Поэзия (Учебник)

Русское личное имя состоит из трех частей: собственно имени, отчества и фамилии. Однако отчество используется далеко не во всех ситуациях, а лишь тогда, когда нужно подчеркнуть официальность обращения и возрастную или социальную дистанцию между людьми.

Традиционно сфера искусства, и в частности поэзия, не требовала — в отличие от научного мира или мира политики — употребления отчества: Александра Пушкина стали печатно именовать Александром Сергеевичем спустя много лет после смерти, и можно спорить о том, насколько необходим этот речевой этикет, отдаляющий классика от нас на почтительное расстояние. Но когда в конце XX века поэт и художник Дмитрий Александрович Пригов начал подписывать свои произведения с использованием отчества, то авторское имя Дмитрий Александрович Пригов сразу перестало быть просто именем, а превратилось в своеобразную литературную маску (6.1. Идентичность, субъект и авторская маска), как будто перед нами уже канонизированный поэт-классик, «Пушкин наших дней». Такой способ подписывать свои произведения бросает отсвет на сами тексты, заставляя подозревать в них ироническую неоднозначность и вообще воспринимать с некоторой настороженностью.

Отклонение в обратную сторону, в сторону неформального именования, уменьшающего дистанцию, тоже предлагает читателю быть начеку, ожидать нарушения норм и правил: в самом начале XX века о таких нарушениях предупреждало читателей имя Саши Черного (не Александра!), автора довольно резких сатирических стихов, а в наше время об отказе соблюдать «взрослые» нормы приличия говорит, например, имя поэтессы Светы Литвак. Но если в начале ХХ века употреблять имена вроде Саша или Света в печати считалось не вполне допустимым, то сейчас это почти норма, и поэтому Света Литвак вовсе не обязана писать только сатирические стихи, как Саша Черный.

Использование псевдонима — это далеко не всегда художественный жест: поэта может просто не устраивать его собственное имя (слишком обычное, или вызывающее какие-то ненужные ассоциации, или похожее на имя другого известного автора — бывают и другие причины). Анна Ахматова, Федор Сологуб, Андрей Тавров, Егор Кирсанов, Станислав Львовский первоначально носили другие имена, но их псевдонимы не заставляют читателя об этом задуматься. На их новые имена мы обращаем не больше внимания, чем на имена поэтов, которые получили звучное имя при рождении (как Гавриил Державин, Владимир Маяковский или Марина Цветаева).

В некоторых случаях под одним псевдонимом скрывается несколько авторов: например, под именем Козьмы Пруткова скрывались поэты Алексей Толстой, Александр, Владимир и Алексей Жемчужниковы. В целом в поэзии редко встречаются такие коллективные псевдонимы, в отличие от прозы, где коллективное творчество гораздо более распространено.

Об изменении имени обычно говорят тогда, когда новое имя заметно отличается от общепринятых. Неизвестно заранее, какие стихи предложит нам автор с обычными именем и фамилией, — но сразу понятно, что за именем Демьян Бедный последуют агитационные революционные стихи (18.4. Прикладная и детская поэзия), за именем Вениамин Блаженный — религиозная лирика, а за именем Василиск Гнедов — какой-то вызов общественному вкусу.

Эти имена строятся по одному принципу: они состоят из двух частей, первая в той или иной степени похожа на имя, а вторая — на фамилию. Псевдонимы, устроенные иначе, практически не встречаются в современной русской поэзии. Но в начале XX века некоторые авторы, напротив, брали одночастные псевдонимы (Allegro, Altalena, Скиталец, Божидар), чтобы сделать свое литературное имя броским и запоминающимся. А в XIX веке нередки были и стихотворные публикации, подписанные криптонимом, то есть таким псевдонимом, который не позволяет определить автора. Криптоним мог быть единственным инициалом или тремя звездочками, а иногда и подлинным именем, но не своим, а специально вводящим в заблуждение. Например, две ранние публикации Федора Тютчева были подписаны Н. Тютчев — как если бы их автором был старший брат поэта Николай.

Оказавшись перед выбором: настоящее (или похожее на настоящее) авторское имя либо бросающийся в глаза псевдоним, поэт иногда находит неожиданное решение. Так, Иннокентий Анненский выбрал для своей первой книги подпись Ник. Т — о, которая выглядит как сокращенный, скрытый вариант какого-то настоящего имени (скажем, «Николай Ткаченко»), но вместе с тем складывается в слово «никто». Анненский в это время был совершенно неизвестен читающей публике, для нее он был никто, но в то же время Анненский как преподаватель античной литературы хорошо помнил, что именем «Никто» однажды назвал себя легендарный Одиссей. Кроме того, слово «никто» — анаграмма, оно содержится в имени Иннокентий (10. Звуковой строй поэзии).

А вот другой пример псевдонима со сложным смыслом. В 1990-е годы молодая поэтесса Анна Карпа принимает имя Анна Горенко — то самое, от которого отказалась, взяв псевдоним, Анна Ахматова. Так Горенко вступает в полемику с классиком давно прошедшей эпохи, сказавшей о себе: «Я научила женщин говорить» (6.3. Гендерная идентичность). Горенко отказывается от той традиции, которую заложила Ахматова, но не просто борется с этой традицией, а как бы начинает ее заново.

Еще одна поэтесса, Гали-Дана Зингер, уже в XXI веке подписала цикл своих стихотворений именем Иннокентий Анский, которое очень похоже на имя Анненского. Зингер, однако, передала Анскому лишь часть св оих сочинений, написанных так, чтобы отличаться от всех остальных, — такая разновидность псевдонима близка к гетерониму. Отличие состоит в том, что гетероним также обладает собственной биографией, пишет другие тексты помимо стихов и может принимать активное участие в социальной жизни. Крупнейшим мастером использования гетеронимов был португальский поэт Фернандо Пес-соа, подписывавшийся несколькими десятками имен.

Культура последних десятилетий заметно поколебала привычную традицию именования человека — в первую очередь это связано с появлением интернета, где люди часто пользуются никнеймами, по форме совсем не похожими на настоящие имена. Нередко так подписывают и стихи: одно время поэт Федор Сваровский был известен в интернете только под своим никнеймом — ry_ichi, который в то же время был именем героя одного из его стихотворений, робота Рю Ичи. А первая часть псевдонима поэта Ники Скандиаки может отсылать к слову никнейм, подчеркивая тем самым, что перед нами не настоящее имя.

Подписи-никнеймы редко проникают в профессиональную поэзию (23.2. Профессиональное сообщество). Возможно, это связано с тем, что под «нестандартными» именами в интернете появляются более чем стандартные стихи: если в будущем появится такая новая и необычная поэзия, с которой подписи-никнеймы будут сочетаться гораздо естественнее, чем привычные имена, то, вполне возможно, сложившуюся традицию придется пересмотреть.

Читаем и размышляем 9.1.1

Название из всех частей заглавнофинального комплекса привлекает к себе наибольшее внимание — и это не случайно: ведь оно как бы выступает «от лица» всего текста (например, в содержании книги или в статье о ней). Поэтому между текстом и названием, которое его представляет, устанавливается своеобразное равновесие. Но это только общий принцип, которым поэт может распоряжаться по-разному: максимально нагружать название смыслами, выделять названием главное в стихотворении или, наоборот, обозначать в названии нечто вроде бы не столь важное, чтобы при переходе от названия к тексту читателю пришлось переключить внимание. Наконец, от названия можно отказаться вовсе, и тогда читатель вступит на территорию стихотворения без каких-либо предварительных идей о том, что его там может ждать (зато в этом случае более важной становится роль первой строки стихотворения — 9.2. Начало и концовка).

Эпоха классицизма, на которую пришлось зарождение авторской русской поэзии, понимала название как обязательную часть любого литературного произведения и требовала от названия ясной и подробной характеристики последующего текста. «Ода блаженныя памяти государыне императрице Анне Иоанновне на победу над турками и татарами и на взятие Хотина 1739 года» Михаила Ломоносова своим названием и определяет жанр стихотворения, и сообщает, о чем пойдет речь, а кроме того, включает в себя посвящение и указывает на датировку. Однако уже на рубеже XVIII–XIX веков названия сворачиваются, становятся короткими и постепенно разделяются на два основных вида.

К одному виду относятся названия, которые характеризуют само стихотворение: каково оно, как оно написано. Когда-то в название чаще всего выносилось жанровое определение («Элегия»), затем название начинает причислять текст к более широким и менее точным типам — форматам (18. Формат): «Отрывок», «Раздумье», «В альбом», «Разговор». Задача таких названий — сразу настроить восприятие читателя на определенный лад.

В XX веке для этого используются и вполне индивидуальные обозначения, изобретенные поэтом для конкретного текста: «Прерывистые строки» и «Ненужные строфы» (Иннокентий Анненский), «Сырые стихи» (Дмитрий Григорьев), «Простодушные строки» (Олег Юрьев), «Самые простые стихи» (Полина Барскова), «Стихотворение без слова “ты”» (Василий Чепелев). Иногда, наоборот, название предлагает читателю обратить внимание на какую-то особенность устройства стихотворения — его ритмики, строфики, образной структуры: «Сапфические строфы» (Александр Радищев), «Принцип звукового однословия» (Вадим Шершене-вич), «Бедные рифмы» (Владислав Ходасевич), «Стихотворение с метафорами» (Алексей Денисов) или даже «Тринадцать строк» (Виктор Кривулин). В то же время поэт может отталкиваться от читательских ожиданий, связанных с определенным жанром или формой, предупреждая читателя о зазоре между определенным характером ожиданий и тем, что ему предстоит прочитать: «Сонет наоборот» Генриха Сапгира или «Пред-элегия» Аркадия Драгомощенко заостряют внимание на том, что же отличает эти стихи от сонета и элегии.

Другой тип названий связан с тем, о чем идет речь в стихотворении. В название может быть вынесен описываемый персонаж — более или менее реальный («Чарли Чаплин» Осипа Мандельштама, «Знаменитый хирург» Генриха Сап-гира) или вполне воображаемый («Гном трехглазый» Елены Шварц, «Олег со звезд» Федора Сваровского). Назван может быть и основной описываемый предмет («Луговые лютики» Зинаиды Гиппиус, «Рельсы» Марины Цветаевой).

Название может фокусировать внимание на месте действия («В дилижансе» Константина Фофанова, «Рыбная лавка» Николая Заболоцкого, «Греческая кофейня» Арсения Тарковского, «Вид Атланты с галереи университетской библиотеки» Владимира Аристова), на времени действия («Полнолуние» Нины Искренко), на том и другом вместе (в книге Бориса Херсонского «Семейный архив» все названия текстов состоят из города и года).

Однако название может предлагать и ключевой для всего стихотворения образ. В некоторых случаях этот образ — емкий и ясный, выступающий отправной точкой (например, так обычно у Виктора Кривулина: «Гул прогресса», «Шлягер вещий», «Бах на баяне», «Миллениум на пересменке»). У других авторов образ в названии может быть сам по себе устроен довольно сложно: он и задает ключ для прочтения текста, и сам требует расшифровки.

Так, название стихотворения Виталия Кальпиди «Введение в старость» похоже на название научного или учебного сочинения, и уже по ходу развития текста становится ясно, что у названия есть и второй смысл: поэт размышляет о том, как жизнь вводит его в старость. Названия Алексея Парщикова часто строятся на странных, неожиданных сочетаниях, предлагая найти в стихотворении разгадку: «Удоды и актрисы» — что между ними общего, «Улитка или шелкопряд» — в чем заключается выбор? Название может предлагать и более высокую степень обобщения по отношению к тому, о чем идет речь в стихотворении, вводить абстрактное понятие: «Безглагольность» Константина Бальмонта, «Заочность» Алексея Парщикова, «Частичные объекты» Александра Скидана — во всех этих случаях стихотворение выступает как набор примеров и разъяснений по поводу предложенного общего понятия.

Некоторые названия — их явное меньшинство — не принадлежат ни к одному из двух рассмотренных видов. Случается, например, что автор переносит в позицию названия другие элементы заглавно-финального комплекса, тем самым подчеркивая их важность. Таковы, например, «Три стихотворения Иосифу Бродскому» Натальи Горбаневской, выражающие боль, гнев и сочувствие по поводу суда над поэтом. Перенос посвящения в название указывает на то, что ключевые образы (Глухо запертый вагон — музыки предел) не только обобщенно говорят о судьбе поэта во враждебном мире, но и выражают глубоко личную эмоцию по поводу отдельного человека:

Такой же эмоциональный акцент ставит на дате Мария Степанова, называя стихотворение «3 июля 2004 года» и расшифровывая этот акцент подзаголовком: «В твой день рождения мы посещаем кладбище». Обстоятельства, в которых стихотворение сочинялось (чаще указание на эти обстоятельства входит в состав датировки — и располагается после самого текста или в подзаголовке) могут быть вынесены и напрямую в позицию названия. Среди сравнительно ранних примеров такого названия — «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» Александра Пушкина. Этим названием автор подчеркивает, что бессонница — не тема стихотворения, а лишь повод, что Парки бабье лепетанье, <…> Жизни мышья беготня становятся слышнее и понятнее бессонной ночью. Примерно так же действует Сергей Круглов, у которого сложно организованные названия отсылают к вполне приземленным, бытовым условиям появления стихов («Ночью в ноябре, после семейной ссоры, перечитываю “Песнь о Роланде”» или «Сидя на лесной поляне в июньский день и поясняя дочери начала игры в шахматы»). Делается это для того, чтобы тему этих стихов легче было трактовать более абстрактно и символически: например, во втором из упомянутых стихотворений поэт пишет, что жизнь — это этюд в несколько ходов, / где белые начинают — и проигрывают / тем, кто гораздо белее, — и это очень условно связано с конкретной шахматной партией.

На современном этапе в поэзию возвращается такое название, которое одновременно говорит и о том, каково само стихотворение, и о том, про что оно. «Грифельная ода» Осипа Мандельштама и «Угольная элегия» Алексея Парщикова, «Деревенская баллада» или «Баллада об удмурте» Алёши Прокопьева заостряют внимание читателя на нестыковке предмета и жанра: что может быть элегического в угле? То же происходит и тогда, когда обозначенный жанр не воспринимается как поэтический («Трактат о нераздельности любви и страха» Елены Шварц).

Порой современный поэт, желая предварить стихи указанием и на «как?», и на «о чем?», вновь использует подзаголовок (такой вариант был широко распространен в начале XIX века). Но и в этом случае зачастую акцентируется противоречие и нестыковка, ведь твердых жанровых границ больше нет (18.1. Жанр и формат).

В разных литературах есть разные взгляды на то, как часто следует давать стихам названия. Так, в русской или польской поэзии названия у стихов появляются относительно редко, а в американской и английской — гораздо чаще.

Некоторые авторы озаглавливают все или почти все свои стихи, придавая этому элементу заглавно-финального комплекса особое значение. Так, Михаил Котов, открывая свою книгу стихотворением, которое называется «Без названия», сразу обращает наше внимание на названия последующих стихотворений — и недаром: во многих случаях названия у Котова задают даже не одно, а несколько направлений для понимания текста. Например, стихотворение «Стихий мальчик» представляет нам персонажа, который сперва воспринимается как тихий мальчик, затем — как мальчик, взаимодействующий с природной стихией, и наконец — как мальчик, творящий стихи.

Другой способ назвать стихотворение, не называя его, — нумерация. «Восьмистишия третьи» Натальи Горбаневской или «Пятые стансы» Ольги Седаковой не столько акцентируют внимание на избранной форме, сколько ставят текст в последовательность других текстов этого автора, намекая на неслучайный характер этой последовательности, на то, что к «Пятым стансам» каким-то образом подводят предшествующие четыре текста, написанные в этой же форме.

Есть и другие случаи, когда последовательность однотипных названий заставляет воспринимать группу стихов в целом. Например, в одной из книг Марии Степановой все стихотворения озаглавлены по одной и той же схеме: «О воде», «О бледности», «О шофере», «О сыне и дочери» и т. п., притом, что для современного читателя привычнее прямое именование того, о чем идет речь («Вода», «Бледность», «Шофер»). Встречая такие косвенные наименования снова и снова, мы вынуждены искать для этой необычности какое-то объяснение: вероятно, поэт дает нам понять, что хоть в этих текстах и говорится, в самом деле, о воде или о шофере, но главное в них не это, а то, каким образом все происходящее видит субъект.

В то же время некоторые авторы стремятся так или иначе смягчить выделенность названия, убавить его вес в стихотворении, не отказываясь от названий совсем. Для этого, например, названия ставятся в скобки как нечто не вполне обязательное (вид скобок каждый автор выбирает себе по вкусу: Елена Фанайлова использует круглые, Геннадий Каневский — квадратные, Дарья Суховей — угловые). Радикальное решение можно встретить в одной из книг Николая Кононова, где все стихотворения открываются привычными «звездочками», но заканчиваются… названиями. Вернее, кое-где эта отдельная строчка-довесок, помещенная в скобках после самого стихотворения, совершенно точно является названием, в других случаях она прочитывается как комментарий или реплика от автора. Изредка расположение названия в неожиданных местах попадается и у других поэтов.

Особые отношения у названия со стихотворением возникают тогда, когда стихотворение совсем маленькое, так что его объем вполне сопоставим с объемом самого названия. Особенно выразительно это выглядит в случае однострочного стихотворения (18.3.2. Моностих). Андрей Сен-Сеньков — один из немногих авторов, последовательно развивающих этот принцип: названия его стихотворений часто разворачиваются в самостоятельные образы. Например, «Молния: престижное кладбище для карманных фонариков, особенно для тех, что бесплатно раздают во время рекламных акций» или «Самый грустный вид спорта: фигурное катание виноватой улыбки по плачущему льду». При этом основной текст стихотворения может на равных вступать с названием в диалог, а может и демонстративно отдавать ему первую роль (особенно это заметно при обращении Сен-Сенькова к визуальной поэзии — 14.4. Визуальная поэзия).

До логического предела, однако, это понимание названия как самостоятельного текста, который может обойтись и без продолжения, довел несколько раньше Геннадий Айги, который уделял много внимания интонационной и образной показательности названий, призванных в полной мере представлять особенности авторской речи: «О этот лес (а напомнила — кухонная утварь: лишь это ночами — вокруг)». Двигаясь в этом направлении, Айги написал «Стихотворение-название: белая бабочка, перелетающая через сжатое поле»: кроме этого названия, в стихотворении есть только дата (1982), а больше нет ничего.

Читаем и размышляем 9.1.2

^{А. Волконскому}

^{Tout a jamais prit fin Rene Char}

^{СМ. ТАКЖЕ:}

^{Давид Самойлов (7.2.2),}

^{Сергей Завьялов (6.5),}

^{Игорь Жуков (7.2.3),}

^{Геннадий Алексеев (9.1.4),}

^{Владимир Нарбут (10.2),}

^{Александр Скидан (12.3),}

^{Максимилиан Волошин (13),}

^{Дина Гатина (15).}

Посвящение часто воспринимается читателем как элемент текста, который его, читателя, не касается, — как личный (или не вполне личный — особенно в более ранние эпохи, когда авторы стремились посвящать произведения монархам или щедрым меценатам) жест от автора к адресату. Так тоже бывает: биографы поэтов знают, какие истории (порой драматические, порой забавные) стоят за некоторыми посвящениями, особенно показательны многочисленные примеры «перепосвящений» (обычно — с заменой имени одной возлюбленной на имя другой), которые встречаются у Пушкина, Маяковского, Гумилева, Бродского.

Однако видеть в этом главный смысл посвящения неверно: в отличие от дарственной надписи на книге, посвящение — даже если оно действительно является личным жестом — предназначается также читателю. Посвящая стихотворение человеку, который читателю заведомо неизвестен (а зачастую и называя этого человека только именем или инициалами, расшифровать которые может лишь самый близкий к автору круг людей), поэт обращает особое внимание на то, что в стихотворении содержится некий слой смыслов, доступный исключительно «своим».

Иногда посвящение неизвестному для читателя адресату позволяет сделать текст понятнее. Стихотворение Владимира Аристова «Римский апрель» (с посвящением А. Сергиевскому) начинается строчками Через восемь лет, а не восемьдесят / Встретил ты меня на вокзале Termini. И без посвящения из текста ясно, что речь идет о старинном знакомом, к которому герой стихотворения приезжает в гости в Рим, однако стоящее в посвящении имя заставляет нас задуматься о каких-то личных подтекстах этой вполне обычной ситуации. У живущего в Риме адресата Аристова — русское имя, он эмигрант: автор обращает внимание на относительную непродолжительность разлуки («всего» восемь лет), потому что в 1970—1980-е годы выехать из СССР было крайне трудно и шанс увидеться со старыми друзьями был очень мал. С друзьями прощались навсегда, однако в 1990-е годы у граждан России появилась возможность свободно выезжать за границу.

Гораздо больше возможностей извлечения дополнительных смыслов оставляют тексты, посвященные известным личностям. Порой эти дополнительные акценты довольно очевидны: вполне естественно, что стихотворение «Антропологическое страноведение», где отдельный человек сравнивается со страной, отделенной от других стран морями и границами, Елена Шварц посвящает американскому исследователю русской поэзии Томасу Эпстайну.

В других случаях разгаданное посвящение придает стихотворению новые смыслы. Так, стихотворение Линор Горалик «Наташа, с которой была какая-то лабуда…» предварено посвящением-инициалами Е. Ф., которое большинством читателей будет прочитано как чисто личное (тем более что имя героини стихотворения с этими инициалами не совпадает). Однако внимательные читатели современной поэзии смогут расшифровать эти инициалы: в тексте стихотворения упоминается 6 город Воронеж, а речь идет о болезни и ухаживании за больным — эти два обстоятельства позволяют опознать за инициалами Е. Ф. поэта Елену Фанайлову, многие годы жившую в Воронеже и работавшую врачом. Читатель, опознающий адресата в этом стихотворении, прочитает его на фоне стихов самой Фанайловой (17. Поэтическая цитата и интертекст).

Вообще выбор другого поэта в качестве адресата посвящения может быть связан и с личными взаимоотношениями двух авторов, и с отношением одного поэта к поэзии или общественной позиции другого. Например, два стихотворных посвящения Федору Тютчеву у Афанасия Фета — «Прошла весна, темнеет лес…» и «Нетленностью божественной одеты…» — представляют собой выразительные примеры этих двух вариантов. В первом стихотворении о Тютчеве говорится как о мастере стиха: песнь его чиста / И дышит полночью нездешней, а во втором как о носителе определенных политических убеждений: Ты протянул тому отважно руку, / Кто гидру задушил.

Нередко посвящения другому поэту (особенно более старшему, более известному, порой — поэту из достаточно отдаленного прошлого) становятся средством прямо или косвенно заявить о собственном художественном или идейном родстве с адресатом, прояснить свою позицию по тому или иному вопросу на фоне позиции собрата по перу. Но наиболее показательны такие посвящения поэта поэту, когда вместе с именем адресата в стихотворении отражается его творческая манера.

Так, посвящая стихотворение «Был послан пилотируемый взгляд…» Ивану Жданову, Нина Искренко заимствует ряд характерных особенностей его поэтики: использует «экзотическую» лексику, обращается к библейским и античным образам и в то же время сохраняет некоторые «фирменные» приметы собственного стиля (пристрастие к звуковой игре, диссонансную рифму, вольный размер). Это столкновение двух авторских манер в одном тексте неизбежно приобретает конфликтный характер, с наибольшей силой проявляющийся в финальных образах толпы пророков и реки без берегов, которые напрямую отсылают к стихотворениям Жданова «Пророк» и «Плыли и мы в берегах…».

Читаем и размышляем 9.1.3

^{Жданову}

^{Т. С. Вдмрв-ой}

^{Григорию Дашевскому}

^{ТАКЖЕ СМ.:}

^{Андрей Белый (3.1),}

^{Алексей Парщиков (7.1),}

^{Владимир Луговской (7.2),}

^{Евгений Евтушенко (9.3),}

^{Наталья Горбаневская (9.4),}

^{Станислав Снытко (18.3.4).}

Эпиграф — это фрагмент текста, предшествующий стихотворению (или книге стихов, или ее разделу, или главе поэмы) и каким-то образом (шрифтом, отступом — 14. Графика стиха) выделенный, чтобы не сливаться с основным текстом. Эпиграф представлен в тексте как «чужое слово», принадлежащее не тому субъекту, который высказывается в основном тексте. В большинстве случаев эпиграф и есть чужое слово — размещенная на самом видном месте цитата, источник которой указывается здесь же (хотя порой этот источник настолько очевиден, что цитата остается без подписи).

Однако бывают эпиграфы, источник которых обнаружить трудно, и эпиграфы, сочиненные самим автором стихотворения (хотя иногда и приписываемые кому-то другому). Главное в эпиграфе — именно его отделенность от авторского текста: благодаря этому стихотворение прочитывается как ответ, реплика в диалоге (будь то возражение или согласие).

На что отвечает такое стихотворение? В самом простом случае — на то, что сказано в эпиграфе. Например, Анна Ахматова в стихотворении «Данте» говорит об итальянском поэте прежде всего как об изгнаннике из его родного города Флоренции. Ахматова восхищается тем, что даже глубокая тоска по оставленной родине не вынуждает Данте забыть о том, как эта родина с ним обошлась. Судьба Данте, таким образом, сопоставляется с судьбой русских поэтов-эмигрантов. Эпиграф к этому стихотворению — слова Данте «Мой прекрасный Сан-Джованни», вырвавшиеся у поэта при беглом упоминании в «Божественной комедии» его любимого здания во Флоренции.

В других случаях стихотворение отвечает не одному только эпиграфу, а всему тому тексту, из которого этот эпиграф взят. Так, последнее стихотворение Марины Цветаевой «Все повторяю первый стих…» предварено неподписанным эпиграфом: «Я стол накрыл на шестерых…» — и построено как ответ на эту фразу. Субъект стихотворения говорит о себе как о седьмом госте, которого забыли позвать к столу. Этот эпиграф взят из стихотворения Арсения Тарковского, и Цветаева отвечает на все его стихотворение целиком: А среди гостей моих / Горе да печаль — пишет Тарковский, и Цветаева откликается: Невесело твоим гостям. Интересно, что в эпиграфе Цветаева неточно цитирует Тарковского: в его тексте «Стол накрыт на шестерых», но хорей Тарковского Цветаева превращает в ямб, которым написано ее стихотворение-ответ. Такие неточности нередко встречаются в эпиграфах: причина этого в том, что эпиграф хоть и чужое слово, но в то же время слово присвоенное. Оно уже не вполне принадлежит первоначальному автору.

Отчетливой границы между эпиграфом, отсылающим только к самому себе, и эпиграфом, отсылающим к тексту-источнику, нет. Память о том, откуда заимствован эпиграф, всегда может расширять наше понимание всего стихотворения. Так, Софья Парнок, взяв к стихотворению памяти другой поэтессы, Аделаиды Герцык, эпиграф из «Адели» Пушкина, использует в своем тексте повторяющуюся фразу-цитату «Играй, Адель». Пушкинское радостное приветствие юной девушке она переадресует умершей немолодой женщине, сопоставляя восприятие человека, воскресающего к посмертной новой жизни, с мировосприятием открывающего жизнь ребенка. Это сопоставление прочитывается и без обращения к пушкинскому источнику, но если все же вспомнить его целиком, то станет видна вся напряженность текста Парнок: девочка Адель для наслажденья / рождена и веселится в шуме света, а перед старой Аделью из стихотворения Парнок рай предстает в смутных, мистических тонах. Это противопоставление подчеркнуто контрастом музыкального мотива: пушкинской девочке сопутствует свирель, а пожилой Герцык — струны арф:

Порой прямой связи с эпиграфом в тексте, который за ним следует, увидеть не удается — и это значит, что диалог, в котором они участвуют, устроен сложнее. Например, в стихотворном цикле Ольги Седаковой «Старые песни» первому разделу также предпослан эпиграф из Пушкина: «Что белеется на горе зеленой?» — однако ни в одном из стихотворений раздела ответа на этот вопрос нет, ни на какой горе ничего не белеет. Чтобы понять, в чем тут дело, надо помнить, откуда взята пушкинская строчка: ею начинается неоконченное переложение боснийской народной песни, сделанное Пушкиным для цикла «Песни западных славян». Ритмически и интонационно Седакова следует пушкинскому образцу (а тематикой и характером субъекта — спорит с ним) и взятым эпиграфом обращает на это внимание читателя.

Эпиграф может выступать представителем не только произведения или цикла, но и всего творчества того автора, у которого он заимствован. Михаил Еремин, предваряя стихотворение «От храмов до хором, от теремов до тюрем…» эпиграфом из оды Державина «Водопад», в последней строке своего текста цитирует уже другую оду Державина, «Бог», — тем самым предлагая читать свое стихотворение как бы на фоне державинской поэзии вообще.

Мы видим, что отношения между текстом и эпиграфом — это всегда определенный баланс сходства и различия: в чем-то они сопоставляются друг с другом, а в чем-то противопоставляются. Это справедливо и для автоэпиграфа — эпиграфа, который автор сочинил сам (и не приписывает никому другому). Порой поэт берет эпиграф из собственного более раннего произведения для того, чтобы раскрыть тему иначе, поспорить с самим собой. Но бывает и так, что автоэпиграф пишется нарочно, как особая выделенная часть стихотворения (отсюда уже один шаг до многочастного стихотворения, цикла).

Такой автоэпиграф призван подчеркнуть многомерность авторского голоса, своеобразное несогласие автора с самим собой, — при этом зазор между автоэпиграфом и собственно текстом может проявляться как стилистическое расхождение, контраст интонаций (например, вопроса и утверждения), взгляд на один предмет с разных точек зрения. В новейшей поэзии своим фирменным знаком этот прием сделал Андрей Поляков, постоянно снабжающий свои стихи автоэпиграфами и к тому же выстраивающий из них лирические циклы, в которых отдельные части тоже на разные лады друг друга оспаривают и друг другу противоречат. Так затрагивается очень важная для Полякова тема: любое суждение неокончательно, никаким высказыванием невозможно исчерпать все, что человек думает и чувствует по тому или иному поводу.

Можно сказать, что автоэпиграф в наибольшей степени подчеркивает различие в сходном (в том, что написано одним автором). А какие эпиграфы в наибольшей степени сближают различное? С одной стороны — эпиграфы на иностранном языке: иностранная речь в этом случае может функционировать как вдвойне чужая (22.2. Межъязыковое взаимодействие). С другой — эпиграфы из нехудожественного текста, будь то фрагмент научной монографии, или словарная статья, или фраза из разговора: тут важно, что перед нами не просто чужая речь, а речь, устроенная совсем не так, как стихотворная. Такой эпиграф нередко заставляет задуматься о том, насколько по-разному ведет себя слово в нехудожественном тексте и в стихотворении.

Читаем и размышляем 9.1.4

I

II

III

^{ТАКЖЕ СМ.:}

^{Анна Ахматова (2.2),}

^{Владислав Ходасевич (4),}

^{Олег Юрьев (6.6, 9.4),}

^{Ирина Ермакова (7.2.3),}

^{Константин Батюшков (15.2),}

^{Анна Ахматова (18.2.1),}

^{Аркадий Драгомощенко (18.2.2),}

^{Виктор Iванiв (18.2.6).}

В отличие от даты, проставленной на документе или в научном тексте, дата, стоящая в конце стихотворения, — это не формальный, а значимый элемент текста. С одной стороны, важно отличать дату, которая стоит под текстом опубликованного стихотворения, от любой другой датировки текста (например, указанной в дневнике автора или установленной исследователями). Такая дата взаимодействует как с заглавием и концовкой стиха, так и с текстом стихотворения в целом. С другой стороны, комплекс даты может включать не только время, но и место, а иногда и указания на какие-то дополнительные обстоятельства появления текста.

Время может обозначаться разными способами: год, или календарное число, или время суток, или отсылка к тем или иным событиям (исторической годовщине или важной вехе в биографии автора). Входящее в комплекс даты указание на место может подразумевать как место создания текста, так и место, которое вызвало текст к жизни. Иногда место и время, которыми отмечено стихотворение, настолько важны для его содержания, что без них текст невозможно расшифровать.

Датируется именно опубликованное стихотворение, письменный текст (песня или устное, фольклорное произведение тоже когда-то возникли, но в них дата специально не ставится). Отметка даты в поэтических черновиках играет ту же роль, что и в дневниковой записи: выделяет точку на оси времени, миг личной жизни поэта, — поэтому датировка нередко не включается в итоговую редакцию стихотворения: ведь поэзия не равна автобиографии, а субъект стихотворения не тождествен поэту.

Число в черновике обозначает личное событие, а дата в беловике (книге) — это уже и «событие текста». Ставя под несколькими своими стихотворениями даты типа «Под вечер 17 мая / Вологодский поезд», Иннокентий Анненский не только подчеркивает непосредственность и уникальность опыта (дальняя железнодорожная поездка не была рядовым событием для поэта, да и вообще для человека начала XX столетия), но и вводит в текст мотив дороги, которого может не быть в самом стихотворении. Особенно это важно для стихотворения «Ель моя, елинка», субъект которого отождествляет себя с растущей в глуши елью: обнаружив в самом конце, благодаря дате, что на эту ель поэт смотрит из окна поезда, мы начинаем глубже понимать выраженное в тексте переживание.

Еще решительнее заставляет нас переосмыслить уже прочитанный текст дата стихотворения Сергея Круглова «Девятое ава. Орлы слетелись.», включающая не только число, месяц и год, но и пояснение ситуации. В свете этой ситуации приходится читать стихотворение заново, обращая особое внимание на то, что оно и начинается с даты (только по библейскому, а не по современному календарю), которая имеет не календарный, а символический смысл. В результате стихотворение, с учетом даты, приобретает своеобразную кольцевую композицию (9.2. Начало и концовка).

Нестандартный способ датировки указывает на возможность дополнительных, скрытых смыслов. Например, поэма Андрея Белого «Первое свидание» завершается комплексом даты:

— обозначая 19–20 июня датами церковного календаря, поэт отсылает к широкому кругу ассоциаций, закрепленных за этими датами в православной культуре (в частности, Троицын день — это проводы весны, а поэма посвящена воспоминанию о юности).

Форма записи даты может по-разному уклоняться от привычной (число, месяц, год). Время дня, часы и минуты появляются в комплексе даты нечасто, зато нередко поэты указывают месяц или время года: лето 1927, август 1985. Месяц в поэтической дате чаще пишется словом, а не цифрой, — а значит, это слово может участвовать в звуковом строе стихотворения. Так, в «Реквиеме» Анны Ахматовой последняя часть, «Эпилог», датирована «Около 10 марта 1940» — март здесь вступает в звуковое сцепление с ключевым для поэмы словом смерть. В то же время 10 марта отсылает к двум ключевым для Ахматовой событиям: 10 марта 1302 года был осужден на изгнание Данте, 10 марта 1938 года был арестован ее сын Лев Гумилев.

Отсюда мы видим, что, хотя стихи могут быть написаны в любой день, поэты охотнее ставят под текстами значимые для них числа — и чаще опускают незначимые (тем же 10 марта у Ахматовой датирован еще целый ряд стихотворений). Но и без заранее известной привязки к событиям совпадение дат может прочитываться как значимое для поэтов: между стихами разных лет, датированными одним и тем же числом, возникают иной раз более сильные поэтические связи, чем между текстами одного года. Иногда такие совпадения неслучайны (особенно у одного поэта), в других случаях речь идет о неумышленном совпадении, которое, однако, открывает дополнительные возможности интерпретации: датировка ставит текст в ряд уже существующих или будущих текстов.

Неслучайный характер может носить и совпадение места написания. Часто это способ идентификации: поэт связывает себя с особенным, что-то важное означающим пространством, из которого в большей степени хочется говорить. Для Андрея Белого, например, таким местом был Серебряный Колодезь — уединенное старинное имение его отца, где Белый написал большинство ранних стихотворений. Повторяющееся место соединяет стихотворения в неявный цикл: каждым новым текстом с такой привязкой поэт возвращает читателя к предыдущим опытам, написанным в том же месте, но в другое время (но и сам поэт, возвращаясь в старое место, может намеренно брать с собой стихотворения или черновики, написанные в этом месте).

В тексте стихотворения Айги «Прощальное: белый шиповник» фигурируют сразу два года — в подзаголовке («1968. Запись в Кахаб-Росо») и в комплексе даты (1972). Благодаря финальному комплексу даты заглавие «Прощальное: белый шиповник» не может восприниматься как обозначение некоего мига жизни или поэтического эпизода. То, что поэт обращается к этой теме в 1972 году, свидетельствует о том, что за четыре года до того прощание состоялось только физически и автора действительно нет в том географическом месте (дагестанском селе Кахаб-Росо), о котором он пишет, однако поэтическое прощание не состоялось. Кахаб-Росо переводится с аварского языка как «белое село», и именно поэтому в стихотворении Айги возникает белый цвет («белый шиповник» в названии), словно бы воскрешающий впечатления о покинутом месте. Таким образом взаимодействием подзаголовка и даты моделируется возвращение.

Иногда дата нужна поэту для того, чтобы подчеркнуть собственное новаторство. Как и в живописи, с помощью указания даты поэт неявно заявляет: «Я это придумал раньше всех». Это особенно заметно, когда поэт указывает более раннюю дату, чем дата фактического написания. Например, стихотворения Ахматовой, датированные 1913 годом, кажутся сложными и зрелыми, на самом деле они написаны значительно позже, а настоящие стихи этого периода — это все же стихи начинающего поэта. Так же обстоит дело с «ранними» стихами Сергея Есенина.

Если под стихотворением ставится не одна, а несколько дат, то поэт тем самым подчеркивает, что он не просто внес поправки в старый текст, а сам изменился за прошедшее между двумя датами время, — таковы, в частности, двойные даты Бориса Пастернака, переписавшего множество ранних стихотворений. В стихах Пастернака можно встретить такие даты: «Марбург. 1916, 1928». В то же время две даты свидетельствуют о возвращении поэта к старому тексту, который, пусть и с некоторыми изменениями, кажется ему по-прежнему актуальным.

Дата всегда ставится в конце текста, так как подразумевает возвращение к тексту, как немедленное после прочтения стихотворения, так и отсроченное (цикличное). Если указание на день или год находится в другом месте текста, то оно работает иначе. Например, дата в качестве названия может делать основным предметом стихотворения обособленность, выделенность определенного временного промежутка, с которым поэт связывает нечто важное. Аркадий Драгомощен-ко, охотно экспериментировавший с перетасовкой элементов заглавно-финального комплекса (например, перенося посвящения в конец стихотворения), иногда, напротив, выносил дату вперед, в позицию, которую обычно занимает посвящение или эпиграф:

Дата в поэтической книге может служить важным элементом композиции или графики. Датами стихи отделяются друг от друга, даты организуют стихи в циклы или разделы книги. Однако в научных изданиях и собраниях сочинений даты могут восстанавливаться специалистами, так что автор за такие даты не несет ответственности (часто они заключаются в угловые скобки). Такая дата не входила в замысел поэта и, соответственно, не является частью текста: она имеет историческое и культурологическое значение, но собственно поэтического значения у нее нет.

Читаем и размышляем 9.1.5

^{ТАКЖЕ СМ.:}

^{Федор Сологуб (3.2),}

^{Анна Горенко (6.1),}

^{Осип Мандельштам (9.6),}

^{Гавриил Державин (14.1),}

^{Анна Ахматова (15.2),}

^{Станислав Красо-вицкий (16.2),}

^{Анна Ахматова (18.2.1),}

^{Осип Мандельштам (18.2.2).}