруг гроба.

Но луна прекрасна. Луна даже в телевизоре выглядит красивой. Интересно, почему у нее такой опечаленный вид. Море Спокойствия, Болото Сна, Море Изобилия — точно штукатурка, облезающая со стены. Голос моего отца, тихо перечисляющий их под бескрайним небом (если мать не ошибается), под черный шум волн; Лунные Альпы, Озеро Грез. Вот и они: приткнулись где-то в Спокойствии, два человека и жестянка. Ты их увидишь, только вглядись как следует.

— Ну шутник! — сказала я. — Ну остряк! А теперь, прежде чем ложиться спать, отскреби все это дело.

Это я говорю, чтобы ощутить себя победительницей — правда, насколько я понимаю, в нечестной игре. Картинки бьются в экран, картинки, вырвавшись, разлетаются во все стороны — а Стивен, обернувшись, улыбается мне. Его взгляд по-прежнему будит во мне мощное, как жизнь, желание, и внутри у меня все слипается, а снаружи все плывет. Но влажное младенческое сияние прямо на глазах исчезает с его лица. Выдернув шнур из розетки, я ухожу наверх. Смотрю на луну в окно и вспоминаю ее явственно, пиксель за пикселем — мерцающий экран, мяч (показывают игру в гольф), флаг.