Поэзия (Учебник)

Когда мы читаем поэтический текст, мы можем по разным признакам воссоздать образ того, кто говорит с нами с его помощью. Этот образ принадлежит не автору стихотворения, а поэтическому субъекту — он возникает во время чтения каждого конкретного стихотворения, поэмы или цикла стихов и не существует за их пределами. Субъект возникает во время чтения, но это не значит, что поэт никак не влияет на то, каким будет видеть субъекта читатель: очень часто поэт предсказывает реакцию читателя, создает вполне определенный образ субъекта.

В старой поэзии субъект часто подчинялся требованиям жанра: читатель заранее предполагал, что субъект торжественной оды будет восхищаться победами русского оружия и величием монарха, а субъект элегии — оплакивать ушедших близких (18.1. Жанр и формат). Различные жанры в разной степени требовали определенности субъекта, а некоторые поэты сознательно отступали от жанровых требований. В современной поэзии субъект в каждом стихотворении создается заново, хотя отдельные поэты могут стремиться создать единого субъекта для всех своих произведений (это один из способов объединить друг с другом разные тексты).

Самый простой способ указать на поэтический субъект — использовать местоимение я. Иногда кажется, что появление я в поэтическом тексте означает, что с нами говорит его автор и что с помощью этого текста мы видим мир его глазами и даже можем узнать что-то о самом авторе. Но это не так: поэт, который использует это местоимение, всегда особым образом конструирует субъект стихотворения. Где пролегает граница между субъектом и поэтом, читатель сказать не может. Более того, часто на этот вопрос не может ответить и сам поэт.

Если в стихотворении Александра Твардовского сказано: «Я убит подо Ржевом», едва ли стоит предполагать, что это я и поэт Александр Трифонович Твардовский — одно лицо. Часто соотношение между автором и субъектом не столь очевидно. Так, известно, что ранние стихи Анны Ахматовой, в которых героиня жалуется на жестокое обращение мужа, подпортили репутацию ее настоящему мужу — поэту Николаю Гумилеву: читатели не видели различий между ним и персонажем стихов, потому что не различали Ахматову и субъекта ее поэзии. Другой такой пример — Елена Гуро. Субъект ее стихов часто оплакивал потерянного сына, и большинство 0 читателей были уверены, что в жизни поэтессы действительно случилась такая утрата, однако у Гуро не было детей.

Для того чтобы создать впечатление авторского голоса, поэту необязательно употреблять местоимение я. Подобный эффект может создаваться разными способами: поэт может сообщать подробности из своей жизни, в которые читателю легко поверить, либо открыто заявлять, что текст написан «от первого лица». Хотя субъект может явно характеризовать себя, в большинстве случаев мы судим о нем по косвенным данным: по деталям, которые он упоминает, по словам, которые он выбирает, по особенностям его взгляда на мир.

Речевая характеристика субъекта помогает читателю составить представление о том, с кем он имеет дело. В ход могут пойти самые разные языковые средства: высокие или просторечные слова, обороты и формы, простое или усложненное строение фразы. Например, слова из церковного обихода часто встречаются в стихах поэта и священника Сергея Круглова, и их употребление свидетельствует о том, что субъект его стихов если и не совпадает с автором, то не менее, чем автор, причастен к жизни церкви:

О погруженности субъекта в церковные реалии говорят здесь не только общеизвестные понятия и образы (дьякон и хор незримый), но и специфические слова греческого происхождения, значение которых известно далеко не всякому читателю: хиротонисать (наделять человека саном, дающим право совершать церковные обряды), орарь (лента из цветной ткани, часть облачения дьякона), анаксиос (буквально ‘недостоин’ — возглас, который произносится при снятии сана), даже наречие вбегле́ представляет собой церковнославянизм, обычно не встречающийся в общеупотребительном языке. Таким образом, субъект этого текста сразу получает целый ряд косвенных характеристик, позволяющих точнее определить его.

Несоответствие, которое неизбежно возникает между автором и поэтическим субъектом, часто находится в центре внимания современных поэтов. Некоторые поэты ищут способы указать на различие субъекта и автора, другие пытаются создать иллюзию их близости.

Иногда поэт целенаправленно конструирует такой субъект, который максимально отличается от него самого, и подчеркивает это отличие. Например, текст может быть написан от лица какого-либо исторического персонажа (так происходит в стихотворении Брюсова «Я — вождь земных царей и царь, Ассаргадон.») или от представителя такой социальной группы, к которой никак не может принадлежать поэт (например, русский поэт XIX — начала XX века мог писать от лица цыгана, притом что в силу социальных причин цыган в Российской империи вряд ли стал бы печатающимся поэтом).

В таких случаях говорят о ролевой лирике, а субъекта такой лирики часто называют авторской маской (подробнее см. 6. Поэтическая идентичность). В современной поэзии ролевая лирика встречается относительно редко: она задает слишком жесткую границу между автором и поэтическим субъектом, в то время как в поэзии последнего полувека наблюдается интерес к тому, чтобы сделать эту границу более гибкой, заставить читателя каждый раз заново решать, с кем он имеет дело — с автором или сконструированным им поэтическим субъектом.

Яркий пример такого сложного отношения к субъекту можно найти в поэзии Дмитрия Александровича Пригова: этот поэт часто употреблял местоимение первого лица, но при этом в каждом случае находил возможность подчеркнуть, что читатель имеет дело не с я поэта, а с искусственно созданным субъектом. В 1980—1990-е годы стихи Пригова вызывали шумные дискуссии о том, есть ли в них хотя бы след автора как человека. Однако поэт самой своей практикой показывал, что это неверная постановка вопроса — поэтический субъект всегда сконструирован, и включает ли эта конструкция что-то от «живого поэта», сказать никогда нельзя:

В этом стихотворении Пригов намеренно обошелся без местоимения я, однако оно часто воспринималось читателями как повествование от первого лица (благодаря узнаваемости советских реалий и автобиографическому совпадению — у поэта был сын). На первый взгляд, в стихотворении говорится о нежной любви к сыну, но при этом почти каждая строчка заставляет задуматься о том, мог ли интеллектуал Дмитрий Александрович Пригов сказать все это всерьез. Стихотворение выглядит «неумелым» и одновременно издевательским (как многие стихи этого поэта). Неудачные и попросту смешные выражения появляются здесь почти в каждой строке: это и три раза повторенный глагол приобрел (как будто поэт не мог придумать рифму к этому слову), и единоутробный сын (единоутробными бывают братья или сестры по матери, но сын не может быть единоутробным отцу), и кулинарья вместо кулинарии и т. д. Все это заставляет думать, что поэт сознательно затрудняет читательское восприятие — одновременно указывает и на то, что стихотворение написано от лица человека Пригова, а не искусственно сконструированного субъекта, и на то, что человек Пригов никак не может говорить в этом стихотворении от собственного лица. Мы ничего не узнаем о том, совпадают ли здесь поэт и субъект на самом деле. Таким образом, в этом стихотворении, как и во многих других стихах Пригова, поэт обращает внимание читателя на то, что субъект — искусственная конструкция, и даже если он чем-то похож на автора, то это сходство скорее всего обманчиво.

В других случаях поэты конструируют субъект так, что он кажется полностью совпадающим с автором (такое совпадение часто называют прямым высказыванием). Например, в небольшом стихотворении Веры Павловой сообщаются реальные подробности биографии поэта:

Читателю этого стихотворения сообщают реальные подробности, но при этом ясно, что они далеко не всё говорят нам о человеке Вере Павловой. Даже когда поэт придает субъекту свои реальные черты, он умалчивает о чем-то: субъект конструируется из отдельных черт, действительно принадлежащих поэту. Эти черты придают тексту особую убедительность, создают ощущение подлинности — как будто мы слышим голос самого поэта. Однако ответить на вопрос, действительно ли это его голос или все же голос поэтического субъекта, которого мы принимаем за поэта, нельзя. Даже если у нас возникает ощущение полного совпадения субъекта и автора, важно понимать, что это только иллюзия.

Поэт и субъект — это не одно и то же. Но автор может наделять поэтического субъекта собственной биографией. Можно сказать, что субъект многих стихов Сергея Есенина, как и сам поэт, светловолосый, голубоглазый, выходец из крестьян, отличается скандальным поведением:

Современники Есенина угадывали в этих строках образ самого поэта. Но этот образ дается в утрированном виде: в реальности Есенин был активным участником литературной жизни 1920-х годов, хотя из его стихов может создаться впечатление, что он был сельским самоучкой, который попал в плохую компанию и которого литературная общественность не принимала в свой круг. Все было совсем не так: он общался почти со всеми значительными поэтами своего времени и входил в авангардную литературную группу имажинистов. Но в стихах Есенин не упоминает об этом: вместо этого он создает цельный образ «озорного гуляки», в котором упрощенно передаются реальные черты поэта. Этот образ оказался настолько запоминающимся и убедительным, что почти полностью вытеснил реальную биографию поэта.

Если нам нравится стихотворение, мы часто хотим узнать, каким человеком был его автор и что именно подтолкнуло его к написанию этого текста. Как правило, в стихах нельзя найти прямого отражения жизни поэта, но это не значит, что биография не оказывает на стихи никакого влияния: биографические обстоятельства могут занимать важное место, но нужно помнить, что они лишь один из источников, при помощи которого можно понять, как устроен поэтический субъект стихотворения, и интерпретировать стихотворение в целом.

Находя в лирическом субъекте биографические черты автора, мы глубже и объемнее представляем себе говорящего.

В «Евгении Онегине» о Петербурге сказано:

Это замечание прочитывается как намек на события из жизни самого Пушкина: в момент написания этих строк поэт был отправлен в так называемую «южную ссылку» и посещать столицу ему было нельзя. Такая деталь будто бы настраивает видеть в я самого Пушкина. Но в той же главе автор создает у читателя впечатление своего (а на самом деле — субъекта) знакомства с вымышленным персонажем — Евгением Онегиным. Вымышленный субъект выглядит реальным, и в силу этого столь же реальными кажутся другие элементы текста.

Иногда субъект может приобретать черты некой коллективной общности (условного мы). Как и в случае я, местоимение мы при этом может быть не выражено в тексте напрямую. Однако в таком случае читатель воспринимает субъекта как часть такой общности. Такой субъект в значительной степени определяется коллективной идентичностью (6. Поэтическая идентичность) либо соотносится с определенными политическими или социальными общностями (21.2. Поэзия и политика). Субъект может по-разному соотноситься с этими общностями — полностью совпадать с ними или чем-то выделяться на их фоне. Наконец, сами эти общности могут быть воображаемыми или несуществующими — субъект может существовать на фоне некоего мы, но установить его границы и свойства удается далеко не всегда.

Читатель может довольно хорошо понимать, что за люди входят в мы:

В этом стихотворении Бориса Слуцкого можно довольно точно определить, кто такие мы — это советские люди, чье детство пришлось на первые годы после революции, кто застал утопические проекты 1920-х годов и террор 1930-х, воевал на Великой Отечественной войне и т. д.

В других случаях мы не определено детально, но при этом противопоставлено некоему они. Под этим мы могут пониматься люди, принадлежащие к одному поколению, одному кругу, и хотя поэт не сообщает нам, что именно объединяет этих мы, можно сказать, что их число небесконечно и они чем-то отличаются от окружающих их людей. Так устроено мы в стихотворении Иосифа Бродского:

Наконец, под мы могут пониматься мы все. Такое мы словно приглашает читателя присоединиться к той общности, которая создается самим текстом и за его пределами не существует:

В этом стихотворении Александра Миронова присутствует местоимение мы, и субъект явно соотносится с некоторой общностью. Однако что это может быть за общность — остается неясным: поэт сообщает, что эти мы «должны вкушать. чечетку дня и рукоятку полдня», но соотнести эти действия с какими-либо определенными событиями, которые могли бы ограничивать круг этого мы, невозможно. Это мы приглашает к участию всех читателей стихотворения — каждый из них может сказать о себе и о других «мы».

Русский язык дает возможность поэту избежать прямого указания на субъект. Глагол в прошедшем времени (например, пришел, придумал) не выражает категории лица и может выражать действие, которое совершает я, ты или он.

При этом субъект может быть связан с адресатом: появление в поэтическом тексте прямой адресации (например, местоимения ты) часто позволяет сказать что-то об устройстве субъекта. В таких случаях местоимение ты может интерпретироваться как я + ты или даже просто совпадать с я (5. Адресат и адресация).

В ряде случаев поэт может специально затруднять понимание того, какой именно субъект действует в стихотворении и какими он обладает особенностями. Например, поэт может таким образом строить грамматику текста, что получить через нее какие-то сведения о субъекте становится сложно:

В этом стихотворении Анны Глазовой за счет употребления глагола отстрадать в прошедшем времени непонятно, о каком лице идет речь. Далее возникают третье и первое лицо (она^{3-е лицо} мне^{1-е лицо} пишет), но остается неясным, в каком отношении они находятся друг с другом, каких людей обозначают и как эти люди связаны с изображаемой в стихотворении действительностью. Это позволяет поэту изобразить окружающий его мир «неустойчивым» и непредсказуемым.

Иногда стихи пишутся от лица животных, предметов или абстракций. В таких стихах поэтический субъект может иметь несколько слоев: он одновременно и человек (для которого могут быть заданы разного рода характеристики — социальные, личностные, пространственные и временные), и что-то другое, отличающееся от человека. Любая поэтическая субъективность оказывается «очеловеченной», однако в таких текстах к человеку добавляется еще что-то. Например, Елена Шварц говорит о себе как о звере и цветке, оставаясь при этом человеком:

Иногда поэт-мужчина может писать от лица женщины и наоборот. Это явление отчасти связано с гендерной идентичностью и ее воплощением в тексте — оно подчеркивает условность поэтического субъекта и позволяет подчеркнуть в нем некоторые черты, которые кажутся автору важными (6. Поэтическая идентичность). Так, одно из стихотворений Николая Звягинцева написано от лица девушки:

В некоторых текстах современных поэтов трудно выделить субъект. Тексты этих стихов часто не позволяют понять, кто именно в них говорит: каждая фраза обладает иной речевой характеристикой, заставляет предполагать, что в ней действует свой собственный субъект — не такой, как в соседних фразах:

В этом тексте Павла Жагуна трудно обнаружить того, кто говорит: здесь есть фиксации состояний (ожидание тысячу лет), обращения к какому-то третьему лицу (кто твой отец надувной заратустра?)[10], наблюдения (так валится старый тополь), но это не складывается в единую картину, потому что остается непонятным, кто фиксирует эти состояния, адресует речь к третьему лицу и совершает наблюдения. Может быть, это тот, кому пора уходить, но возможны и другие интерпретации — каждая фраза дает слишком мало информации о той действительности, в которой разворачивается действие этого стихотворения. Кроме того, некоторые фразы оказываются скрытыми цитатами: например, последняя фраза стихотворения напоминает фразу «Люк, я твой отец» из известной космической саги «Звездные войны».

Использование поэтами цитат вообще ставит существование субъекта под вопрос. В случае если эти цитаты принадлежат к культурному багажу определенной социальной группы, их использование помогает читателю представить себе субъект (так происходит, например, в поэзии Тимура Кибирова, где в большом количестве используются цитаты из круга чтения советского интеллигента рубежа 1970—1980-х годов). Но если поэт сознательно использует такие цитаты, которые не опознаются читателем, или обращается к слишком разнообразным источникам, поэтический субъект выделяется с большим трудом. Он словно бы оказывается «расщеплен» между никому не принадлежащими фразами, которые ни по отдельности, ни вместе не способны помочь в выделении субъекта.

Появление такого типа поэтического субъекта связано с развитием современных средств коммуникации. Интернет и социальные сети привели к тому, что поэтические тексты стали появляться в контексте, который раньше был им несвойственен, — они часто окружены новостями, ссылками на те или иные ресурсы, личными впечатлениями о каких-то посторонних вещах. Такая организация информационного пространства заставляет некоторых поэтов по-новому смотреть на поэтический субъект: на первый план выходит вопрос, возможен ли единый субъект в условиях такого разнообразия информационных потоков. Поэты начала XXI века совмещают в рамках одного текста различные информационные потоки: кажется, что субъект таких текстов возникает из них непосредственно. Поэты словно проверяют субъекта на прочность — сумеет ли он сохранить свою целостность в современном информационном мире. Такая конструкция субъекта встречается в поэме Станислава Львовского «Чужими словами», в произведениях Михаила Сухотина, Антона Очирова и других поэтов.

Читаем и размышляем 4

^{ТАКЖЕ СМ.:}

^{Лев Оборин (2.1),}

^{Федор Тютчев (3.2),}

^{Михаил Лермонтов (10.4),}

^{Гали-Дана Зингер (10.5),}

^{Эдуард Багрицкий (11.2),}

^{Михаил Айзенберг (11.2),}

^{Афанасий Фет (13),}

^{Михаил Кузмин (11.5),}

^{Станислав Красовицкий (16.2),}

^{Борис Пастернак (17),}

^{Осип Мандельштам (18.2.2),}

^{Илья Эренбург (18.2.3)}

^{Владимир Высоцкий (19.1),}

^{Александр Введенский (20.1),}

^{Михаил Лермонтов (21.1.4).}