Парик моего отца

ПЕРЕКЛЮЧАЯ КАНАЛЫ

Едучи к родителям, я еще по дороге заметила: весна. Похоже, хорошая погода — монопольная собственность моих отца и матери. Все было чистое, и от каждого предмета тянулась некрупная, четко очерченная тень. Дом кишмя кишел призраками салфеточек, подстаканников и накидок, давным-давно выброшенных моей матерью в помойку. На отце был костюм, какие принято надевать для морских прогулок на яхте, а его белье отчетливо благоухало то ли «Комфортом», то ли «Скакуном». Опрятность денег не стоит, говорит мать. Я с ней не согласна. Просто есть люди, которым опрятность дана как талант. Кстати, именно поэтому мать любит весну — время, когда людей можно увидеть такими, каковы они на самом деле; время, когда я похожа на комнату, где что-то медленно подгнивает — а на матери будто только что обивку сменили. Мне кажется, это потому, что она перестала расти — ведь так было не всегда. Когда мы были маленькие, она выглядела не опрятнее меня. Рабски служила своей стиральной машине, которая платила ей черной неблагодарностью.

Отец смотрел телевизор с таким видом, точно он настроен не на тот канал. И это не единственное загадочное проявление его болезни. Мозговая травма высвободила массу скрытых возможностей. Комнату он разглядывает, как мог бы разглядывать собственную голову изнутри. Словно подозревая, что червячки электрических разрядов выбрались из стен и подтачивают обои.

— Как ты, папа?

— Отлично, отлично.

— Телевизор чем-нибудь радует?

— На нем были цветы, но теперь их нет.

Мать, мысленно шлепнув себя по руке, выбегает из комнаты. Возвращается с букетом подснежников в низкой плошке и ставит его на телевизор.

— А теперь как?

— Отлично, отлично.

— Подснежники.

— Да.

— Я просто выносила их воды подлить.

— Подводники.

— Подснежники.

— Да.

— Это мираж! — воскликнул он внезапно. — Это мираж! — и просиял.

— Мираж, — сказала мать, — мираж-мираж-мираж-мираж. Нет, милый, это оазис. Они в оазисе.

— Нет, — сказал он. — Нет!

— Сдаюсь, — сказала она.

— Что это такое — мираж? — спросила я.

— Вот это, — произнес он, указывая на экран.

— Метко сказано, — произнесла я. — Можешь еще раз повторить.

— Вот это, — произнес он, указывая на экран.

— Не дразни его, — сказала мать.

— Как он? — спросила я.

— Я здесь, — сказал отец.

— Вот именно, — сказала мать. — Он, точнее говоря твой отец, идет на поправку, спасибо. А как там работа?

— Как обычно.

— Какие чудеса и приключения?

— Нет, обычная бодяга. Типичный город паникеров.

— Да поговори же ты со мной, ради Бога.

— Поговорить. Ладно.

— Я здесь с отцом сижу с утра до вечера.

— Ну хорошо. Ну хорошо. Все, как всегда. Пару недель назад одна наша героиня ушла в подполье, исчезла, и мы опоздали на самолет, так что пришлось ее вместо Крита отправить в Киллэрни.

— А что, на другой рейс уже нельзя было достать билетов?

— На другой рейс — запросто, но где бы мы взяли другую группу. Съемочную.

— Их ведь на телестанции полным-полно.

— Каждая работает в свою смену, мама. Не знаю, может, и удалось бы найти. Была суббота. Во всем здании никого, кроме нас. Не знаю. Может, и удалось бы.

— Гиблое дело.

— Верно. Короче, Киллэрни. Штука в том, что мы уже объявили в передаче, что летим на Крит, чего-то наболтали насчет залитых солнцем пляжей и так далее. Все это дело пришлось вырезать, и я должна была на коленках выпрашивать аварийную озвучку, искать Дамьена, буксировать его в офис, мучо[12] оскорбленного в лучших чувствах…

— Озвучку? — переспрашивает мать. — Ну да неважно.

— Факты были преданы огласке, — говорит отец, — и Мэрфи дисквалифицировали.

— Замнем, — говорит мать. — Я не спрашивала.

— Ага, — говорю я. — Короче, приходит он в звукорежиссерскую…

— Это делают с иностранными фильмами! — сказала мать. — Это делают с иностранными фильмами, милый. Чтобы казалось, будто люди разговаривают по-английски.

— Вообще-то это называется «дубляж», а «озвучивание» — немножко другое.

— Господи Исусе! Думаешь, я сама не знаю? Сижу тут с отцом, как на цепи. Ты могла бы быть потерпеливее, но где уж тебе. Хотя бы по телефону.

— Вот телефон, — сказал отец, указывая на телевизор.

— Тихо, погоди, дай мне с дочерью твоей поговорить.

Телефон зазвонил.

— Ишь ты, — сказала мать и пошла в холл к телефону.

Я перевела взгляд на отца: он безмолвно говорил сам с собой. Умолк, злобно покосился на телевизор. Живая сторона его лица нервно напряглась. Я вдруг испугалась, что он собирается наложить в штаны. — Мама! — вскрикнула я. — Мама!

Из холла донесся ее смех. Я, не чуя под собой ног, рванулась к телевизору и начала щелкать кнопками, чтобы отвлечь отца.

Несколько женщин в сари разбивали кокосовые орехи. Это был документальный фильм семидесятых годов, снятый на кинопленку. — В конечном счете, — произнес закадровый голос, — кокосовый орех воплощает собой Эго.

Я нажала на кнопку. — Марлен, возьми себя в руки, — сказал какой-то австралиец. — Ситуация не столь серьезна, как кажется, — сказал какой-то политик. — Рыцарь Любви идет тринадцать к двум. — Я же тебе говорила, — сказала пластилиновая улитка. — Да! — сказал отец. — ДА! ДА! ДА! ДА!

— Что ты с ним сделала? — спросила мать, входя в дверь.

— Не знаю. Может, он в туалет хочет?

— Когда он хочет в туалет, он не говорит «да». Он говорит «канал».

— Что?

— Ну а мне-то откуда знать? Может, потому что канализация, может, потому что кишки, может, потому что «анальный». Он так говорит, а ты не знаешь, что он так говорит, тебя ведь здесь не бывает, тебе ведь плевать. А когда ты все-таки до нас доползаешь, только и делаешь, что его нервируешь.

— Я просто переключила на другой канал.

— Может, он этот канал и имел в виду, — сказала мать. — И не трогай телевизор — от него отец еще больше бесится.

Она села:

— Я рада, что ты здесь. Ты сама знаешь, я правда рада. Давай рассказывай свою историю дальше, не обращай на меня внимания.

— Да нет никакой истории.

— Тебе пришлось делать озвучку.

— Тринадцать к двум, — участливо подсказал отец.

— Т-с-с, — сказала мать.

— Короче, мы в звукорежиссерской. Это такое место, где микшируют звук и, если хочешь, можешь что-то добавить — например, дополнительные аплодисменты.

— Не задирай нос перед родителями, — сказал отец. Мы вытаращили глаза.

— Давай дальше, — сказала мать.

— Давай-давай, — сказала я. — Какое уж там «дальше». Просто мы два часа вырезали слово «Крит» и пытались вставить «Киллэрни», и, конечно, ничего не влезало, потому что «Киллэрни» состоит из трех слогов, а «Крит» всего из одного. Тогда мы попробовали проговаривать «Киллэрни» быстро-быстро, потом попробовали проговаривать «Киллэрни» быстро-быстро-быстро, потом решили заменить «Киллэрни» на «Керри», и в итоге получилось что-то типа «Кри» — то есть, ни Крит, ни Керри. И ничего тут поделать было нельзя, так что мы все разошлись по домам.

— Ну и все сошло нормально, — сказала мать. — Я даже не заметила.

— Да? Классно. И куда они, по-твоему, отправились?

— Я просто подумала, что есть такое место Кри, о котором я не слышала. Кажется. Правду сказать, я вообще не стала особо над этим задумываться, так что нечего мне теперь надоедать. Все это было и прошло.

— Да? Авиакомпания рвет и мечет, потому что я вырезала ее халявную рекламу, ведь мы их не в Киллэрни должны были отправить, правда ведь? Значит, мы нарушили контракт, и теперь, похоже, до конца жизни будем посылать все парочки только в Баль-Блин-Бриггэн.

— А с отпуском ничего не получится?

— МАМА! Они не спонсируют отпуска для сотрудников.

— Я имела в виду, не получится ли у тебя взять отпуск и от всего этого отдохнуть, ГРАЙН.

— Да. Нет. Не знаю. Пока молчат.

— Это та передача, — сказала мать, — с молоденькой девчонкой в оранжевых колготках и с тортом.

— Ты слишком ярко телевизор настраиваешь. Да.

— Разве ты не знала, что она беременна? Я хочу сказать, неужели не заметила?

— Нет.

— Наверно, мало ты беременных в жизни встречала, — сказала она, — время теперь такое. Да, нахальства ей не занимать. Сама в положении, а поперлась на шоу знакомств. Как тебе это?!

— Мама…

— Ну да ладно. Это Стивен звонил. Говорит, когда ты вернешься, его не будет, нужно улетать.

— Стивен?

— Извини, ты поговорить с ним хотела?

— Как он узнал этот телефон?

— Ну, ты-то его забыла много лет назад.

— Прости. Конечно.

— Ничего не «конечно». Я ему сама телефон дала, на той неделе.

— Ну, мама! Ой, блин, прах тебя подери.

Мать засмеялась.

— Значит, теперь регулярно беседуете? — сказала я.

— Он советует мне лошадей.

— Каких еще лошадей? — спросила я. — Ты же не играешь на бегах.

— Ну, сегодня, к примеру, Рыцаря Любви. Ставка — фунт. Пришел первый.

— Тринадцать к двум, — подсказал мой участливый отец.

— А знаешь, — сказала она, — иногда мне начинает казаться, что с твоим отцом не так все просто.

— Вот телефон! — сказал отец, указывая на телевизор. Начался «Ангелус»: картинка с архангелом Гавриилом, электронный колокол.

Мать преклонила голову.

— Дон-н! — сказал колокол.

— Да! — сказал отец.

— Дон-н! — сказал колокол.

— Да! — сказал отец.

— Дон-н! — сказал колокол.

— ДА! — сказал отец. И парик на его голове энергично подпрыгнул.