Патриот. Смута. Том 8

Глава 11

День шел суетно.

Накрапывал мелкий дождь. После отправки Ляпунова к рязанцам я объехал оставшиеся редуты. Поговорил с Филко и своими немцами. Обсудил план использования фортификаций на грядущую битву.

Им моя затея не очень понравилась. Вновь личный, мой риск, вновь действия вразрез с привычной для них военной логикой, но…

— А что мы можем противопоставить пехоте Делагарди? Шведам? Немцам?

— Мы окопались. — Качая головой, произнес голландец.

— И? Наша пехота такая же, как у него? Нет. Мы уверены, что не дрогнут наши силы? Нет.

— Конница поддержит. — Вступил в разговор Филко. — По ней у нас преимущество.

— И тогда может начаться настоящая бойня. — Я стоял на своем. — Я рассчитываю, что и их, и наша конница будут стоять друг против друга и смотреть, как пехота сражается. Почему? Да потому что кроме Делагарди, уверен, в войске Шуйского особо некому биться за Василия. Это странно, но уверен, это так. Никто не хочет помирать зря. А наемникам заплатили деньги, их пошлют в бой, это точно. — За моими плечами был исторический опыт клушинской битвы, где все произошло именно так. — А вот если мы заставим их дрогнуть, нанесем потери, то и конница может дрогнуть.

— Наша пехота не готова. — Покачал головой Франсуа.

— Да. Именно поэтому я предлагаю то, что высказал.

— Ирфант. Риск велик.

— Я рискую каждый день. Мое слово крепко. Сделаем так.

Они поворчали, предложили некоторые коррективы и кое-что я даже принял. Но в итоге с основной идеей согласились, скрепя сердце. План-то был несложный, вполне обычная военная хитрость, но должна быть жесткая уверенность, что противник пойдет в атаку именно теми силами, какие я предполагал, и там, куда нужно нам.

А как этого достичь?

Верно! Разместить меня и знамя в определенном месте. Туда и ударят.

Дальше пришли гонцы от обоза, доложили. Ждать его не стоило раньше вечера. Переправа далась очень тяжело. Они поутру продолжали перегружать снаряжение обратно на возы и неспешно выдвигаться к Серпухову. Но это — время.

Долгорукова доставили. Луи де Роуэна отмыли. Они ждали меня под присмотром охраны в Серпухове, а я мотался возле него по неотложным делам.

После проверки всех редутов предстояло мне много разговоров и переговоров.

С севера начали подходить силы рязанцев. Строиться для дачи присяги перед фортификациями, как это и было обозначено. Медленно, как-то боязненно, неловко. Прокопий Петрович подъехал ко мне со своим братом. Захарий был несколько моложе, но тоже в преклонных летах.

Одет богато, снаряжен отлично — тоже зерцальный доспех, поверх кольчуги.

— Здрав будь, господарь. — Пробасил он. Голос более тяжелый был, утробный прямо.

— Здравствуй, Захарий Петрович. — Я сразу перешел к делу. — Скажи, что там с гонцом нашим, с Некрасом Булгаковым стало? Как погиб он?

— Не к добрым людям ты послал его, господарь. — Проговорил он. — Не в добрый час. Разгневался Дмитрий Шуйский, воевода войска московского, братом своим поставленный. Да так гневом изошел, что не просто расспросил мальчишку, а пытать приказал после услышанного. Мы просили его, челобитную писали, ходили с мужами достойными, но…

Он покачал головой, а я скрепя сердце ждал продолжения.

— Воевода непреклонен был. Хотел все узнать, вопросы задавал и не верил, что ты, господарь, уже в Туле стоишь и ждешь его. Думал, под Дедиловом ты с парой тысяч казаков. Вот и вся сила. — Вздохнул Захарий, продолжил. — Пытали, мучили, потом ночью исповедался он батюшке, что при войске был. Нас-то не пустили туда. Никого. Даже отцу не дали поговорить с сыном перед смертью. А поутру. Вчера. Казнили. Повесили. — Говоривший зло мотнул головой, повторил. — Повесили, господарь.

Казнь, считавшаяся в то время холопской. Не от оружия, не в бою, а на суку — как тать какой-то.

От слов сказанных на душе стало холодно и противно. Но сделал этот юнец свое дело. Теперь две тысячи рязанцев не за Шуйского стоят, а здесь, за меня будут. Одна жизнь, хоть и такая, но дороже тех, кого потеряли бы мы, если сошлись рати наши друг с другом.

— Что отец?

— Старший Булгаков позора такого не стерпел. Задумал неладное, недоброе. Когда ты, господарь, по авангарду нашему ударил, с людьми своими, с близким кругом, рванулся к карете Шуйского и застрелили бы. — Он погладил бороду рукой. — Застрелил бы точно. Но там неразбериха вышла и вместо головы в плечо попал. А потом сталью довершить дело решил, не сдюжил. Отбились. Ну и бояре из московских подоспели. Пал старший Булгаков и люди его. Все до единого.

— Понятно. — Я перекрестился. — Земля им всем пухом. В войске что?

Захарий Петрович головой качнул. На лице его неудовольствие было.

— Ты, господарь, прости, Смутное время. Тут же не поймешь, кто царь, кто самозванец. — Глаза опустил. Это он так себе соломку стелет, что ли, перед тем, как начать говорить о перебегании и чем-то таком, видимо.

Начал говорить, переглядываясь с братом своим.

Я слушал, посматривал на строящиеся недалеко ряды рязанцев и думал, не свернуть ли этот доклад и не перенести ли в терем после приема присяги. Но бойцы, идущие с севера, особо не торопились. При них были подводы в приличном количестве, конница шла не спеша, как-то неуверенно и не очень-то ровно.

Без залихватского задора, это уж точно.

Так что время слушать было.

В общих чертах рассказал полковник перешедших на нашу сторону рязанцев, что под его руководством чуть меньше двух тысяч человек пришло. Все конные, но заводных лошадей мало, у каждого четвертого. Доспехов при них тоже немного. Так, может, сотни полторы панцирей, юшманов, кольчуг, бахтерцев найдется и с сотню тегиляев на всех. Аркебуз сотни три, пистолей сотня. Остальные — как уже привычная мне легкая конница на татарский манер. Шапка, кафтан, сабля, да лук-саадак. Даже копий у многих не было. С голым пузом в конную сшибку идти, особенно против бронированных ляхов — глупая затея.

Надеялись в бою на луки, в основном, и на маневр.

Пара ответов на мои вопросы дала понять, что с боевым слаживанием все худо. Не ужасно, кое-что умели рязанцы, но мало и неточно. Учить нужно, только некогда.

Также выяснилось, что в обозе удалось им увезти довольно много провианта и фуража.

Захарий специально потребовал много телег, а не только свои, чтобы якобы отгородиться ночью с юга, откуда я на них налетел. Ну и все они с заходом солнца ушли.

Все, да не все.

Один рязанский сотник, достаточно известный в узких кругах человек — Михаил Глебович Салтыков Кривой и его люди, человек около двухсот, отказались идти, перебегать на нашу сторону. Из-за этого в лагере случился скоротечный бой. Пришлось пострелять, поджечь несколько телег и оттеснить этих, стоящих за Шуйского — хотя за него ли? — людей.

Паники избежать удалось, большинство обозов ушло с рязанцами.

Но все же кое-что пришлось бросить.

Почему верность Шуйскому со стороны этого человека находилась у меня под большим сомнением? Ляпунов проговорил, что уж больно положительно он о ляхах отзывался при случае. А значит, есть шанс, что Мстиславских он человек. Соглядатай в войске и так же, как Захарий, ждал от брата сведений, колебался и мог перейти. Так и этот, видимо, думал в случае чего агитировать воинство перестать сопротивляться и потребовать призвания, например, Владислава или самого Жигмонта на царский трон.

Дескать, слабы мы, а ляхи-то вон какие! Славные рыцари! Побили нас, значит, сами мы не можем, под их крыло идти надо.

Запомнил этого человека, уверен, с ним мне еще столкнуться придется.

Кратко расспросил я про состав войска в целом. Выходило сейчас примерно так. Из семи тысяч конницы за Шуйским осталось четыре. Две, перешедшие к нам рязанцы, а еще одна — это побитые мной бойцы авангарда.

Три тысячи русской пехоты, из которой одна — крепкая стрелецкая, пострадали слабо.

Огромная толпа посошной рати, непригодная для открытого боя в поле.

Наемники. Все те же четыре тысячи шведов и немцев, примерно пополам. Мушкетеры и пикинеры, с небольшим перевесом в пользу первых по числу. А больше всего я опасался вторых. Именно вооруженных пиками, построенных в ровные, держащие удар и потери сотни.

Хорошо, что их не большинство.

Ну и рейтары. Им, по словам Ляпунова, досталось сильно. Раненых много. Моральный дух пал.

Я хмыкнул. Появление Луи показывало, что да — боевой дух французской конницы ослаб. Раз их полковник, вроде как крепкий и достойный человек, примчался вызывать меня на поединок.

К моменту завершения рязанские отряды были построены.

Двинулся я с сотней Якова и телохранителями мимо них, осматривая. Люди глядели на меня. В глазах какое-то чувство безволия, бесполезности и бестолковости замерло. Не побеждали они в битвах, не воевали славно давно. Получалось, что вроде бы били они отряды Лжедмитрия, под руководством Скопина, но после смерти военачальника моральный дух их был низок.

Сам поход еще сильнее пошатнул желание сражаться за Василия, а мой дневной налет показал, что их можно легко бить. А когда на кону жизнь стоит — нужен очень, очень большой стимул рисковать своей жизнью. Цель! За что рязанцы могли сражаться в войске Шуйского? Что бы им было, победи они. А проиграй?

Сложный вопрос, вроде бы и так, и так — все едино. Даже в случае поражения сам бы поход закончился. Сядь на трон кто-то иной, и что? Да не изменится особо-то ничего.

Присягу пришлось принимать четыре раза, дробя воинство на примерно равные доли, около полутысячи каждая.

Говорил, как и со всеми. Требовал клятвы, сам клялся им в том, что идем мы не ради того, чтобы сажать меня или кого-то еще конкретного на престол. Цель наша — Земский Собор, и в том слово мое крепко. И только Земля вся, вся Русь может выбрать царя настоящего, достойного и сильного.

Они слушали, отвечали.

Но видел я в них из всех людей, кто стоял вот так передо мной, и с кем говорить приходилось, что эти наименее верят в сказанное. Уже помотало их прилично. Смута выпила всех их силы, веру во что-то хорошее, доброе, вечное. И не было явлено им пока что тех чудес и странностей, с которыми столкнулись другие.

Так за что тогда сражаться и зачем?

Ушли от одного, упыря, что их сородича пытал и смерти предал, к иному прибились.

Даже бойцы Лжедмитрия, что за Трубецким пришли, знали, а некоторые даже видели, как я сам вытаскивал из их лагеря Матвея Веревкина, а это уже явление некоего чуда. Все те огни и костры, ночной рейд — это мелочи. Они знали, что я сам — сам! — господарь, лично прокрался в лагерь и вытащил их царика целым и невредимым.

Собой жертвовал, не щадил себя, рисковал. И за таким шли. А когда стали происходить чудеса — это имело эффект снежного кома. Молва росла.

А эти…

Ну побил я авангард Шуйского, ну и что?

Да, служить Василию они не хотели. Да, Ляпуновы были за меня. Старший так точно — проникся идеей, поверил. Настолько доверился, что про Ивана Грозного и всю боярскую заразу вокруг него поведал.

Но, чувствовалось, что в целом они, простые рязанцы, вообще не хотят кому-либо служить. Закончится Смута — пойдут по домам: к женам, детям, хозяйство вести, дрова заготавливать, привычными делами заниматься.

Нет у них крупного врага, чтоб в страх вогнал настолько, что не успокоятся, пока с Руси не прогонят. Далеко враги эти.

Шведы? Так мы с ними заодно. Татары? Так их Шуйский позвал. Ляхи? Да, этих, пожалуй, за врагов считают. Половина войска Лжедмитрия с год назад состояла из литвин и поляков. А сейчас они просто грабят все окрест, что могут. И свои еще сверху добавляют — отнимают то, что осталось.

Кто враг, кто свой, с кем воевать? И так уже не первый год.

Все держалось только на личном авторитете полководца. В мой они верили только понаслышке. Но была у меня надежда, что встреча с другими рязанцами повлияет на их моральный дух. Все же молодёжь-то уже кое-что видела и была вполне замотивирована. А это их дети и родня.

Наконец-то последние слова присяги были сказаны, и я направился к Серпухову. В тереме воеводы меня ждали гости и обед.

Вновь допросы и расспросы. Политика.

Переодевшись после сырой погоды, поручил Ваньке позаботиться о доспехе. Железо в такой сырости надо сразу обрабатывать, чистить, протирать, смазывать. А то в негодность придет и защитные свойства терять начнет.

На черноту мне в целом плевать, а вот тот факт, что ржавчина снижает прочность — объективен.

Пока ел, потребовал к себе отмытого Луи де Роуэна.

Он вошел, и я не сразу узнал его.

Осунувшийся, казалось, постаревший даже. Лицом поникший. Эффект воздействия возлияний должен был вроде уже подойти к концу, но, видимо, здесь наложился иной фактор. Поражение. И кому? Какому-то варвару, русскому самозванцу. И необходимость выполнять его условия. Или нарушить данную клятву.

Смотря на него, я сейчас очень сомневался, что, если оставлю его без внимания, он найдет сам в себе причины не делать обещанного. Он же рыцарь, а значит, клятва его играет роль только в случае, данном рыцарю. А перед ним кто? Самозванец. Холоп, но никак не равный ему человек. А значит, клятвы могут быть ничтожными.

Я прямо чувствовал, что он сейчас загружен этой внутренней дилеммой по самые уши.

Двигался медленно, раны, хоть и неглубокие, давали о себе знать. Спина, рука, нога. Чуть хромал. Вообще из лихого, злого, яростного человека, которым он показался мне там, под накрапывающим дождем, превратился в какую-то развалину с непрочным фундаментом в виде сомнительных убеждений.

— Садись. — Проговорил я на французском. Перешел на свой, великий и могучий, добавил. — Собратья, бумагу и перо этому немцу выдайте.

Охрана засуетилась, а я смотрел на Луи и раздумывал. Начал с простого.

— Сколько у тебя осталось человек, полковник?

— В строю семь сотен. — Процедил он. — Я не уверен, что они захотят предать Дмитрия и Якоба.

Как и думал. Но сейчас мне важное иное.

— Письма напишешь, мои гонцы отвезут их туда, куда скажешь. Ты же знаешь, где еще твои французы.

— Да.

— Как видишь, я свободно говорю на твоем языке и, поверь, неплохо читаю. А еще у меня есть собрат, твой соотечественник, Франсуа. И он обязательно прочтет написанное.

— Я понял. — В глаза его стояла бессильная злость

— Кто у вас главный?

— Делагарди.

— Это я знаю. Кто именно стоит над кавалерией.

— Я. Был я. Кого поставят взамен… Не знаю. Толковых капитанов трое.

Меня в целом это не особо волновало. Нужны были более высокие чины.

— Еще. Ты же здесь, а конницы в корпусе как минимум четыре тысячи.

Он воззрился на меня с немым вопросом, откуда мне это известно.

— Такое сложно скрыть, Луи. Кто у вас за главного еще? И как так вышло, что на юг пошло только пять тысяч? Где еще?

— Все знаешь, а это не знаешь. — Процедил он. Вздохнул. — Слово рыцаря мое, хоть язык себе режь.

Я засмеялся, открыто от души. Все же он еще боролся. Честь еще не была совершенно побеждена всякими рассуждениями о поединке.

— То есть ты думал, что можешь явиться в лагерь к этим злым, угрюмым, диким русским… — Начал я, просмеявшись и смотря на него пристально. — Сказать, что ты великий мечник и славный рыцарь, и вызвать на бой предводителя этих варваров. Просто так? — Я опять чуть ли не сорвался в смех с этой гениальной логики. — То есть ты решил, что сможешь меня обмануть и убить? Ты же хотел убить меня, Луи. А когда победил я, сидишь и считаешь себя обманутым. Ох уже это ваше европейское… Только вы можете побеждать, так?

Он резко вскинул взгляд, потом опустил глаза.

Ага, вы не понимаете, это другое. Так и хотелось выдать эту фразу, не так давно в мое время вошедшую в обиход.

— Тебе страшно, француз. — Продолжил я холодно. — Тебе было страшно, когда ты умчался из своего лагеря. Ты боялся вести своих людей второй раз против моей рати. Боялся, что они не подчинятся твоему приказу, не рискнут идти в бой, и это будет удар по твоему авторитету. Что, не били вас давно, а?

— Не вы. — Процедил он сквозь зубы. — Не самозванец и его холопы.

— Ага, значит, только от рыцаря ты принимаешь победу. — Я вновь чуть не засмеялся. Все же гонор этого француза был невероятен.

Но логика «улыбайся, пусть тебя за это ненавидят» работала на ура. Я понимал, что сейчас просто свожу с ума этого напыщенного индюка своим поведением. Лучший меч Франции, полковник, решился, приехал. И получил такой трепки, что мама не горюй.

— Ты одолел меня в поединке. — Процедил он сокрушенно. — Не знаю, как тебе это удалось. Может… — Он поднял взгляд. — Колдовство?

Глаза его расширились.

Все, что не вписывается в ваше понимание, вы обзываете магией. Боже, что за народ.

— То есть тебя можно одолеть только колдовством? — Я откровенно издевался над ним.

— В поединке, в этой стране. — Он говорил тихо, сухо. Чувствовалось, что приходит в бешенство.

— Понятно. Ты слаб. Я предлагал тебе лучшие условия. Но ты сам выбрал свой путь, Луи. Гордыня, все она. И пришло время платить по счетам.

Он зло уставился на меня. В этот момент внесли бумагу, перья, положили перед ним.

— Да, теперь ты мой человек.

— И ты поверишь в это? Что я буду служить тебе? Я наемник.

— Нет. — Я сменил довольную ухмылку на злобное выражение лица. — Нет, не поверю, но совсем скоро мы пойдем с тобой и, возможно, Делагарди на Сигизмунда. Ведь именно ради этого вас послал шведский король? Не так ли?

— Завтра твои войска побегут. Понтус разгромит тебя.

— Да? Пару часов назад ты думал, что твоя рука будет тверда и ты одолеешь меня в поединке и… Что же случилось?

Он промолчал.

Уже не говорит про колдовство, это хорошо.

— Пиши свои письма. А после боя с Дмитрием и Делагарди мы еще разок поговорим.

Он пододвинул к себе бумагу и чернила, начал что-то царапать.

— И еще. Завтра ты будешь подле меня. Раз дал слово, то я заставлю тебя его сдержать.

Он тихо выругался, но глаз от бумаги не поднимал.

Признаться, я думал он будет сговорчивее. Но как-то так получилось, что упрямства и гонора в нем было очень и очень много. Ощутимо больше, чем в моем Франсуа де Рекмонте. Придется лечить. Первую пилюлю он уже получил. Даже две. От моих дозорных и от меня. Битва и, если все сложится, как я запланировал, станет уже третьей, ощутимо более солидной.

Ввели Долгорукова. Он тоже выглядел озлобленным и недовольным.

Но куда ему деваться, сейчас поговорим — про Гермогена и на чем вся эта партия его держится. Раскрутим — ниточка за ниточкой.