7. Пространство и время в поэзии
Время и пространство считаются основными категориями человеческого знания о мире и взаимодействия с ним. Иммануил Кант назвал их априорными категориями, то есть такими, что присутствуют в любой мысли и в то же время предшествуют мысли, пониманию и речи. Любое стихотворение определенным образом соотносится с этими категориями, независимо от того, планировал ли автор обозначить свое отношение к времени и пространству. Можно вспомнить слова немецкого поэта Фридриха Гёльдерлина: «На краю боли остаются лишь время и пространство». В то же время мастерство поэта часто определяется его способностью организовывать время и пространство в стихотворении. Умение поэта обращаться со временем и пространством оказывается не менее значимым для оценки стихов, чем особенности их языка.
7.1. Пространство
Некоторые поэты более чувствительны к времени, некоторые — к пространству. По этому критерию поэзия даже может разделяться на разворачивающуюся во времени и разворачивающуюся в пространстве, причем время может соотноситься с динамикой, а пространство — со статикой, и пространственные предпочтения связываются с поэтикой созерцания. Но независимо от того, названо ли пространство, описано прямо или нет, оно так или иначе присутствует во всех стихах, не только описательных.
Время и пространство образуют в стихах устойчивую пару, и если назван один ее компонент, то можно предположить, что скоро в тексте появится и другой:
И время прочь, и пространство прочь,
Я все разглядела сквозь белую ночь… [27]
Говоря о пространстве, поэт нередко затрагивает такие темы, как мир, предельность, одиночество, поэтому пространственная лирика зачастую одновременно воспринимается как «философская». Но пространство может выступать и самостоятельно, как некая особая сущность, отдельная от описания, как целый мир, с которым поэт остается наедине:
Все исчезает — остается
Пространство, звезды и певец! [207]
Свобода обращения поэта с пространством подобна свободе обращения со временем. Поэт легко перемещается внутри стиха из одного пространства в другое или совмещает в одном тексте разные пространства, так что одно и то же высказывание может относиться к разным пространствам. В поэзии равноправны реальные и виртуальные пространства (например, сон — пространство, любимое поэтами), а сам поэтический пейзаж часто предстает смешанным — в нем внешнее по отношению к поэту пространство соединяется с внутренним, ментальным. Непривычность пространства достигается выбором действительно экзотических пространств (гумилевское озеро Чад), конструированием пространств, не существующих в действительности (бухта Цэ Алексея Парщикова), или остранением, превращением привычного в непривычное. Пространство в стихе — это особое поэтическое пространство, отличное от обыденного, существующее по своим законам, которые устанавливаются самим поэтом:
нет в этом пространстве
признаков тени
и недоказуема
близость редеющих листьев [10]
Можно сказать, что поэзия занимается «открытием пространств», то есть находит, обнаруживает, добавляет в мир те пространства, для которых недостаточно обычного туристического описания или того, что используется в повседневной речи (На что мой взгляд ни упадет, / то станет в мир впечатлено — Владимир Гандельсман). Эти открытые поэзией пространства нуждаются в специальном по этическом описании. То, как по эт формирует мир, определяется его умением строить пространство и воспринимать себя и другого в нем:
***
разве ты справа? а мне все казалось,
что ты всегда слева,
и у меня от этого что-то было не то с обменом веществ, а теперь я понимаю:
просто элементы непредугаданно сблизились, и
и кто-то хохочет под окном…
Пространство в поэзии часто связано с темой власти. Это может быть абсолютная власть над пространством, над миром.
Такой властью может быть власть Бога, но также и власть поэта. Поэт выступает демиургом, творящим пространство, и ему подвластны любые миры и стихии. В романтической поэзии — это стремление субъекта обрести власть над пространством, противопоставив свою мощь мощи природы. Не менее постоянным в поэзии является и стремление укрыться от власти (власти толпы, государства, здравого смысла) и создать себе убежище, некое частное пространство, которое предстает как виртуальное или собственно поэтическое. Но свойства того или иного пространства могут оказаться изменчивыми: различаются эпохи, разнится индивидуальное восприятие поэта. В стихотворении Мандельштама «Мы с тобой на кухне посидим.» выясняется, что малое, приватное пространство кухни — смертельно опасно, а с надеждой на спасение связывается предельно открытое пространство вокзала. В современной поэзии начиная со второй половины ХХ века растет доля «малых», закрытых, приватных пространств, например «комнат».
Для современного поэта важно, чтобы описываемое им пространство не складывалось в единую картинку, поэтому оно часто задается мелкими деталями, которые выглядят разрозненными фрагментами действительности. Именно стихотворение может породить ощущение расширения, раскрытия или закрытия пространства, свободного изменения размеров, расстояний, масштабов.
Определенные поэтические пейзажи могут ассоциироваться с теми или иными традиционными жанрами: например, кладбище (чаще сельское, как у Василия Жуковского) — типичный пейзаж элегии. Разные пейзажи (пространства) осваиваются разными направлениями и течениями: романтическая поэзия изобилует морскими, горными пейзажами, изображением экзотических путешествий, футуристы исследуют и воспевают большой город с его небывалым размахоми торжеством техники, а поэты Лианозовской школы переносят поэтическое действие в пространство неблагополучных пригородов Москвы.
Некоторые пространства мыслятся как непреложные атрибуты субъекта: например, если поэт изображается пророком, то он, как у Пушкина в стихотворении «Пророк», закономерно оказывается в пустыне (и в этом случае часто воспроизводится традиционная библейская символика).
Благодаря обширной традиции описания сходных пространств в поэзии сложились определенные стереотипы описания или понимания того, что такое море, степь, дача, и некоторые читатели ожидают появления таких привычных описаний. Поэтому многие современные поэты отказываются от чистых описаний пространства или пытаются нарушить автоматизм их восприятия. Эти поэты больше не мыслят пространство как пейзаж, как то, на что надо смотреть, что надо созерцать.
Особенно резкое отторжение и у современного поэта, и у современного читателя вызывает клише «родного пейзажа», когда подразумевается, что пространство определенного типа («русское поле», лес с «русскими березками») в наибольшей степени связано с особенностями национального характера, а потому к нему необходимо постоянно возвращаться. Уже в поэзии первой половины ХХ века это клише вызывало усмешку:
***
И не отзываются дрожью
Банальной и сладкой тоски
Поля с колосящейся рожью,
Березки, дымки, огоньки… [146]
Для современного поэта и читателя изменилось само представление о том, что свое, а что чужое. Если Лермонтов противопоставляет свою северную «сосну» чужой южной «пальме» (подразумевая, впрочем, их взаимное притяжение, а не отталкивание), то в эпоху глобализации расстояния сократились и пальмы перестали быть экзотикой. Но и «сосны» не столь уж характеризуют пространство современного человека, для него город — более привычная среда обитания. Оттого что мы изобразим березки, поля и речку, написанное не станет русской поэзией или поэзией вообще.
У больших поэтов даже то, что можно принять за простое изображение, при внимательном прочтении оказывается чем-то бо́льшим: так, любимые слова Геннадия Айги — лес, поле, но было бы упрощением объяснять их деревенским происхождением поэта. Поле — это сложнейшая поэтическая категория, соединяющая физическое и интеллектуальное пространство. На примере поля у Айги видно, что обращение к природе родного края ничего не дает само по себе, если оно не предполагает пристального внимания к устройству всего мира.
Некоторые пространственные характеристики можно назвать поэтическими константами, они мигрируют из стихотворения в стихотворение, из времени во время, из страны в страну, из поэтики в поэтику, каждый раз осмысляются заново. Такие слова — это зеркало, дождь, снег, небо и другие.
Снег и дождь в поэзии — не просто изображение природных явлений, поэты чутко улавливают способность этих слов создавать объемное пространство в стихе. С другой стороны, такие слова, как здесь, тут, там (как и сейчас, если мы говорим о времени), необязательно должны относиться к месту, где поэт пишет стихотворение.
Читая стихотворение, можно помещать себя в иное пространство или, наоборот, воспринимать здесь поэта как здесь того места, где находится читатель. Противопоставление здесь и там может быть и более абстрактным. Здесь может относиться к внутреннему пространству текста, поэтическому миру, а там — к взаимоотношениям поэта с внешним миром. В романтической поэзии здесь и там противопоставляют повседневный мир и мир идеальный (историю или экзотику). У символистов здесь — это мир видимый, зримый, а там — мир незримый, но неизменно присутствующий.
Пространству сопутствует движение. Существует даже теория о том, что поэтическое вдохновение часто появляется тогда, когда осуществляется успешное движение (во время прогулки, поездки на машине, полета в самолете и т. д.). Поэтому в классической поэзии очень популярен мотив дороги, пути (тютчевское «Вот бреду я вдоль большой дороги.», пушкинская «Зимняя дорога» и многие другие). Но поэт способен двигаться, физически не сдвигаясь с места, когда движется его взгляд или предметы движутся вокруг него.
Пространство, может быть, даже больше, чем время, связано с ритмом стиха и ритмами тела. Ритм может пониматься как «вышагивание» стиха, так что внутреннее пространство стихотворения соотносится с внешним пространством, а произнесение стихотворения (в том числе и «про себя») — с телом шагающего субъекта. Пионером такого понимания пространства был американский поэт Уолт Уитмен, один из родоначальников современной поэзии:
***
«О большая дорога! — говорю я в ответ. —
Я не прочь расстаться с тобою, но я тебя очень люблю,
Ты выражаешь меня лучше, чем я сам выражаю себя,
Ты больше для меня, чем та песня, которая создана мной».
Я думаю, геройские подвиги все рождались на вольном ветру
и все вольные песни — на воздухе,
Я думаю, я мог бы сейчас встать и творить чудеса,
Я думаю: что я ни встречу сейчас на дороге,
то сразу полюбится мне,
И кто увидит меня, тот полюбит меня,
И кого я ни увижу сейчас, тот должен быть счастлив. [318]
У Маяковского в «Левом марше», ритм которого воспроизводит шаг, слова левое и правое относятся одновременно и к пространству, и к человеческому телу (шагать левой), и к политике, причем поэт переосмысляет традиционное значение правого как правильного, относящегося к государственной власти, власти неба и т. д. Правое становится у него старым, а вовсе не правильным, правильным же становится левое: Кто там шагает правой? / Левой! / Левой! / Левой!
Читая стихотворение, мы можем следить за взглядом поэта и его положением в пространстве: где находится субъект по отношению к тому, о чем он пишет, можно ли выделить верх, низ, далеко или близко тот предмет, о котором он говорит, сфокусирован ли его взгляд на деталях или расфокусирован (предмет приближается, удаляется, рассеивается) — и как меняются все эти характеристики на протяжении всего текста.
Направление взгляда может служить «визитной карточкой» поэта. Например, взгляд Тютчева часто направлен сверху (от неба) вниз (к земле):
В небе тают облака,
И, лучистая на зное,
В искрах катится река,
Словно зеркало стальное… [317]
Пространственная композиция стихотворения Лермонтова «Выхожу один я на дорогу.» представляет собой искусно выстроенную картину, в которой сбалансированы и постоянно меняются местами верх и низ, заставляя читателя (зрителя) то поднимать взгляд (В небесах торжественно и чудно!), то опускать его (Спит земля в сиянье голубом), то совмещать оба движения (Надо мной чтоб, вечно зеленея, / Темный дуб склонялся и шумел), то прочерчивать прямую линию вперед (Сквозь туман кремнистый путь блестит), то уравновешивать ее горизонталью (звезда с звездою говорит). Все эти соответствия (или оппозиции) чередуются друг с другом и проходят через все стихотворение, составляют основу его визуального ритма.
В поэзии стороны света — юг, север, запад, восток — приобретают символическое значение (8. Миф и символ в поэзии). Север часто упоминается в традиционной русской поэзии (старые поэты также называли его норд или полночь): это было связано с утверждением новой русской государственности, с учреждением новой, северной, столицы, Санкт-Петербурга. Запад и восток также по-особому соотносятся друг с другом: оказывается (и это видно даже при простом подсчете слов запад и восток), что поэты предпочитают говорить о востоке, а не о западе. Восток часто связывается либо с экзотикой (часто это Ближний Восток, мусульманские страны, или Дальний Восток, Китай и Япония), либо с евразийской темой (восприятием России как части Азии, то есть Востока, противопоставленной Европе, то есть Западу).
Москва и Петербург постоянно присутствуют в русской поэзии и на протяжении всей ее истории соперничают друг с другом. Пространство Москвы часто представлялось поэтам женским, а Петербурга — мужским. В то же время пространство Петербурга казалось официальным, казенным, искусственным, Москвы — патриархальным, уютным, естественным. Но у поэтов могли быть и другие ассоциации: Москва могла быть хаотичной, жестокой, противоречащей логике, а Петербург — цивилизованным, ориентированным на европейскую культуру, но в то же время призрачным, готовым раствориться в воздухе. Целостное представление о Петербурге, объединяющее многие произведения русской литературы, было названо филологом В. Н. Топоровым петербургским текстом.
По этой модели в поэзии возникают и локальные, и региональные тексты. Например, крымский текст (у Андрея Полякова) или уральский текст (у Виталия Кальпиди и Андрея Санникова), которые создаются как местными поэтами, так и посещающими эти места (6.6. Региональная идентичность). Не менее характерен для русской поэзии и итальянский текст, причем особо повезло Венеции, которая отражается в многочисленных стихотворениях русских поэтов, включая Михаила Лермонтова, Александра Блока, Анну Ахматову, Иосифа Бродского, Елену Шварц:
***
Зима в Венеции мгновенна,
Не смерть еще — замерзшая вода,
И солнце Адриатики восходит,
Поеживаясь в корке изо льда. [344]
Читаем и размышляем 7.1
Михаил Лермонтов, 1814-1841
***
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть.,
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел. [207]
Осип Мандельштам, 1891-1938
***
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;
Острый нож да хлеба каравай.
Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал. [206]
Леонид Аронзон, 1939-1970
ВИДЕНИЕ АРОНЗОНА. НАЧАЛО ПОЭМЫ
На небесах безлюдье и мороз.
На глубину ушло число бессмертных.
Но караульный ангел стужу терпит,
невысоко петляя между звезд.
А в комнате в роскошных волосах
лицо жены моей белеет на постели,
лицо жены, а в нем ее глаза,
и чудных две груди растут на теле.
Лицо целую в темя головы.
Мороз такой, что слезы не удержишь.
Все меньше мне друзей среди живых.
Все более друзей среди умерших.
Снег освещает лиц твоих красу,
твоей души пространство освещает,
и каждым поцелуем я прощаюсь…
Горит свеча, которую несу
на верх холма. Заснеженный бугор.
Взгляд в небеса. Луна еще желтела,
холм разделив на темный склон и белый.
По левой стороне тянулся бор.
На черствый наст ложился новый снег.
То тут, то там топорщилась осока.
Неразличим, на темной стороне
был тот же бор. Луна светила сбоку.
Пример сомнамбулических причуд,
я поднимался, поднимая тени.
Поставленный вершиной на колени,
я в пышный снег легко воткнул свечу. [22]
Михаил Кузмин, 1872-1936
***
Косые соответствия
В пространство бросить
Зеркальных сфер, —
Безумные параболы,
Звеня, взвивают
Побег стеблей.
Зодиакальным племенем
Поля пылают,
Кипит эфир,
Но все пересечения
Чертеж выводят
Недвижных букв
Имени твоего! [181]
Алексей Парщиков, 1954-2009
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В БУХТЕ ЦЭ
Евгению Дыбскому
Утром обрушилась палатка на
меня, и я ощутил: ландшафт
передернулся, как хохлаткина
голова.
Под ногой пресмыкался песок,
таз с водой перелетел меня наискосок,
переступил меня мой сапог,
другой — примеряла степь,
тошнило меня так, что я ослеп,
где витала та мысленная опора,
вокруг которой меня мотало?
Из-за горизонта блеснул неизвестный город,
и его не стало.
Я увидел — двое лежат в лощине
на рыхлой тине в тени,
лопатки сильные у мужчины,
у нее — коралловые ступни,
с кузнечиком схожи они сообща,
который сидит в золотистой яме,
он в ней времена заблуждал, трепеща,
энергия расходилась кругами.
Кузнечик с женскими ногами.
Отвернувшись, я ждал. Цепенели пески.
Ржавели расцепленные товарняки.
Облака крутились, как желваки,
шла чистая сила в прибрежной зоне,
3 и снова рвала себя на куски
мантия Европы — м. б., Полоний
за ней укрывался? — шарах! — укол!
Где я? А на месте лощины — холм.
Земля — конусообразна
и оставлена на острие, острие
скользит по змее,
надежда напрасна.
Товарняки, словно скорость набирая,
на месте приплясывали в тупике,
а две молекулярных двойных спирали
в людей играли невдалеке.
Пошел я в сторону от
самозабвенной четы,
но через несколько сот
метров поймал я трепет,
достигший моей пяты,
и вспомнилось слово rabbit.
И от чарующего трепетания
лучилась, будто кино,
утраченная среда обитания,
звенело утраченное звено
между нами и низшими:
трепетал Грозный,
примиряя Ламарка с ящерами,
трепетал воздух,
примиряя нас с вакуумом,
Аввакума с Никоном,
валуны, словно клапаны,
трепетали. Как монокино
проламывается в стерео,
в трепете аппарата
новая координата
нашаривала утерянное.
Открылись дороги зрения
запутанные, как грибницы,
я достиг изменения,
насколько мог измениться.
Я мог бы слямзить Америку —
бык с головой овальной, —
а мог бы стать искрой беленькой
меж молотом и наковальней.
Открылись такие ножницы
меж временем и пространством,
что я превзошел возможности
всякого самозванства —
смыкая собой предметы,
я стал средой обитания
зрения всей планеты.
Трепетание, трепетание…
На бледных холмах Азовья
лучились мои кумиры,
трепетали в зазоре
мира и антимира.
Подруги и педагоги,
они псалмы бормотали,
тренеры буги-вуги,
гортани их трепетали:
«Распадутся печати,
вспыхнут наши кровати,
птица окликнет трижды,
останемся неподвижны,
как под новокаином
на хрупкой игле.
Господи, помоги нам
устоять на земле».
Моречко — паутинка,
ходящая на иголках, —
немножечко поутихло,
капельку поумолкло.
И хорда зрения мне протянула
вновь ту трепещущую чету,
уже совпадающую с тенью стула,
качающегося на свету
лампы, заборматывающейся от ветра…
А когда рассеялись чары,
толчки улеглись и циклон утих,
я снова увидел их —
бредущую немолодую пару,
то ли боги неканонические,
то ли таблицы анатомические…
Ветер выгнул весла из их брезентовых брюк
и отплыл на юг. [241]
Светлана Кекова, 1951
***
Небо в звездах, как тело в коросте,
как листва в беловатой пыли.
Проступают берцовые кости
на поверхности теплой земли.
Рвется саван заштопанный, ибо
он на нитку живую зашит.
Ангел слово, как снулую рыбу,
чистит, режет, потом потрошит.
И мелькают горбатые спины,
словно веер, дрожат плавники,
и орехов рогатые мины
на поверхность всплывают реки. [159]
Анна Глазова, 1973
***
величина уха приложенного к тишине
не сравнима
с зеркальностью шума
в приложенной к уху
скрученной временем
пустоте раковины.
в слуховом зеркале
нет берегов;
но без лишнего шума
прислоняется
ухо к твоему уху
и расширяется слух. [83]
Геннадий Айги, 1934-2006
И СНОВА — ЛЕС
что за места в лесу? поет их — Бог
и слышать надо — о уже пора! —
их не во времени а в высшем голосе:
где как идея ночь светла
и ясен день как Бога ум:
пусть — так поются! это наше счастье
что так их можем представлять! —
но есть — не только представляемое:
есть светлое один — в любой поляне:
как важно это для меня! —
то рода свет (одно и то же гласное:
поет — во всех местах в лесу
его один и тот же Бог) [10]
1969
Борис Пастернак, 1890-1960
ЗЕРКАЛО
В трюмо испаряется чашка какао,
Качается тюль, и — прямой
Дорожкою в сад, в бурелом и хаос
К качелям бежит трюмо.
Там сосны враскачку воздух саднят
Смолой; там по маете
Очки по траве растерял палисадник,
Там книгу читает Тень.
И к заднему плану, во мрак, за калитку
В степь, в запах сонных лекарств
Струится дорожкой, в сучках и в улитках
Мерцающий жаркий кварц.
Огромный сад тормошится в зале
В трюмо — и не бьет стекла!
Казалось бы, все коллодий залил,
С комода до шума в стволах.
Зеркальная все б, казалось, на́хлынь
Непотным льдом облила,
Чтоб сук не горчил и сирень не пахла, —
Гипноза залить не могла.
Несметный мир семенит в месмеризме,
И только ветру связать,
Что ломится в жизнь и ломается в призме,
И радо играть в слезах.
Души не взорвать, как селитрой залежь,
Не вырыть, как заступом клад.
Огромный сад тормошится в зале
В трюмо — и не бьет стекла.
И вот, в гипнотической этой отчизне
Ничем мне очей не задуть.
Так после дождя проползают слизни
Глазами статуй в саду.
Шуршит вода по ушам, и, чирикнув,
На цыпочках скачет чиж.
Ты можешь им выпачкать губы черникой,
Их шалостью не опоишь.
Огромный сад тормошится в зале,
Подносит к трюмо кулак,
Бежит на качели, ловит, салит,
Трясет — и не бьет стекла! [242]
Николай Байтов, 1951
***
Как неподвижно и странно
выглянув из-за угла,
в темные окна веранды
смотрит немая луна.
Темный овраг за забором
движется через забор.
Пенной черемухой полон,
входит на белый газон.
Лишь угловатые тени
резко лежат на столе,
тесно стоят у постели,
густо висят на стене.
Бабушка, дедушка, мама —
все почему-то ушли.
В доме так пусто и странно,
нет ни единой души.
Спрячься тихонько в кроватку,
глазки скорее закрой.
Близко решенье загадки —
только не знаю, какой. [31]
Федор Тютчев, 1803-1873
***
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора —
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера…
Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто все — простор везде, —
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.
Пустеет воздух, птиц не слышно боле,
Но далеко еще до первых зимних бурь —
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле… [317]
Станислав Красовицкий, 1935
ШВЕДСКИЙ ТУПИК
Парад не виден в Шведском тупике.
А то, что видно, — все необычайно.
То человек повешен на крюке,
Овеянный какой-то смелой тайной.
То, забивая бесконечный гол
В ворота, что стоят на перекрестке,
По вечерам играют здесь в футбол
Какие-то огромные подростки.
Зимой же залит маленький каток.
И каждый может наблюдать бесплатно,
Как тусклый лед
Виденья женских ног
Ломает непристойно,
Многократно.
Снежинки же здесь больше раза в два
Людей обычных,
И больших и малых,
И кажется, что ваша голова
Так тяжела среди домов усталых,
Что хочется взглянуть в последний раз
На небо в нише, белое, немое.
Как хорошо, что уж не режет глаз
Ненужное вам небо голубое. [174]
Алексей Порвин, 1982
***
Поднявшись на цыпочки — так, что макушка
по гладкому своду скользит высоты,
идут голоса, и душа обступает,
смыкается вверх уходящей стеной.
Все уже и уже — и, словно колодец,
для ощупи скользок и продолговат,
твой выбор, отвесный и разноголосый,
вбирает нечеткое эхо тебя.
Ты чувствуешь дно замирающим плеском,
в тебе отражается чье-то лицо;
склонился и смотрит в колодец ребенок —
как он, ты останься тишайшей водой.
Он встал за спиной ожидания чуда —
оно говорит, говорит вразнобой,
и страхом, ослабившим детскую руку,
в спокойную воду роняет ведро. [251]
ТАКЖЕ СМ.:
Осип Мандельштам (6.4),
Даниил Хармс (8.2),
Борис Пастернак (9.9),
Андрей Черкасов (15.1),
Иосиф Бродский (16.2),
Борис Пастернак (17),
Елена Гуро (21.1.4).
Некоторые поэты более чувствительны к времени, некоторые — к пространству. По этому критерию поэзия даже может разделяться на разворачивающуюся во времени и разворачивающуюся в пространстве, причем время может соотноситься с динамикой, а пространство — со статикой, и пространственные предпочтения связываются с поэтикой созерцания. Но независимо от того, названо ли пространство, описано прямо или нет, оно так или иначе присутствует во всех стихах, не только описательных.
Время и пространство образуют в стихах устойчивую пару, и если назван один ее компонент, то можно предположить, что скоро в тексте появится и другой:
И время прочь, и пространство прочь,
Я все разглядела сквозь белую ночь… [27]
Говоря о пространстве, поэт нередко затрагивает такие темы, как мир, предельность, одиночество, поэтому пространственная лирика зачастую одновременно воспринимается как «философская». Но пространство может выступать и самостоятельно, как некая особая сущность, отдельная от описания, как целый мир, с которым поэт остается наедине:
Все исчезает — остается
Пространство, звезды и певец! [207]
Свобода обращения поэта с пространством подобна свободе обращения со временем. Поэт легко перемещается внутри стиха из одного пространства в другое или совмещает в одном тексте разные пространства, так что одно и то же высказывание может относиться к разным пространствам. В поэзии равноправны реальные и виртуальные пространства (например, сон — пространство, любимое поэтами), а сам поэтический пейзаж часто предстает смешанным — в нем внешнее по отношению к поэту пространство соединяется с внутренним, ментальным. Непривычность пространства достигается выбором действительно экзотических пространств (гумилевское озеро Чад), конструированием пространств, не существующих в действительности (бухта Цэ Алексея Парщикова), или остранением, превращением привычного в непривычное. Пространство в стихе — это особое поэтическое пространство, отличное от обыденного, существующее по своим законам, которые устанавливаются самим поэтом:
нет в этом пространстве
признаков тени
и недоказуема
близость редеющих листьев [10]
Можно сказать, что поэзия занимается «открытием пространств», то есть находит, обнаруживает, добавляет в мир те пространства, для которых недостаточно обычного туристического описания или того, что используется в повседневной речи (На что мой взгляд ни упадет, / то станет в мир впечатлено — Владимир Гандельсман). Эти открытые поэзией пространства нуждаются в специальном по этическом описании. То, как по эт формирует мир, определяется его умением строить пространство и воспринимать себя и другого в нем:
***
разве ты справа? а мне все казалось,
что ты всегда слева,
и у меня от этого что-то было не то с обменом веществ, а теперь я понимаю:
просто элементы непредугаданно сблизились, и
и кто-то хохочет под окном…
Пространство в поэзии часто связано с темой власти. Это может быть абсолютная власть над пространством, над миром.
Такой властью может быть власть Бога, но также и власть поэта. Поэт выступает демиургом, творящим пространство, и ему подвластны любые миры и стихии. В романтической поэзии — это стремление субъекта обрести власть над пространством, противопоставив свою мощь мощи природы. Не менее постоянным в поэзии является и стремление укрыться от власти (власти толпы, государства, здравого смысла) и создать себе убежище, некое частное пространство, которое предстает как виртуальное или собственно поэтическое. Но свойства того или иного пространства могут оказаться изменчивыми: различаются эпохи, разнится индивидуальное восприятие поэта. В стихотворении Мандельштама «Мы с тобой на кухне посидим.» выясняется, что малое, приватное пространство кухни — смертельно опасно, а с надеждой на спасение связывается предельно открытое пространство вокзала. В современной поэзии начиная со второй половины ХХ века растет доля «малых», закрытых, приватных пространств, например «комнат».
Для современного поэта важно, чтобы описываемое им пространство не складывалось в единую картинку, поэтому оно часто задается мелкими деталями, которые выглядят разрозненными фрагментами действительности. Именно стихотворение может породить ощущение расширения, раскрытия или закрытия пространства, свободного изменения размеров, расстояний, масштабов.
Определенные поэтические пейзажи могут ассоциироваться с теми или иными традиционными жанрами: например, кладбище (чаще сельское, как у Василия Жуковского) — типичный пейзаж элегии. Разные пейзажи (пространства) осваиваются разными направлениями и течениями: романтическая поэзия изобилует морскими, горными пейзажами, изображением экзотических путешествий, футуристы исследуют и воспевают большой город с его небывалым размахоми торжеством техники, а поэты Лианозовской школы переносят поэтическое действие в пространство неблагополучных пригородов Москвы.
Некоторые пространства мыслятся как непреложные атрибуты субъекта: например, если поэт изображается пророком, то он, как у Пушкина в стихотворении «Пророк», закономерно оказывается в пустыне (и в этом случае часто воспроизводится традиционная библейская символика).
Благодаря обширной традиции описания сходных пространств в поэзии сложились определенные стереотипы описания или понимания того, что такое море, степь, дача, и некоторые читатели ожидают появления таких привычных описаний. Поэтому многие современные поэты отказываются от чистых описаний пространства или пытаются нарушить автоматизм их восприятия. Эти поэты больше не мыслят пространство как пейзаж, как то, на что надо смотреть, что надо созерцать.
Особенно резкое отторжение и у современного поэта, и у современного читателя вызывает клише «родного пейзажа», когда подразумевается, что пространство определенного типа («русское поле», лес с «русскими березками») в наибольшей степени связано с особенностями национального характера, а потому к нему необходимо постоянно возвращаться. Уже в поэзии первой половины ХХ века это клише вызывало усмешку:
***
И не отзываются дрожью
Банальной и сладкой тоски
Поля с колосящейся рожью,
Березки, дымки, огоньки… [146]
Для современного поэта и читателя изменилось само представление о том, что свое, а что чужое. Если Лермонтов противопоставляет свою северную «сосну» чужой южной «пальме» (подразумевая, впрочем, их взаимное притяжение, а не отталкивание), то в эпоху глобализации расстояния сократились и пальмы перестали быть экзотикой. Но и «сосны» не столь уж характеризуют пространство современного человека, для него город — более привычная среда обитания. Оттого что мы изобразим березки, поля и речку, написанное не станет русской поэзией или поэзией вообще.
У больших поэтов даже то, что можно принять за простое изображение, при внимательном прочтении оказывается чем-то бо́льшим: так, любимые слова Геннадия Айги — лес, поле, но было бы упрощением объяснять их деревенским происхождением поэта. Поле — это сложнейшая поэтическая категория, соединяющая физическое и интеллектуальное пространство. На примере поля у Айги видно, что обращение к природе родного края ничего не дает само по себе, если оно не предполагает пристального внимания к устройству всего мира.
Некоторые пространственные характеристики можно назвать поэтическими константами, они мигрируют из стихотворения в стихотворение, из времени во время, из страны в страну, из поэтики в поэтику, каждый раз осмысляются заново. Такие слова — это зеркало, дождь, снег, небо и другие.
Снег и дождь в поэзии — не просто изображение природных явлений, поэты чутко улавливают способность этих слов создавать объемное пространство в стихе. С другой стороны, такие слова, как здесь, тут, там (как и сейчас, если мы говорим о времени), необязательно должны относиться к месту, где поэт пишет стихотворение.
Читая стихотворение, можно помещать себя в иное пространство или, наоборот, воспринимать здесь поэта как здесь того места, где находится читатель. Противопоставление здесь и там может быть и более абстрактным. Здесь может относиться к внутреннему пространству текста, поэтическому миру, а там — к взаимоотношениям поэта с внешним миром. В романтической поэзии здесь и там противопоставляют повседневный мир и мир идеальный (историю или экзотику). У символистов здесь — это мир видимый, зримый, а там — мир незримый, но неизменно присутствующий.
Пространству сопутствует движение. Существует даже теория о том, что поэтическое вдохновение часто появляется тогда, когда осуществляется успешное движение (во время прогулки, поездки на машине, полета в самолете и т. д.). Поэтому в классической поэзии очень популярен мотив дороги, пути (тютчевское «Вот бреду я вдоль большой дороги.», пушкинская «Зимняя дорога» и многие другие). Но поэт способен двигаться, физически не сдвигаясь с места, когда движется его взгляд или предметы движутся вокруг него.
Пространство, может быть, даже больше, чем время, связано с ритмом стиха и ритмами тела. Ритм может пониматься как «вышагивание» стиха, так что внутреннее пространство стихотворения соотносится с внешним пространством, а произнесение стихотворения (в том числе и «про себя») — с телом шагающего субъекта. Пионером такого понимания пространства был американский поэт Уолт Уитмен, один из родоначальников современной поэзии:
***
«О большая дорога! — говорю я в ответ. —
Я не прочь расстаться с тобою, но я тебя очень люблю,
Ты выражаешь меня лучше, чем я сам выражаю себя,
Ты больше для меня, чем та песня, которая создана мной».
Я думаю, геройские подвиги все рождались на вольном ветру
и все вольные песни — на воздухе,
Я думаю, я мог бы сейчас встать и творить чудеса,
Я думаю: что я ни встречу сейчас на дороге,
то сразу полюбится мне,
И кто увидит меня, тот полюбит меня,
И кого я ни увижу сейчас, тот должен быть счастлив. [318]
У Маяковского в «Левом марше», ритм которого воспроизводит шаг, слова левое и правое относятся одновременно и к пространству, и к человеческому телу (шагать левой), и к политике, причем поэт переосмысляет традиционное значение правого как правильного, относящегося к государственной власти, власти неба и т. д. Правое становится у него старым, а вовсе не правильным, правильным же становится левое: Кто там шагает правой? / Левой! / Левой! / Левой!
Читая стихотворение, мы можем следить за взглядом поэта и его положением в пространстве: где находится субъект по отношению к тому, о чем он пишет, можно ли выделить верх, низ, далеко или близко тот предмет, о котором он говорит, сфокусирован ли его взгляд на деталях или расфокусирован (предмет приближается, удаляется, рассеивается) — и как меняются все эти характеристики на протяжении всего текста.
Направление взгляда может служить «визитной карточкой» поэта. Например, взгляд Тютчева часто направлен сверху (от неба) вниз (к земле):
В небе тают облака,
И, лучистая на зное,
В искрах катится река,
Словно зеркало стальное… [317]
Пространственная композиция стихотворения Лермонтова «Выхожу один я на дорогу.» представляет собой искусно выстроенную картину, в которой сбалансированы и постоянно меняются местами верх и низ, заставляя читателя (зрителя) то поднимать взгляд (В небесах торжественно и чудно!), то опускать его (Спит земля в сиянье голубом), то совмещать оба движения (Надо мной чтоб, вечно зеленея, / Темный дуб склонялся и шумел), то прочерчивать прямую линию вперед (Сквозь туман кремнистый путь блестит), то уравновешивать ее горизонталью (звезда с звездою говорит). Все эти соответствия (или оппозиции) чередуются друг с другом и проходят через все стихотворение, составляют основу его визуального ритма.
В поэзии стороны света — юг, север, запад, восток — приобретают символическое значение (8. Миф и символ в поэзии). Север часто упоминается в традиционной русской поэзии (старые поэты также называли его норд или полночь): это было связано с утверждением новой русской государственности, с учреждением новой, северной, столицы, Санкт-Петербурга. Запад и восток также по-особому соотносятся друг с другом: оказывается (и это видно даже при простом подсчете слов запад и восток), что поэты предпочитают говорить о востоке, а не о западе. Восток часто связывается либо с экзотикой (часто это Ближний Восток, мусульманские страны, или Дальний Восток, Китай и Япония), либо с евразийской темой (восприятием России как части Азии, то есть Востока, противопоставленной Европе, то есть Западу).
Москва и Петербург постоянно присутствуют в русской поэзии и на протяжении всей ее истории соперничают друг с другом. Пространство Москвы часто представлялось поэтам женским, а Петербурга — мужским. В то же время пространство Петербурга казалось официальным, казенным, искусственным, Москвы — патриархальным, уютным, естественным. Но у поэтов могли быть и другие ассоциации: Москва могла быть хаотичной, жестокой, противоречащей логике, а Петербург — цивилизованным, ориентированным на европейскую культуру, но в то же время призрачным, готовым раствориться в воздухе. Целостное представление о Петербурге, объединяющее многие произведения русской литературы, было названо филологом В. Н. Топоровым петербургским текстом.
По этой модели в поэзии возникают и локальные, и региональные тексты. Например, крымский текст (у Андрея Полякова) или уральский текст (у Виталия Кальпиди и Андрея Санникова), которые создаются как местными поэтами, так и посещающими эти места (6.6. Региональная идентичность). Не менее характерен для русской поэзии и итальянский текст, причем особо повезло Венеции, которая отражается в многочисленных стихотворениях русских поэтов, включая Михаила Лермонтова, Александра Блока, Анну Ахматову, Иосифа Бродского, Елену Шварц:
***
Зима в Венеции мгновенна,
Не смерть еще — замерзшая вода,
И солнце Адриатики восходит,
Поеживаясь в корке изо льда. [344]
Читаем и размышляем 7.1
***
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть.,
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел. [207]
***
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;
Острый нож да хлеба каравай.
Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал. [206]
ВИДЕНИЕ АРОНЗОНА. НАЧАЛО ПОЭМЫ
На небесах безлюдье и мороз.
На глубину ушло число бессмертных.
Но караульный ангел стужу терпит,
невысоко петляя между звезд.
А в комнате в роскошных волосах
лицо жены моей белеет на постели,
лицо жены, а в нем ее глаза,
и чудных две груди растут на теле.
Лицо целую в темя головы.
Мороз такой, что слезы не удержишь.
Все меньше мне друзей среди живых.
Все более друзей среди умерших.
Снег освещает лиц твоих красу,
твоей души пространство освещает,
и каждым поцелуем я прощаюсь…
Горит свеча, которую несу
на верх холма. Заснеженный бугор.
Взгляд в небеса. Луна еще желтела,
холм разделив на темный склон и белый.
По левой стороне тянулся бор.
На черствый наст ложился новый снег.
То тут, то там топорщилась осока.
Неразличим, на темной стороне
был тот же бор. Луна светила сбоку.
Пример сомнамбулических причуд,
я поднимался, поднимая тени.
Поставленный вершиной на колени,
я в пышный снег легко воткнул свечу. [22]
***
Косые соответствия
В пространство бросить
Зеркальных сфер, —
Безумные параболы,
Звеня, взвивают
Побег стеблей.
Зодиакальным племенем
Поля пылают,
Кипит эфир,
Но все пересечения
Чертеж выводят
Недвижных букв
Имени твоего! [181]
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В БУХТЕ ЦЭ
Евгению Дыбскому
Утром обрушилась палатка на
меня, и я ощутил: ландшафт
передернулся, как хохлаткина
голова.
Под ногой пресмыкался песок,
таз с водой перелетел меня наискосок,
переступил меня мой сапог,
другой — примеряла степь,
тошнило меня так, что я ослеп,
где витала та мысленная опора,
вокруг которой меня мотало?
Из-за горизонта блеснул неизвестный город,
и его не стало.
Я увидел — двое лежат в лощине
на рыхлой тине в тени,
лопатки сильные у мужчины,
у нее — коралловые ступни,
с кузнечиком схожи они сообща,
который сидит в золотистой яме,
он в ней времена заблуждал, трепеща,
энергия расходилась кругами.
Кузнечик с женскими ногами.
Отвернувшись, я ждал. Цепенели пески.
Ржавели расцепленные товарняки.
Облака крутились, как желваки,
шла чистая сила в прибрежной зоне,
3 и снова рвала себя на куски
мантия Европы — м. б., Полоний
за ней укрывался? — шарах! — укол!
Где я? А на месте лощины — холм.
Земля — конусообразна
и оставлена на острие, острие
скользит по змее,
надежда напрасна.
Товарняки, словно скорость набирая,
на месте приплясывали в тупике,
а две молекулярных двойных спирали
в людей играли невдалеке.
Пошел я в сторону от
самозабвенной четы,
но через несколько сот
метров поймал я трепет,
достигший моей пяты,
и вспомнилось слово rabbit.
И от чарующего трепетания
лучилась, будто кино,
утраченная среда обитания,
звенело утраченное звено
между нами и низшими:
трепетал Грозный,
примиряя Ламарка с ящерами,
трепетал воздух,
примиряя нас с вакуумом,
Аввакума с Никоном,
валуны, словно клапаны,
трепетали. Как монокино
проламывается в стерео,
в трепете аппарата
новая координата
нашаривала утерянное.
Открылись дороги зрения
запутанные, как грибницы,
я достиг изменения,
насколько мог измениться.
Я мог бы слямзить Америку —
бык с головой овальной, —
а мог бы стать искрой беленькой
меж молотом и наковальней.
Открылись такие ножницы
меж временем и пространством,
что я превзошел возможности
всякого самозванства —
смыкая собой предметы,
я стал средой обитания
зрения всей планеты.
Трепетание, трепетание…
На бледных холмах Азовья
лучились мои кумиры,
трепетали в зазоре
мира и антимира.
Подруги и педагоги,
они псалмы бормотали,
тренеры буги-вуги,
гортани их трепетали:
«Распадутся печати,
вспыхнут наши кровати,
птица окликнет трижды,
останемся неподвижны,
как под новокаином
на хрупкой игле.
Господи, помоги нам
устоять на земле».
Моречко — паутинка,
ходящая на иголках, —
немножечко поутихло,
капельку поумолкло.
И хорда зрения мне протянула
вновь ту трепещущую чету,
уже совпадающую с тенью стула,
качающегося на свету
лампы, заборматывающейся от ветра…
А когда рассеялись чары,
толчки улеглись и циклон утих,
я снова увидел их —
бредущую немолодую пару,
то ли боги неканонические,
то ли таблицы анатомические…
Ветер выгнул весла из их брезентовых брюк
и отплыл на юг. [241]
***
Небо в звездах, как тело в коросте,
как листва в беловатой пыли.
Проступают берцовые кости
на поверхности теплой земли.
Рвется саван заштопанный, ибо
он на нитку живую зашит.
Ангел слово, как снулую рыбу,
чистит, режет, потом потрошит.
И мелькают горбатые спины,
словно веер, дрожат плавники,
и орехов рогатые мины
на поверхность всплывают реки. [159]
***
величина уха приложенного к тишине
не сравнима
с зеркальностью шума
в приложенной к уху
скрученной временем
пустоте раковины.
в слуховом зеркале
нет берегов;
но без лишнего шума
прислоняется
ухо к твоему уху
и расширяется слух. [83]
И СНОВА — ЛЕС
что за места в лесу? поет их — Бог
и слышать надо — о уже пора! —
их не во времени а в высшем голосе:
где как идея ночь светла
и ясен день как Бога ум:
пусть — так поются! это наше счастье
что так их можем представлять! —
но есть — не только представляемое:
есть светлое один — в любой поляне:
как важно это для меня! —
то рода свет (одно и то же гласное:
поет — во всех местах в лесу
его один и тот же Бог) [10]
1969
ЗЕРКАЛО
В трюмо испаряется чашка какао,
Качается тюль, и — прямой
Дорожкою в сад, в бурелом и хаос
К качелям бежит трюмо.
Там сосны враскачку воздух саднят
Смолой; там по маете
Очки по траве растерял палисадник,
Там книгу читает Тень.
И к заднему плану, во мрак, за калитку
В степь, в запах сонных лекарств
Струится дорожкой, в сучках и в улитках
Мерцающий жаркий кварц.
Огромный сад тормошится в зале
В трюмо — и не бьет стекла!
Казалось бы, все коллодий залил,
С комода до шума в стволах.
Зеркальная все б, казалось, на́хлынь
Непотным льдом облила,
Чтоб сук не горчил и сирень не пахла, —
Гипноза залить не могла.
Несметный мир семенит в месмеризме,
И только ветру связать,
Что ломится в жизнь и ломается в призме,
И радо играть в слезах.
Души не взорвать, как селитрой залежь,
Не вырыть, как заступом клад.
Огромный сад тормошится в зале
В трюмо — и не бьет стекла.
И вот, в гипнотической этой отчизне
Ничем мне очей не задуть.
Так после дождя проползают слизни
Глазами статуй в саду.
Шуршит вода по ушам, и, чирикнув,
На цыпочках скачет чиж.
Ты можешь им выпачкать губы черникой,
Их шалостью не опоишь.
Огромный сад тормошится в зале,
Подносит к трюмо кулак,
Бежит на качели, ловит, салит,
Трясет — и не бьет стекла! [242]
***
Как неподвижно и странно
выглянув из-за угла,
в темные окна веранды
смотрит немая луна.
Темный овраг за забором
движется через забор.
Пенной черемухой полон,
входит на белый газон.
Лишь угловатые тени
резко лежат на столе,
тесно стоят у постели,
густо висят на стене.
Бабушка, дедушка, мама —
все почему-то ушли.
В доме так пусто и странно,
нет ни единой души.
Спрячься тихонько в кроватку,
глазки скорее закрой.
Близко решенье загадки —
только не знаю, какой. [31]
***
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора —
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера…
Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто все — простор везде, —
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.
Пустеет воздух, птиц не слышно боле,
Но далеко еще до первых зимних бурь —
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле… [317]
ШВЕДСКИЙ ТУПИК
Парад не виден в Шведском тупике.
А то, что видно, — все необычайно.
То человек повешен на крюке,
Овеянный какой-то смелой тайной.
То, забивая бесконечный гол
В ворота, что стоят на перекрестке,
По вечерам играют здесь в футбол
Какие-то огромные подростки.
Зимой же залит маленький каток.
И каждый может наблюдать бесплатно,
Как тусклый лед
Виденья женских ног
Ломает непристойно,
Многократно.
Снежинки же здесь больше раза в два
Людей обычных,
И больших и малых,
И кажется, что ваша голова
Так тяжела среди домов усталых,
Что хочется взглянуть в последний раз
На небо в нише, белое, немое.
Как хорошо, что уж не режет глаз
Ненужное вам небо голубое. [174]
***
Поднявшись на цыпочки — так, что макушка
по гладкому своду скользит высоты,
идут голоса, и душа обступает,
смыкается вверх уходящей стеной.
Все уже и уже — и, словно колодец,
для ощупи скользок и продолговат,
твой выбор, отвесный и разноголосый,
вбирает нечеткое эхо тебя.
Ты чувствуешь дно замирающим плеском,
в тебе отражается чье-то лицо;
склонился и смотрит в колодец ребенок —
как он, ты останься тишайшей водой.
Он встал за спиной ожидания чуда —
оно говорит, говорит вразнобой,
и страхом, ослабившим детскую руку,
в спокойную воду роняет ведро. [251]
ТАКЖЕ СМ.:
Осип Мандельштам (6.4),
Даниил Хармс (8.2),
Борис Пастернак (9.9),
Андрей Черкасов (15.1),
Иосиф Бродский (16.2),
Борис Пастернак (17),
Елена Гуро (21.1.4).
7.2. Время
7.2.1. Чем поэтическое время отличается от общепринятого?
Поэты по-разному воспринимают и интерпретируют время. Время в поэзии может трактоваться как управляемое (подвластное поэту) или неуправляемое (поэт сам подвластен времени, «у времени в плену»), время может быть сакральным, личным, циклическим, историческим, время может утверждаться, уничтожаться, преображаться, трансформироваться и т. д. Условно это можно назвать поэтической философией времени.
Время — одно из ключевых слов в поэзии; важно следить за словом время и его употреблением, за метафорами и поэтическими определениями времени. Однако поэты чаще всего стараются избегать определений и прямых высказываний, поэтому так важно то представление о времени, которое отражено непосредственно в тексте стихотворения и которое можно из него реконструировать.
Время играет важную роль и в организации стиха, определяя особенности его внутреннего движения и ритма. Идея циклического времени, связанная с мифологическим сознанием (8. Миф и символ в поэзии), и не только с воспроизведением, но и с созданием новых мифов, диктует предопределенность событий и возвращение поэта к одним и тем же темам, местам, датам:
единичка времени дрожит
некоторая, как осина
<…>
сегодня у циркуля под ногами
прошлое впереди [75]
Поэтические циклы тоже связаны с цикличным восприятием времени (9.4. Стихотворный цикл), стихи, объединенные в цикл, как правило, пишутся в одно и то же время или в сравнительно ограниченный промежуток времени, и поэтому отношение ко времени так или иначе присутствует в циклах.
Время чтения стихотворения (произнести его вслух или «про себя» можно быстрее или медленнее, ускоряясь или замедляясь, с остановками или без) — это тоже вид поэтического времени, и разные поэты и разные читатели, читая стихи, так или иначе устанавливают новые отношения с ним.
Несмотря на такое многообразие проблем, есть и что-то общее в обращении поэзии со временем, то, что отличает поэзию от других видов знания о мире: поэзия преодолевает линейность времени. Это то, что можно было бы назвать вневременным принципом, а точнее трансвременным принципом. Поэт, обладая свободой обращения со временем, способен видеть и мыслить все временные планы — настоящее, прошлое, будущее — одновременно.
Поэту не нужно объяснение, почему он вдруг переносится из одного времени в другое и действительно ли этот переход имеет место, или события все-таки разворачиваются одновременно.
Поэт не только свободно скользит по временам, но и прошлое и будущее в поэзии способны сгущаться, уплотняться и меняться местами. Не только прошлое может превращаться в настоящее (как в стихах на исторические темы), но и настоящее способно казаться прошлым, когда поэт смотрит на окружающие вещи и понимает, что уже когда-то их видел. Поэт может создавать особое вневременное пространство, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего и всё происходит в одно время.
Понимание времени отражается и в осмыслении времени жизни (юности, старости), и в противопоставлении поколений. Может быть, в случае противопоставления времени и вечности поэт идентифицирует себя как вечно молодого (и вневременной возраст поэта мыслится как двадцать— тридцать лет).
Как измерять время в поэзии? Время может мыслиться дискретно и как континуум. Дискретное время можно разделить на миги, мгновения, следующие одни за другими, континуальное время — непрерывно. Поэт, способный мыслить время как континуум, как сплошной поток, чаще всего не отрывает время от пространства или подчиняет время пространству:
и жизнь измерялась
лишь той продолжительностью
времени — ставшего личным как кровь и дыханье… [10]
Дискретное восприятие времени можно сравнить с цифровой фотографией: мы знаем, что один момент времени переходит в другой, но мы это игнорируем, в этом случае для поэта важнее застывшие, остановленные мгновения (19.6. Поэзия и фотография).
Не все времена одинаково актуальны для разных поэтических традиций, иными словами, не для всех поэтов равноценны прошлое, настоящее и будущее. В романтизме миг, мгновение воплощают идею настоящего как преходящего, как того, что не может длиться, как уже заведомого прошлого. В этом случае настоящее мыслится как точка, а прошлое (история) или будущее, как обширное, протяженное полотно. Можно даже утверждать, что в романтизме нет настоящего или что он стремится к уничтожению настоящего. В футуризме (само название направления от слова будущее) настоящее тоже видится как прошлое, так, как будто мы смотрим на него из будущего. Одна из основных мыслей футуризма — осознание настоящего, но такого настоящего, которое понимается исторически:
меня,
сегодняшнего рыжего,
профессора разучат до последних йот… [211]
Поэзия предоставляет возможность остановить время. Тема остановки времени подробно разрабатывается у обэриутов. Творчество — это способ остановки времени. Это начало нового времени, времени стихотворения. Такое время направлено против общепринятых временных и логических связей. Но это имеет отношение и к миру вообще: поэт своим стихотворением как будто пытается замедлить мир. Поэты задаются вопросом, что будет с миром, когда будет остановлено время, или что такое время, когда мир неподвижен? Внешнее время делает нас мертвыми, но это время может быть опровергнуто в стихах. Таким образом, у самого́ времени нет начала, и оно возникает только тогда, когда поэт пишет стихотворение — в этот момент внешнее время словно бы останавливается:
***
время кажется отрезком
вопрос: надо ли время?
мы ответим: время будь
мы отметим время буквой [329]
Борьба со временем и уничтожение времени — характерные темы поэзии конца ХХ века:
00:00
ежедневно
бог рождается и умирает в теле сломанных часов
два раза в сутки показывая
правильное время [283]
Важным средством конструирования временны́х планов в стихе выступает грамматическое время глагола (16. Грамматический строй поэзии).
Читаем и размышляем 7.2.1
Александр Введенский, 1904-1941
ПРИГЛАШЕНИЕ МЕНЯ ПОДУМАТЬ
Будем думать в ясный день,
сев на камень и на пень.
Нас кругом росли цветы,
звезды, люди и дома.
С гор высоких и крутых
быстро падала вода.
Мы сидели в этот миг,
мы смотрели все на них.
Нас кругом сияет день,
под нами камень, под нами пень.
Нас кругом трепещут птицы,
и ходят синие девицы.
Но где же, где же нас кругом
теперь отсутствующий гром.
Мы созерцаем часть реки,
мы скажем камню вопреки:
где ты ночь отсутствуешь
в этот день, в этот час?
искусство что ты чувствуешь,
находясь без нас?
государство где ты пребываешь?
Лисицы и жуки в лесу,
понятие на небе высоком, —
подойди Бог и спроси лису:
что лиса от утра до вечера далеко?
от слова разумеется до слова цветок
большое ли расстояние пробежит поток?
Ответит лиса на вопросы Бога:
это все исчезающая дорога.
Ты или я или он, мы прошли волосок,
мы и не успели посмотреть минуту эту,
а смотрите Бог, рыба и небо, исчез тот кусок
навсегда, очевидно, с нашего света.
Мы сказали: да это очевидно,
часа назад нам не видно.
Мы подумали — нам
очень одиноко.
Мы немного в один миг
охватываем оком.
И только один звук
ощущает наш нищий слух.
И печальную часть наук
постигает наш дух.
Мы сказали: да это очевидно,
все это нам очень обидно.
И тут мы полетели.
И я полетел как дятел,
воображая что я лечу.
Прохожий подумал: он спятил,
он богоподобен сычу.
Прохожий ты брось неумное уныние,
гляди кругом гуляют девы синие,
как ангелы собаки бегают умно,
чего ж тебе неинтересно и темно.
Нам непонятное приятно,
необъяснимое нам друг,
мы видим лес шагающий обратно
стоит вчера сегодняшнего дня вокруг.
Звезда меняется в объеме,
стареет мир, стареет лось.
в морей соленом водоеме
нам как-то побывать пришлось,
где волны издавали скрип,
мы наблюдали гордых рыб:
рыбы плавали как масло
по поверхности воды,
мы поняли, жизнь всюду гасла
от рыб до Бога и звезды.
И ощущение покоя
всех гладило своей рукою.
Но увидев тело музыки,
вы не заплакали навзрыд.
Нам прохожий говорит:
скорбь вас не охватила?
Да музыки волшебное светило
погасшее имело жалкий вид.
Ночь царственная начиналась
мы плакали навек. [57]
Осип Мандельштам, 1891-1938
***
Жизнь упала, как зарница,
Как в стакан воды ресница.
Изолгавшись на корню,
Никого я не виню…
Хочешь яблока ночного,
Сбитню свежего, крутого,
Хочешь, валенки сниму,
Как пушинку подниму.
Ангел в светлой паутине
В золотой стоит овчине,
Свет фонарного луча —
До высокого плеча.
Разве кошка, встрепенувшись,
Черным зайцем обернувшись,
Вдруг простегивает путь,
Исчезая где-нибудь…
Как дрожала губ малина,
Как поила чаем сына,
Говорила наугад,
Ни к чему и невпопад.
Как нечаянно запнулась,
Изолгалась, улыбнулась —
Так, что вспыхнули черты
Неуклюжей красоты.
Есть за куколем дворцовым
И за кипенем садовым
Заресничная страна, —
Там ты будешь мне жена.
Выбрав валенки сухие
И тулупы золотые,
Взявшись за руки, вдвоем,
Той же улицей пойдем,
Без оглядки, без помехи
На сияющие вехи —
От зари и до зари
Налитые фонари. [207]
Николай Заболоцкий, 1903-1958
ПЕСЕНКА О ВРЕМЕНИ
Легкий ток из чаши А
Тихо льется в чашу Бе,
Вяжет дева кружева,
Пляшут звезды на трубе.
Поворачивая ввысь
Андромеду и Коня,
Над землею поднялись
Кучи звездного огня.
Год за годом, день за днем
Звездным мы горим огнем,
Плачем мы, созвездий дети,
Тянем руки к Андромеде
И уходим навсегда,
Увидавши, как в трубе
Легкий ток из чаши А
Тихо льется в чашу Бе. [131]
Игорь Чиннов, 1909-1996
ЭЛЕГОИДИЛЛИИ
Ветер воспоминаний тревожит увядшие письма,
на острове воспоминаний шумят сухие деревья.
Призракам, старым, не спится в небесной гостинице ночи.
Там забытое имя ложится на снег синеватою тенью,
и тени веток сложились в неясную надпись. Я не знаю
языка загробного мира. Я видел в Британском Музее
черную египетскую птицу. Вот она — сидит неподвижно.
Желтый глаз, как маленькая луна. Она более птица,
чем все птицы на свете.
Вечером на Гаваях я проходил между сучьев
окаменелого леса. Было безлюдно, мне захотелось
услышать хотя бы тик-тик моих часов. Но они
остановились из уважения к вечности. Нет,
я не намекаю на сердце, я говорю
о тишине бессоницы, увядших письмах.
Если зажечь их, в камине будут оранжевые бабочки,
лазоревые бабочки, синие бабочки, черные бабочки,
тени забытого имени, маленькие саламандры. [341]
Михаил Еремин, 1937
***
Не потому ли не остановить мгновения,
Сколь ни было бы оное прекрасно,
Что время как побочный
Продукт при сотворенье мира
Сопутствует луне и солнцу — сутки, месяц, год.
Но что греха таить, куда как соблазнительней
Гипотезы и домыслы, и грезы
О реверсивном времени. [121]
ТАКЖЕ СМ.:
Шамшад Абдуллаев (6.5),
Леонид Аронзон (7.1),
Даниил Хармс (8.2),
Борис Слуцкий (11.2),
Александр Введенский (18.2.1),
Алексей Парщиков (18.2.1),
Александр Еременко (23.3).
7.2.2. Историческое время
Особую роль в конструировании времени в поэзии играет историческое время. Это может быть осознание событий исторического прошлого или будущего как своих личных событий (в отличие от исторической прозы или исторического кино, которые рисуют события исторического прошлого как объект или картину). Но бывает и обратное — осознание событий своей частной жизни как вневременных, общих, принадлежащих всем:
Уходящее лето, раздвинув лазоревый полог
(Которого нету — ибо сплю на рогоже — девятнадцатый год…) [344]
С этой точки зрения настоящее воспринимается поэтом как историческое время. Так, Александр Блок в поэме «Двенадцать», сознавая историчность происходящего, основывает свою поэтику на слушании настоящего как симфонии. Блок сам объясняет этот поэтический способ обращения с настоящим в статье «Интеллигенция и революция»:
Мы любили эти диссонансы, эти ревы, эти звоны, эти неожиданные переходы… в оркестре. Но если мы их действительно любили, а не только щекотали свои нервы в людном театральном зале после обеда, мы должны слушать и любить те же звуки теперь, когда они вылетают из мирового оркестра; и, слушая, понимать, что это — о том же, все о том же.
<…>
Мы, русские, переживаем эпоху, имеющую немного равных себе по величию. Вспоминаются слова Тютчева:
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель…
В стихотворении Яна Сатуновского все времена теряют повседневное значение: настоящее не настоящее, будущее не будущее; все исторические события мыслятся как личные, а все личные события превращаются в исторические:
Как я их всех люблю
(и их всех убьют).
Всех —
командиров рот
«Ро-та, вперед, за Ро-о…»
(одеревенеет рот).
Этих. В земле.
«Слышь, Ванька, живой?»
«Замлел».
«За мной, живей, е́!»
Все мы смертники.
Всем
артподготовка в 6,
смерть в 7. [999]
Таким образом, поэзия может ставить знак равенства между жизнью и историей. Мандельштам в стихотворении «Век», посвященном ХХ веку, рисует его как рентгеновский снимок зверя, у которого есть «хребет», «позвоночник», «теплый хрящ» и т. д. (Но разбит твой позвоночник, / Мой прекрасный жалкий век!) Поэт спрашивает, что такое жизнь времени, что такое век (время) как организм и что за животное человек, который противостоит веку (времени) и одновременно подчиняется ему. Будет ли ХХ век для человека веком жизни, веком смерти или же невозможным соединением того и другого?
Читаем и размышляем 7.2.2
Георгий Иванов, 1894-1958
***
Свободен путь под Фермопилами
На все четыре стороны.
И Греция цветет могилами,
Как будто не было войны.
А мы — Леонтьева и Тютчева
Сумбурные ученики —
Мы никогда не знали лучшего,
Чем праздной жизни пустяки.
Мы тешимся самообманами,
И нам потворствует весна,
Пройдя меж трезвыми и пьяными,
Она садится у окна.
«Дыша духами и туманами
Она садится у окна».
Ей за морями-океанами
Видна блаженная страна:
Стоят рождественские елочки,
Скрывая снежную тюрьму.
И голубые комсомолочки,
Визжа, купаются в Крыму.
Они ныряют над могилами,
С одной — стихи, с другой — жених.
„.И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них. [146]
Осип Мандельштам, 1891-1938
ВЕК
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.
Тварь, покуда жизнь хватает,
Донести хребет должна,
И невидимым играет
Позвоночником волна.
Словно нежный хрящ ребенка
Век младенческий земли —
Снова в жертву, как ягненка,
Темя жизни принесли.
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
Это век волну колышет
Человеческой тоской,
И в траве гадюка дышит
Мерой века золотой.
И еще набухнут почки.
Брызнет зелени побег,
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век.
И с бессмысленной улыбкой
Вспять глядишь жесток и слаб,
Словно зверь, когда-то гибкий,
На следы своих же лап.
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
И горячей рыбой плещет
В берег теплый хрящ морей.
И с высокой сетки птичьей,
От лазурных влажных глыб
Льется, льется безразличье
На смертельный твой ушиб. [207]
Владимир Луговской, 1901-1957
Кухня времени
Э. Багрицкому
«Дай руку. Спокойно…
Мы в громе и мгле
Стоим
на летящей куда-то земле».
Вот так,
постепенно знакомясь с тобою,
Я начал поэму
«Курьерский поезд».
Когда мы с Багрицким ехали из Кунцева
В прославленном автобусе, на вечер Вхутемаса,
Москва обливалась заревом пунцовым
И пел кондуктор угнетенным басом:
«Не думали мы еще с вами вчера,
Что завтра умрем под волнами!..»
Хорошая спортсменка, мой моральный доктор,
Однажды сказала, злясь и горячась:
«Никогда не ведите движений от локтя —
Давайте движенье всегда от плеча!..»
Теперь, суммируя и это, и то,
Я подвожу неизбежный итог:
Мы — новое время —
в разгромленной мгле
Стоим
на летящей куда-то земле.
Пунцовым пожаром горят вечера,
История встала над нами.
«Не думали мы еще с вами вчера,
Что завтра умрем под волнами».
Но будут ли газы ползти по ночам,
Споют ли басы орудийного рокота,—
Давайте стремительный жест от плеча,
Никогда не ведите движений от локтя!
Вы думали, злоба сошла на нет?
Скелеты рассыпались? Слава устала?
Хозяйка три блюда дает на обед.
Зимою — снежит, а весною — тает.
А что, если ужин начинает багроветь?
И злая хозяйка прикажет — «Готово!»
Растает зима
от горячих кровей,
Весна заснежит
миллионом листовок.
И выйдет хозяйка полнеть и добреть,
Сливая народам в манерки и блюдца
Матросский наварный борщок Октябрей,
Крутой кипяток мировых Революций.
И мы в этом вареве вспученных дней,
В животном рассоле костистых событий —
Наверх ли всплывем
или ляжем на дне,
Лицом боевым
или черепом битым.
Да! Может, не время об этом кричать,
Не время судьбе самолетами клектать,
Но будем движенья вести от плеча,
Широко расставя упрямые локти!
Трамвайному кодексу будней —
не верь!
Глухому уставу зимы —
не верь!
Зеленой программе весны —
не верь!
Поставь их
в журнал исходящих.
Мы в сумрачной стройке сражений
теперь,
Мы в сумрачном ритме движений
теперь,
Мы в сумрачной воле к победе
теперь
Стоим
на земле летящей.
Мы в дикую стужу
в разгромленной мгле
Стоим
на летящей куда-то земле —
Философ, солдат и калека.
Над нами восходит кровавой звездой,
И свастикой черной и ночью седой
Средина
двадцатого века! [198]
Леонид Мартынов, 1905-1980
Лунный внук
Этой старой деревни фактически нет —
Она была сожжена во время войны дотла,
И расплавились даже церковные колокола.
Теперь все, кроме церкви, построено вновь:
В новых избах горит электрический свет.
На новых калитках новые почтовые ящики для новых газет.
У новой изгороди новый мотоциклет, —
Словом, этой деревни нет, но она и не умерла.
Вечером из глубины этих новых изб,
Сквозь оконца которых маячат старинные призраки
женщин-икон,
Раздается мелодический визг,
Ибо чуть ли не в каждой избе не приемник, так патефон.
И под этот мелодический крик и писк
Девушки изб
Либо пляшут над тихой рекой, либо плетут венок.
А старик
Обязательно смотрит на лунный диск
Через театральный бинокль.
«Что ты видишь? Дай посмотреть и мне!»
Но старик не выпускает бинокля из рук,
Потому что там, на Луне,
Живет внук.
Пусть говорят, что старик нездоров, не вполне он
в своем уме,
Но ведь внук не убит, и не сгинул в плену,
И не стал перемещенным лицом,—
Он был отважным бойцом на войне,
А после войны улетел на Луну,
И дело с концом.
Он в командировке, секретной пока, этот внук старика.
Он работает там, на Луне, и усовершенствует лунный свет,
Чтоб исправней сияла Луна и плыла, и плыла
Здесь, над этой старой деревней, которой фактически нет,
Потому что во время войны вся она была сожжена дотла.[209]
Олег Чухонцев, 1938
***
Седой учитель начальных классов в пиджаке
с заложенным рукавом
рассказывает о княгине Ольге и ее хитроумной
мести древлянам,
а я гляжу за окно, где крыши косым отсвечивают огнем
и голуби уличные, кружась, над городом носятся
деревянным.
Когда ж это было? Страшно представить:
тысячелетье тому назад,
а любовь, разорванная войной, верна все так же
и вероломна,
и голуби, бедные мировестники, все так же
в гнезда свои летят,
и все еще И́скоростень горит, и зарево буднично
и огромно.
И пол-Европы лежит в руинах, но, хоть все зарева погаси,
неугасимое что-то брезжит, и синевою исходят лица,
и та княгиня: — Си первое вниде в Царство Небесное
от Руси, —
и однорукий, и мы со всеми — в одном походе,
и он все длится.
А палец выбрал уже цитату, но указующему персту
так мало, видимо, было карты, а зримый образ
так исковеркан,
что длань, продолженная указкой, пронзила пикою
пустоту:
— Не в мести правда, а в искупленье! — и вышла где-то
под Кенигсбергом.
И было тихо, но где нам было постичь всю долгую
скорбь его?
Для всякой правды свой час, и ныне в ту даль
я всматриваюсь из этой.
И он свидетель, и я свидетель — мы все свидетели,
но чего?
Чего-то высшего мы коснулись своей бедой
и своей Победой.
Ведь даже тот, кто звездой отмечен, помечен свыше
еще крестом,
и кровь, пролитая в правой битве, все кровь —
и ждет своего ответа,
но где последнее воздаянье — не в рукаве ли его пустом?
где память сердцу и утешенье — не эта орденская ли мета?
И я, поживший на этом свете и тоже тронутый сединой,
я вижу сердцем десятилетним тот класс и строгие
наши лица,
и как молчали мы потрясенно, виной настигнутые одной,
и друг на друга взглянуть не смели, боясь увидеть в них
те зарницы. [343]
Давид Самойлов, 1920—1990
Свободный стих
В третьем тысячелетье
Автор повести
О позднем Предхиросимье
Позволит себе для спрессовки сюжета
Небольшие сдвиги во времени—
Лет на сто или на двести.
В его повести
Пушкин
Поедет во дворец
В серебристом автомобиле
С крепостным шофером Савельичем.
За креслом Петра Великого
Будет стоять
Седой арап Ганнибал —
Негатив постаревшего Пушкина.
Царь в лиловом кафтане
С брызнувшим из рукава
Голландским кружевом
Примет поэта, чтобы дать направленье
Образу бунтовщика Пугачева.
Он предложит Пушкину
Виски с содовой,
И тот не откажется,
Несмотря на покашливание
Старого эфиопа.
— Что же ты, мин херц? —
Скажет царь,
Пяля рыжий зрачок
И подергивая левой щекой.
— Вот мое последнее творение,
Государь, —
И Пушкин протянет Петру
Стихи, начинающиеся словами
«На берегу пустынных волн.»
Скажет царь,
Пробежав
начало:
— Пишешь недурно,
Ведешь себя дурно. —
И снова, прицелив в поэта рыжий зрачок,
Добавит: — Ужо тебе!
Он отпустит Пушкина жестом,
И тот, курчавясь, выскочит из кабинета
И легко пролетит
По паркетам смежного зала,
Чуть кивнувши Дантесу,
Дежурному офицеру.
— Шаркуны, ваше величество, —
Гортанно произнесет эфиоп
Вслед белокурому внуку
И вдруг улыбнется,
Показывая крепкие зубы
Цвета слоновой кости.
Читатели третьего тысячелетия
Откроют повесть
С тем же отрешенным вниманием,
С каким мы
Рассматриваем евангельские сюжеты
Мастеров Возрождения,
Где за плечами гладковолосых мадонн
В итальянских окнах
Открываются тосканские рощи,
А святой Иосиф
Придерживает стареющей рукой [271]
ТАКЖЕ СМ.:
Эдуард Багрицкий (2.1),
Анна Ахматова (18.2.1).
7.2.3. Временны́е слова и понятия в поэзии
В поэзии каждый раз заново осмысляются и получают новые значения такие повседневные и «базовые» понятия, как здесь, сейчас, тут, всегда, там, этот день, в том году. Это слова, определяющие человека в пространстве и времени, «экзистенциальные» слова. Все эти высказывания как будто относятся к конкретной речевой ситуации, однако, являясь переменными, в бытовой, непоэтической речи они подразумевают отсылку к условиям своего употребления. Если же эти условия неясны, то в бытовой ситуации возникла бы путаница: что за в этот день, когда имело место это сейчас? Например, если послать SMS с вопросом «где ты?» и получить ответ «здесь», то могут возникнуть явные недоразумения. Однако в тексте стихотворения эти ограничения снимаются, например, стихотворение Хлебникова начинается словами в этот день голубых медведей, но поэт не объясняет, что́ именно это был за день. Оказывается неважно, имеется ли в виду какой-либо конкретный календарный день, но то, что перед нами именно «этот» день, тем не менее очень важно. Подобной способностью пронзать время, делать его проницаемым и абсолютно значимым наделяются в поэзии не только слова типа сейчас, но и то, что в обычной жизни могло бы показаться простым указанием на точное время (час):
***
А сейчас я звоню тебе по телефону,
А ты роняешь в вазу рта незабудки слов,
И говоришь о свидании в шесть, убегающих
от абсолютного времени, часов.
Надо дожить до этой зарубки на теле
Абсолютного Времени. [325]
Вневременное может представляться всеобщим: даже такие обозначения, как поздно/рано, способны трансформировать конкретное в общее, переносить из конкретного поздно как обозначения времени суток в абстрактное, имеющее отношение к человеческой жизни вообще, как это происходит в стихотворении Василия Филиппова.
Время суток — ночь, день, утро, вечер — часто осмысляется символически. Ночь была любима поэтами, особенно 6 романтиками XIX века и символистами начала ХХ века, так как это время, когда человек оторван от других людей, время одиночества, «индивидуализма». В поэзии часто ночь как поэтическое время противопоставляется дню:
Есть существа, чьи сны — молитва.
<…>
А днем у них глаза пустые,
Слова неверней тонкой тени,
Все дни их — вычет. Ночи ждут. [344]
В отличие от дня, ночь может воплощать как распад и анархию, так и забвение, покой. Рассвет обычно символизирует неуверенность и надежду. День, в отличие от ночи, время отношений, коллективных действий:
***
На мир таинственный духо́в,
Над этой бездной безымянной,
Покров наброшен златотканный
Высокой волею богов.
День — сей блистательный покров
День, земнородных оживленье,
Души болящей исцеленье,
Друг человеков и богов!
Но меркнет день — настала ночь;
Пришла — и с мира рокового
Ткань благодатную покрова
Сорвав, отбрасывает прочь…
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами —
Вот отчего нам ночь страшна! [317]
Обычные обозначения времени года (весна, осень, лето, зима) не сводятся в поэзии к описанию погоды, но могут переноситься на любые явления и события, в том числе на внутренний мир субъекта. В классической поэзии такое использование слов, обозначающих времена года, было настолько частым, что каждое из них стало обозначать не столько время, сколько внутреннее состояние субъекта: когда поэт писал стихи об осени, было ясно, что он находится в меланхолическом состоянии, когда о лете — в радостном и т. д. Современные поэты часто пытаются переосмыслять устоявшиеся связи между временами года и внутренними состояниями субъекта:
***
скоро зима
вот уже и этот стишок тоже становится
сухим и холодным [204]
Вдруг, внезапно, любимые поэтами временны́е слова, способные обозначить неожиданное изменение времени, переход от обыденного времени к поэтическому, даже переход в поэтическое пространство:
***
Разве кошка, встрепенувшись,
Черным зайцем обернувшись,
Вдруг простегивает путь,
Исчезая где-нибудь… [207]
Слова вечность, миг, мгновение раскрывают так называемые «вечные» поэтические темы. Такой темой является традиционное противопоставление времени и вечности и ее вариант: противопоставление мига (мгновение) и вечности: Он Вечность влил в одно мгновенье (Константин Бальмонт); И с Вечностью запретный Мигу брак (Вячеслав Иванов); и взять хоть чуточку разбега / туда, где лучезарна Вега / и нет ни времени, ни века (Наталья Горбаневская).
Вечное статично, а вре́менное воплощает динамику, суетливость, преходящесть. Противопоставление вре́менного и вечного — одна из центральных тем в романтической поэзии XIX века, а слова вечный, вечность, навеки в поэзии XIX–XX веков можно считать поэтизмами: То Вечности / Бессмертный загар (Марина Цветаева). С антитезой вре́менного и вечного связана еще одна сквозная поэтическая тема — славы, посмертной известности поэта («Памятники» Горация, Державина, Пушкина, Маяковского и других поэтов).
В символизме вечность — это ключевое понятие, символисты видят в том, что происходит в видимом (временно́м) мире, воплощение, нисхождение вечного, вечных идей («Незнакомка» Блока). С темой вре́менного и вечного связаны образы инкарнации и реинкарнации. Хотя время/вечность — это традиционная антитеза, которой трудно избежать, предпринимаются постоянные попытки вырваться из нее, нейтрализовать ее: Вечность вечная — дело пустое (Анна Ахматова). Современная поэзия часто стремится отказаться от навязчивого противопоставления вре́менного и вечного или пытается переосмыслить его.
В ХХ веке осознание настоящего и вовлеченности человека в историю приводит к тому, что все чаще и чаще стихи пишутся о здесь и сейчас. Здесь и сейчас осмысляется в поэзии середины — конца ХХ века как присутствие человека во времени, причем отсчет ведется от смерти, а не от рождения, поэтому тема здесь и сейчас почти всегда связана с темой одиночества. Постепенно здесь и сейчас, здесь и теперь, приходя на смену вечности и мигу, тоже превращаются в устойчивые поэтические высказывания: Верить в спасение здесь и сейчас — / то же, что спать на парковой скамье, подстелив под себя нечто буквальное (Наталья Черных); В перепутанном времени брешь, как просвет / Между здесь и сейчас — бой с тенью (Дмитрий Веденяпин).
Читаем и размышляем 7.2.3
Борис Пастернак, 1890-1960
НОЧЬ
Идет без проволочек
И тает ночь, пока
Над спящим миром летчик
Уходит в облака.
Он потонул в тумане,
Исчез в его струе,
Став крестиком на ткани
И меткой на белье.
Под ним ночные бары,
Чужие города,
Казармы, кочегары,
Вокзалы, поезда.
Всем корпусом на тучу
Ложится тень крыла.
Блуждают, сбившись в кучу,
Небесные тела.
И страшным, страшным креном
К другим каким-нибудь
Неведомым вселенным
Повернут Млечный Путь.
В пространствах беспредельных
Горят материки.
В подвалах и котельных
Не спят истопники.
В Париже из-под крыши
Венера или Марс
Глядят, какой в афише
Объявлен новый фарс.
Кому-нибудь не спится
В прекрасном далеке
На крытом черепицей
Старинном чердаке.
Он смотрит на планету,
Как будто небосвод
Относится к предмету
Его ночных забот.
Не спи, не спи, работай,
Не прерывай труда,
Не спи, борись с дремотой,
Как летчик, как звезда.
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты — вечности заложник
У времени в плену. [242]
Афанасий Фет, 1820-1892
СОСНЫ
Средь кленов девственных и плачущих берез
Я видеть не могу надменных этих сосен;
Они смущают рой живых и сладких грез,
И трезвый вид мне их несносен.
В кругу воскреснувших соседей лишь оне
Не знают трепета, не шепчут, не вздыхают
И, неизменные, ликующей весне
Пору зимы напоминают.
Когда уронит лес последний лист сухой
И, смолкнув, станет ждать весны и возрожденья, —
Они останутся холодною красой
Пугать иные поколенья. [324]
Ирина Ермакова, 1951
кто смежал этой розы завои
Погоди уймись обернется легендой сплетня
покружит окрепнет и обратится в миф:
на веранде открытой миру на вечнолетней
черный чай зелено́ вино белый налив
дождевая пленка горит покрывая грядку
златоклювая капля в ржавую метит кадку
больно глянуть — полдневный бес истоптал сетчатку
у прохожего пугала тысяча солнц в рукаве
от крыльца краснеет кирпичная пыль дорожки
кубометры лени валяются в жирной траве
пролетает ребенок счастливый как на обложке
и победное радио — резонирует в голове
чтобы тек этот свет свободно сквозь стены в щели
и полоски решеткой строились на полу
и гуляли по потолку как захотели
и велись и вились живые на самом деле
чтоб накалываясь на солнечную иглу
всякий мимоидущий
задравший к затылку брови
обернувшийся —
не оторвал бы глаз.
Световой завой. 58-й. Подмосковье.
Миф как миф. Прочти его еще раз. [123]
Мария Галина, 1958
***
Вплавлен жавронок в высь, точно моль в ископаемый мед,
засыхает июнь, точно сено на вилах у лета,
и когда за Вапнярку голодное солнце падет
в полосатые степи, то больше не будет рассвета.
Зреют вишни в посадах, по вечеру гонят коров,
и волхвы, все никак не найдя адресата даров,
горизонтом бредут, коробами их скрючены спины,
и когда соберутся косцы посидеть вечерком,
пахнет больше полынью, а то и ночным молоком,
и от дальнего дома
колыбелька плывет, предвечерним потоком влекома.
Погляди, кто в багряном бредет полусне,
с узелком на спине,
в пентаграмме, что ласточка режет из жести заката
в кучерявых небесных заплатах.
До Одессы в морях, до Сычавки в прогретой степи
прячут лица цикады и звезды ныряют в криницы.
Коростель пробегает с заведомым криком «не спи»,
ибо редкая птица идущего не убоится.
Мы и сами бесследно пройдем тот мосток над рекой,
потерявшись в закате, войдем в тот вечерний покой,
где уже ничего не случится.
Розовеет над хатою облачко дыма,
журавель у криницы не так-то кричит и скрипит,
спит дитя в колыбели, за деревом облако спит,
и корова в хлеву предчувствием страшным томима.
И в кринице вода уловила шальную звезду,
и мгновение это у вечности на поводу
будет длиться и длится,
и все-таки не повторится. [69]
Гали-Дана Зингер, 1962
***
Никто не хотел ложиться
Никто не хотел и вставать
Бел перстенек был с ядом
часовых и минутных стрел
Никто не смотрел на стрелки
как будто встали оне
Надет был перстень с часами
на одно из двух голых тел
Я думала сяду рядом
сейчас зачерпну из котла
черепа третью ложку
счастья из щавеля
На дне суповой тарелки
большая пустая кровать
Над ней — жавелевы воды
Никто не хотел всплывать
Персть не шевелясь лежала
и не желала встать
Канотье истлевало на тате
пока не сгорело дотла
Надежда былая на перстень
и стрелы его пополам
делили белое поле
как плотью — мадаполам
И в шесть я надела платье
и долго думала: жди
и прошлой и будущей доли
Но кто же хотел лжи и жить
Василий Филиппов, 1955-2013
***
Просыпаюсь поздно
С Григорием Богословом у изголовья
И думаю: «Сегодня поздно
Ехать устраиваться на работу».
Курю все тот же «Интер»,
Пью все тот же чай,
Но листва облетела. Голо.
Взгляд-ланцет препарирует листья.
Они шуршат, свиваясь в кисейные платья.
Листья лежат в объятьях
Друг у друга.
Осень, наверное, то же, что подруга.
А я забавляюсь с дымом «Интера»,
Выкуриваю до зубов сигарету
И призываю глаза к осеннему свету.
Григорий Богослов раскрыл том
И водит гусиным пером.
Девушка исчезла на работе.
Ее глаза по-египетски расширились среди
канцелярских кнопок.
Ее рука
Застыла над мышью-авторучкой.
Издалека
Слежу за ее движениями
В помещении.
Я отрезан от нее телефонным проводом.
Никто не позвонит. Голодно.
Дышит, наверное, осенними листьями,
А дома картинами Альтдорфера и Кранаха.
Кровь каплет из руки — раны.
Кровь приливает с работы и на работу,
Словно к голове многоногого тела.
Человек — пузырь земли
Работает в учреждении.
Как она там одна справляется с авторучкой — швейной
иглой,
Сидит за ткацким станком,
Распускает пряжу.
Как она ходит домой,
Туфельками разбивая асфальт на брызги луж.
Девушка — Иона внутри кита.
Слепота
Моя мешает созерцать уродливый город-ледник,
Где хранятся мужчины-боеприпасы
И женщины — морские раковины-японки
С шумом моря в прическе.
Город спит, положив голову на стол учреждения,
Закусив лепестками губ прядь волос.
Слышен шум.
А я спасаюсь от города в комнате.
Григорий Богослов уже дописал страницу
И теперь просит подвести его, слепого, к голубю-кринице.
[325]
ТАКЖЕ СМ.:
Владимир Гандельсман (12),
Сергей Завьялов (13),
Анна Ахматова (15.2),
Евгений Баратынский (18.2.1).
7.2.1. Чем поэтическое время отличается от общепринятого?
Поэты по-разному воспринимают и интерпретируют время. Время в поэзии может трактоваться как управляемое (подвластное поэту) или неуправляемое (поэт сам подвластен времени, «у времени в плену»), время может быть сакральным, личным, циклическим, историческим, время может утверждаться, уничтожаться, преображаться, трансформироваться и т. д. Условно это можно назвать поэтической философией времени.
Время — одно из ключевых слов в поэзии; важно следить за словом время и его употреблением, за метафорами и поэтическими определениями времени. Однако поэты чаще всего стараются избегать определений и прямых высказываний, поэтому так важно то представление о времени, которое отражено непосредственно в тексте стихотворения и которое можно из него реконструировать.
Время играет важную роль и в организации стиха, определяя особенности его внутреннего движения и ритма. Идея циклического времени, связанная с мифологическим сознанием (8. Миф и символ в поэзии), и не только с воспроизведением, но и с созданием новых мифов, диктует предопределенность событий и возвращение поэта к одним и тем же темам, местам, датам:
единичка времени дрожит
некоторая, как осина
<…>
сегодня у циркуля под ногами
прошлое впереди [75]
Поэтические циклы тоже связаны с цикличным восприятием времени (9.4. Стихотворный цикл), стихи, объединенные в цикл, как правило, пишутся в одно и то же время или в сравнительно ограниченный промежуток времени, и поэтому отношение ко времени так или иначе присутствует в циклах.
Время чтения стихотворения (произнести его вслух или «про себя» можно быстрее или медленнее, ускоряясь или замедляясь, с остановками или без) — это тоже вид поэтического времени, и разные поэты и разные читатели, читая стихи, так или иначе устанавливают новые отношения с ним.
Несмотря на такое многообразие проблем, есть и что-то общее в обращении поэзии со временем, то, что отличает поэзию от других видов знания о мире: поэзия преодолевает линейность времени. Это то, что можно было бы назвать вневременным принципом, а точнее трансвременным принципом. Поэт, обладая свободой обращения со временем, способен видеть и мыслить все временные планы — настоящее, прошлое, будущее — одновременно.
Поэту не нужно объяснение, почему он вдруг переносится из одного времени в другое и действительно ли этот переход имеет место, или события все-таки разворачиваются одновременно.
Поэт не только свободно скользит по временам, но и прошлое и будущее в поэзии способны сгущаться, уплотняться и меняться местами. Не только прошлое может превращаться в настоящее (как в стихах на исторические темы), но и настоящее способно казаться прошлым, когда поэт смотрит на окружающие вещи и понимает, что уже когда-то их видел. Поэт может создавать особое вневременное пространство, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего и всё происходит в одно время.
Понимание времени отражается и в осмыслении времени жизни (юности, старости), и в противопоставлении поколений. Может быть, в случае противопоставления времени и вечности поэт идентифицирует себя как вечно молодого (и вневременной возраст поэта мыслится как двадцать— тридцать лет).
Как измерять время в поэзии? Время может мыслиться дискретно и как континуум. Дискретное время можно разделить на миги, мгновения, следующие одни за другими, континуальное время — непрерывно. Поэт, способный мыслить время как континуум, как сплошной поток, чаще всего не отрывает время от пространства или подчиняет время пространству:
и жизнь измерялась
лишь той продолжительностью
времени — ставшего личным как кровь и дыханье… [10]
Дискретное восприятие времени можно сравнить с цифровой фотографией: мы знаем, что один момент времени переходит в другой, но мы это игнорируем, в этом случае для поэта важнее застывшие, остановленные мгновения (19.6. Поэзия и фотография).
Не все времена одинаково актуальны для разных поэтических традиций, иными словами, не для всех поэтов равноценны прошлое, настоящее и будущее. В романтизме миг, мгновение воплощают идею настоящего как преходящего, как того, что не может длиться, как уже заведомого прошлого. В этом случае настоящее мыслится как точка, а прошлое (история) или будущее, как обширное, протяженное полотно. Можно даже утверждать, что в романтизме нет настоящего или что он стремится к уничтожению настоящего. В футуризме (само название направления от слова будущее) настоящее тоже видится как прошлое, так, как будто мы смотрим на него из будущего. Одна из основных мыслей футуризма — осознание настоящего, но такого настоящего, которое понимается исторически:
меня,
сегодняшнего рыжего,
профессора разучат до последних йот… [211]
Поэзия предоставляет возможность остановить время. Тема остановки времени подробно разрабатывается у обэриутов. Творчество — это способ остановки времени. Это начало нового времени, времени стихотворения. Такое время направлено против общепринятых временных и логических связей. Но это имеет отношение и к миру вообще: поэт своим стихотворением как будто пытается замедлить мир. Поэты задаются вопросом, что будет с миром, когда будет остановлено время, или что такое время, когда мир неподвижен? Внешнее время делает нас мертвыми, но это время может быть опровергнуто в стихах. Таким образом, у самого́ времени нет начала, и оно возникает только тогда, когда поэт пишет стихотворение — в этот момент внешнее время словно бы останавливается:
***
время кажется отрезком
вопрос: надо ли время?
мы ответим: время будь
мы отметим время буквой [329]
Борьба со временем и уничтожение времени — характерные темы поэзии конца ХХ века:
00:00
ежедневно
бог рождается и умирает в теле сломанных часов
два раза в сутки показывая
правильное время [283]
Важным средством конструирования временны́х планов в стихе выступает грамматическое время глагола (16. Грамматический строй поэзии).
Читаем и размышляем 7.2.1
Александр Введенский, 1904-1941
ПРИГЛАШЕНИЕ МЕНЯ ПОДУМАТЬ
Будем думать в ясный день,
сев на камень и на пень.
Нас кругом росли цветы,
звезды, люди и дома.
С гор высоких и крутых
быстро падала вода.
Мы сидели в этот миг,
мы смотрели все на них.
Нас кругом сияет день,
под нами камень, под нами пень.
Нас кругом трепещут птицы,
и ходят синие девицы.
Но где же, где же нас кругом
теперь отсутствующий гром.
Мы созерцаем часть реки,
мы скажем камню вопреки:
где ты ночь отсутствуешь
в этот день, в этот час?
искусство что ты чувствуешь,
находясь без нас?
государство где ты пребываешь?
Лисицы и жуки в лесу,
понятие на небе высоком, —
подойди Бог и спроси лису:
что лиса от утра до вечера далеко?
от слова разумеется до слова цветок
большое ли расстояние пробежит поток?
Ответит лиса на вопросы Бога:
это все исчезающая дорога.
Ты или я или он, мы прошли волосок,
мы и не успели посмотреть минуту эту,
а смотрите Бог, рыба и небо, исчез тот кусок
навсегда, очевидно, с нашего света.
Мы сказали: да это очевидно,
часа назад нам не видно.
Мы подумали — нам
очень одиноко.
Мы немного в один миг
охватываем оком.
И только один звук
ощущает наш нищий слух.
И печальную часть наук
постигает наш дух.
Мы сказали: да это очевидно,
все это нам очень обидно.
И тут мы полетели.
И я полетел как дятел,
воображая что я лечу.
Прохожий подумал: он спятил,
он богоподобен сычу.
Прохожий ты брось неумное уныние,
гляди кругом гуляют девы синие,
как ангелы собаки бегают умно,
чего ж тебе неинтересно и темно.
Нам непонятное приятно,
необъяснимое нам друг,
мы видим лес шагающий обратно
стоит вчера сегодняшнего дня вокруг.
Звезда меняется в объеме,
стареет мир, стареет лось.
в морей соленом водоеме
нам как-то побывать пришлось,
где волны издавали скрип,
мы наблюдали гордых рыб:
рыбы плавали как масло
по поверхности воды,
мы поняли, жизнь всюду гасла
от рыб до Бога и звезды.
И ощущение покоя
всех гладило своей рукою.
Но увидев тело музыки,
вы не заплакали навзрыд.
Нам прохожий говорит:
скорбь вас не охватила?
Да музыки волшебное светило
погасшее имело жалкий вид.
Ночь царственная начиналась
мы плакали навек. [57]
Осип Мандельштам, 1891-1938
***
Жизнь упала, как зарница,
Как в стакан воды ресница.
Изолгавшись на корню,
Никого я не виню…
Хочешь яблока ночного,
Сбитню свежего, крутого,
Хочешь, валенки сниму,
Как пушинку подниму.
Ангел в светлой паутине
В золотой стоит овчине,
Свет фонарного луча —
До высокого плеча.
Разве кошка, встрепенувшись,
Черным зайцем обернувшись,
Вдруг простегивает путь,
Исчезая где-нибудь…
Как дрожала губ малина,
Как поила чаем сына,
Говорила наугад,
Ни к чему и невпопад.
Как нечаянно запнулась,
Изолгалась, улыбнулась —
Так, что вспыхнули черты
Неуклюжей красоты.
Есть за куколем дворцовым
И за кипенем садовым
Заресничная страна, —
Там ты будешь мне жена.
Выбрав валенки сухие
И тулупы золотые,
Взявшись за руки, вдвоем,
Той же улицей пойдем,
Без оглядки, без помехи
На сияющие вехи —
От зари и до зари
Налитые фонари. [207]
Николай Заболоцкий, 1903-1958
ПЕСЕНКА О ВРЕМЕНИ
Легкий ток из чаши А
Тихо льется в чашу Бе,
Вяжет дева кружева,
Пляшут звезды на трубе.
Поворачивая ввысь
Андромеду и Коня,
Над землею поднялись
Кучи звездного огня.
Год за годом, день за днем
Звездным мы горим огнем,
Плачем мы, созвездий дети,
Тянем руки к Андромеде
И уходим навсегда,
Увидавши, как в трубе
Легкий ток из чаши А
Тихо льется в чашу Бе. [131]
Игорь Чиннов, 1909-1996
ЭЛЕГОИДИЛЛИИ
Ветер воспоминаний тревожит увядшие письма,
на острове воспоминаний шумят сухие деревья.
Призракам, старым, не спится в небесной гостинице ночи.
Там забытое имя ложится на снег синеватою тенью,
и тени веток сложились в неясную надпись. Я не знаю
языка загробного мира. Я видел в Британском Музее
черную египетскую птицу. Вот она — сидит неподвижно.
Желтый глаз, как маленькая луна. Она более птица,
чем все птицы на свете.
Вечером на Гаваях я проходил между сучьев
окаменелого леса. Было безлюдно, мне захотелось
услышать хотя бы тик-тик моих часов. Но они
остановились из уважения к вечности. Нет,
я не намекаю на сердце, я говорю
о тишине бессоницы, увядших письмах.
Если зажечь их, в камине будут оранжевые бабочки,
лазоревые бабочки, синие бабочки, черные бабочки,
тени забытого имени, маленькие саламандры. [341]
Михаил Еремин, 1937
***
Не потому ли не остановить мгновения,
Сколь ни было бы оное прекрасно,
Что время как побочный
Продукт при сотворенье мира
Сопутствует луне и солнцу — сутки, месяц, год.
Но что греха таить, куда как соблазнительней
Гипотезы и домыслы, и грезы
О реверсивном времени. [121]
ПРИГЛАШЕНИЕ МЕНЯ ПОДУМАТЬ
Будем думать в ясный день,
сев на камень и на пень.
Нас кругом росли цветы,
звезды, люди и дома.
С гор высоких и крутых
быстро падала вода.
Мы сидели в этот миг,
мы смотрели все на них.
Нас кругом сияет день,
под нами камень, под нами пень.
Нас кругом трепещут птицы,
и ходят синие девицы.
Но где же, где же нас кругом
теперь отсутствующий гром.
Мы созерцаем часть реки,
мы скажем камню вопреки:
где ты ночь отсутствуешь
в этот день, в этот час?
искусство что ты чувствуешь,
находясь без нас?
государство где ты пребываешь?
Лисицы и жуки в лесу,
понятие на небе высоком, —
подойди Бог и спроси лису:
что лиса от утра до вечера далеко?
от слова разумеется до слова цветок
большое ли расстояние пробежит поток?
Ответит лиса на вопросы Бога:
это все исчезающая дорога.
Ты или я или он, мы прошли волосок,
мы и не успели посмотреть минуту эту,
а смотрите Бог, рыба и небо, исчез тот кусок
навсегда, очевидно, с нашего света.
Мы сказали: да это очевидно,
часа назад нам не видно.
Мы подумали — нам
очень одиноко.
Мы немного в один миг
охватываем оком.
И только один звук
ощущает наш нищий слух.
И печальную часть наук
постигает наш дух.
Мы сказали: да это очевидно,
все это нам очень обидно.
И тут мы полетели.
И я полетел как дятел,
воображая что я лечу.
Прохожий подумал: он спятил,
он богоподобен сычу.
Прохожий ты брось неумное уныние,
гляди кругом гуляют девы синие,
как ангелы собаки бегают умно,
чего ж тебе неинтересно и темно.
Нам непонятное приятно,
необъяснимое нам друг,
мы видим лес шагающий обратно
стоит вчера сегодняшнего дня вокруг.
Звезда меняется в объеме,
стареет мир, стареет лось.
в морей соленом водоеме
нам как-то побывать пришлось,
где волны издавали скрип,
мы наблюдали гордых рыб:
рыбы плавали как масло
по поверхности воды,
мы поняли, жизнь всюду гасла
от рыб до Бога и звезды.
И ощущение покоя
всех гладило своей рукою.
Но увидев тело музыки,
вы не заплакали навзрыд.
Нам прохожий говорит:
скорбь вас не охватила?
Да музыки волшебное светило
погасшее имело жалкий вид.
Ночь царственная начиналась
мы плакали навек. [57]
***
Жизнь упала, как зарница,
Как в стакан воды ресница.
Изолгавшись на корню,
Никого я не виню…
Хочешь яблока ночного,
Сбитню свежего, крутого,
Хочешь, валенки сниму,
Как пушинку подниму.
Ангел в светлой паутине
В золотой стоит овчине,
Свет фонарного луча —
До высокого плеча.
Разве кошка, встрепенувшись,
Черным зайцем обернувшись,
Вдруг простегивает путь,
Исчезая где-нибудь…
Как дрожала губ малина,
Как поила чаем сына,
Говорила наугад,
Ни к чему и невпопад.
Как нечаянно запнулась,
Изолгалась, улыбнулась —
Так, что вспыхнули черты
Неуклюжей красоты.
Есть за куколем дворцовым
И за кипенем садовым
Заресничная страна, —
Там ты будешь мне жена.
Выбрав валенки сухие
И тулупы золотые,
Взявшись за руки, вдвоем,
Той же улицей пойдем,
Без оглядки, без помехи
На сияющие вехи —
От зари и до зари
Налитые фонари. [207]
ПЕСЕНКА О ВРЕМЕНИ
Легкий ток из чаши А
Тихо льется в чашу Бе,
Вяжет дева кружева,
Пляшут звезды на трубе.
Поворачивая ввысь
Андромеду и Коня,
Над землею поднялись
Кучи звездного огня.
Год за годом, день за днем
Звездным мы горим огнем,
Плачем мы, созвездий дети,
Тянем руки к Андромеде
И уходим навсегда,
Увидавши, как в трубе
Легкий ток из чаши А
Тихо льется в чашу Бе. [131]
ЭЛЕГОИДИЛЛИИ
Ветер воспоминаний тревожит увядшие письма,
на острове воспоминаний шумят сухие деревья.
Призракам, старым, не спится в небесной гостинице ночи.
Там забытое имя ложится на снег синеватою тенью,
и тени веток сложились в неясную надпись. Я не знаю
языка загробного мира. Я видел в Британском Музее
черную египетскую птицу. Вот она — сидит неподвижно.
Желтый глаз, как маленькая луна. Она более птица,
чем все птицы на свете.
Вечером на Гаваях я проходил между сучьев
окаменелого леса. Было безлюдно, мне захотелось
услышать хотя бы тик-тик моих часов. Но они
остановились из уважения к вечности. Нет,
я не намекаю на сердце, я говорю
о тишине бессоницы, увядших письмах.
Если зажечь их, в камине будут оранжевые бабочки,
лазоревые бабочки, синие бабочки, черные бабочки,
тени забытого имени, маленькие саламандры. [341]
***
Не потому ли не остановить мгновения,
Сколь ни было бы оное прекрасно,
Что время как побочный
Продукт при сотворенье мира
Сопутствует луне и солнцу — сутки, месяц, год.
Но что греха таить, куда как соблазнительней
Гипотезы и домыслы, и грезы
О реверсивном времени. [121]
ТАКЖЕ СМ.:
Шамшад Абдуллаев (6.5),
Леонид Аронзон (7.1),
Даниил Хармс (8.2),
Борис Слуцкий (11.2),
Александр Введенский (18.2.1),
Алексей Парщиков (18.2.1),
Александр Еременко (23.3).
7.2.2. Историческое время
Особую роль в конструировании времени в поэзии играет историческое время. Это может быть осознание событий исторического прошлого или будущего как своих личных событий (в отличие от исторической прозы или исторического кино, которые рисуют события исторического прошлого как объект или картину). Но бывает и обратное — осознание событий своей частной жизни как вневременных, общих, принадлежащих всем:
Уходящее лето, раздвинув лазоревый полог
(Которого нету — ибо сплю на рогоже — девятнадцатый год…) [344]
С этой точки зрения настоящее воспринимается поэтом как историческое время. Так, Александр Блок в поэме «Двенадцать», сознавая историчность происходящего, основывает свою поэтику на слушании настоящего как симфонии. Блок сам объясняет этот поэтический способ обращения с настоящим в статье «Интеллигенция и революция»:
Мы любили эти диссонансы, эти ревы, эти звоны, эти неожиданные переходы… в оркестре. Но если мы их действительно любили, а не только щекотали свои нервы в людном театральном зале после обеда, мы должны слушать и любить те же звуки теперь, когда они вылетают из мирового оркестра; и, слушая, понимать, что это — о том же, все о том же.
<…>
Мы, русские, переживаем эпоху, имеющую немного равных себе по величию. Вспоминаются слова Тютчева:
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель…
В стихотворении Яна Сатуновского все времена теряют повседневное значение: настоящее не настоящее, будущее не будущее; все исторические события мыслятся как личные, а все личные события превращаются в исторические:
Как я их всех люблю
(и их всех убьют).
Всех —
командиров рот
«Ро-та, вперед, за Ро-о…»
(одеревенеет рот).
Этих. В земле.
«Слышь, Ванька, живой?»
«Замлел».
«За мной, живей, е́!»
Все мы смертники.
Всем
артподготовка в 6,
смерть в 7. [999]
Таким образом, поэзия может ставить знак равенства между жизнью и историей. Мандельштам в стихотворении «Век», посвященном ХХ веку, рисует его как рентгеновский снимок зверя, у которого есть «хребет», «позвоночник», «теплый хрящ» и т. д. (Но разбит твой позвоночник, / Мой прекрасный жалкий век!) Поэт спрашивает, что такое жизнь времени, что такое век (время) как организм и что за животное человек, который противостоит веку (времени) и одновременно подчиняется ему. Будет ли ХХ век для человека веком жизни, веком смерти или же невозможным соединением того и другого?
Читаем и размышляем 7.2.2
Георгий Иванов, 1894-1958
***
Свободен путь под Фермопилами
На все четыре стороны.
И Греция цветет могилами,
Как будто не было войны.
А мы — Леонтьева и Тютчева
Сумбурные ученики —
Мы никогда не знали лучшего,
Чем праздной жизни пустяки.
Мы тешимся самообманами,
И нам потворствует весна,
Пройдя меж трезвыми и пьяными,
Она садится у окна.
«Дыша духами и туманами
Она садится у окна».
Ей за морями-океанами
Видна блаженная страна:
Стоят рождественские елочки,
Скрывая снежную тюрьму.
И голубые комсомолочки,
Визжа, купаются в Крыму.
Они ныряют над могилами,
С одной — стихи, с другой — жених.
„.И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них. [146]
Осип Мандельштам, 1891-1938
ВЕК
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.
Тварь, покуда жизнь хватает,
Донести хребет должна,
И невидимым играет
Позвоночником волна.
Словно нежный хрящ ребенка
Век младенческий земли —
Снова в жертву, как ягненка,
Темя жизни принесли.
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
Это век волну колышет
Человеческой тоской,
И в траве гадюка дышит
Мерой века золотой.
И еще набухнут почки.
Брызнет зелени побег,
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век.
И с бессмысленной улыбкой
Вспять глядишь жесток и слаб,
Словно зверь, когда-то гибкий,
На следы своих же лап.
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
И горячей рыбой плещет
В берег теплый хрящ морей.
И с высокой сетки птичьей,
От лазурных влажных глыб
Льется, льется безразличье
На смертельный твой ушиб. [207]
Владимир Луговской, 1901-1957
Кухня времени
***
Свободен путь под Фермопилами
На все четыре стороны.
И Греция цветет могилами,
Как будто не было войны.
А мы — Леонтьева и Тютчева
Сумбурные ученики —
Мы никогда не знали лучшего,
Чем праздной жизни пустяки.
Мы тешимся самообманами,
И нам потворствует весна,
Пройдя меж трезвыми и пьяными,
Она садится у окна.
«Дыша духами и туманами
Она садится у окна».
Ей за морями-океанами
Видна блаженная страна:
Стоят рождественские елочки,
Скрывая снежную тюрьму.
И голубые комсомолочки,
Визжа, купаются в Крыму.
Они ныряют над могилами,
С одной — стихи, с другой — жених.
„.И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них. [146]
ВЕК
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.
Тварь, покуда жизнь хватает,
Донести хребет должна,
И невидимым играет
Позвоночником волна.
Словно нежный хрящ ребенка
Век младенческий земли —
Снова в жертву, как ягненка,
Темя жизни принесли.
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
Это век волну колышет
Человеческой тоской,
И в траве гадюка дышит
Мерой века золотой.
И еще набухнут почки.
Брызнет зелени побег,
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век.
И с бессмысленной улыбкой
Вспять глядишь жесток и слаб,
Словно зверь, когда-то гибкий,
На следы своих же лап.
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
И горячей рыбой плещет
В берег теплый хрящ морей.
И с высокой сетки птичьей,
От лазурных влажных глыб
Льется, льется безразличье
На смертельный твой ушиб. [207]
Кухня времени
Э. Багрицкому
«Дай руку. Спокойно…
Мы в громе и мгле
Стоим
на летящей куда-то земле».
Вот так,
постепенно знакомясь с тобою,
Я начал поэму
«Курьерский поезд».
Когда мы с Багрицким ехали из Кунцева
В прославленном автобусе, на вечер Вхутемаса,
Москва обливалась заревом пунцовым
И пел кондуктор угнетенным басом:
«Не думали мы еще с вами вчера,
Что завтра умрем под волнами!..»
Хорошая спортсменка, мой моральный доктор,
Однажды сказала, злясь и горячась:
«Никогда не ведите движений от локтя —
Давайте движенье всегда от плеча!..»
Теперь, суммируя и это, и то,
Я подвожу неизбежный итог:
Мы — новое время —
в разгромленной мгле
Стоим
на летящей куда-то земле.
Пунцовым пожаром горят вечера,
История встала над нами.
«Не думали мы еще с вами вчера,
Что завтра умрем под волнами».
Но будут ли газы ползти по ночам,
Споют ли басы орудийного рокота,—
Давайте стремительный жест от плеча,
Никогда не ведите движений от локтя!
Вы думали, злоба сошла на нет?
Скелеты рассыпались? Слава устала?
Хозяйка три блюда дает на обед.
Зимою — снежит, а весною — тает.
А что, если ужин начинает багроветь?
И злая хозяйка прикажет — «Готово!»
Растает зима
от горячих кровей,
Весна заснежит
миллионом листовок.
И выйдет хозяйка полнеть и добреть,
Сливая народам в манерки и блюдца
Матросский наварный борщок Октябрей,
Крутой кипяток мировых Революций.
И мы в этом вареве вспученных дней,
В животном рассоле костистых событий —
Наверх ли всплывем
или ляжем на дне,
Лицом боевым
или черепом битым.
Да! Может, не время об этом кричать,
Не время судьбе самолетами клектать,
Но будем движенья вести от плеча,
Широко расставя упрямые локти!
Трамвайному кодексу будней —
не верь!
Глухому уставу зимы —
не верь!
Зеленой программе весны —
не верь!
Поставь их
в журнал исходящих.
Мы в сумрачной стройке сражений
теперь,
Мы в сумрачном ритме движений
теперь,
Мы в сумрачной воле к победе
теперь
Стоим
на земле летящей.
Мы в дикую стужу
в разгромленной мгле
Стоим
на летящей куда-то земле —
Философ, солдат и калека.
Над нами восходит кровавой звездой,
И свастикой черной и ночью седой
Средина
двадцатого века! [198]
Лунный внук
Этой старой деревни фактически нет —
Она была сожжена во время войны дотла,
И расплавились даже церковные колокола.
Теперь все, кроме церкви, построено вновь:
В новых избах горит электрический свет.
На новых калитках новые почтовые ящики для новых газет.
У новой изгороди новый мотоциклет, —
Словом, этой деревни нет, но она и не умерла.
Вечером из глубины этих новых изб,
Сквозь оконца которых маячат старинные призраки
женщин-икон,
Раздается мелодический визг,
Ибо чуть ли не в каждой избе не приемник, так патефон.
И под этот мелодический крик и писк
Девушки изб
Либо пляшут над тихой рекой, либо плетут венок.
А старик
Обязательно смотрит на лунный диск
Через театральный бинокль.
«Что ты видишь? Дай посмотреть и мне!»
Но старик не выпускает бинокля из рук,
Потому что там, на Луне,
Живет внук.
Пусть говорят, что старик нездоров, не вполне он
в своем уме,
Но ведь внук не убит, и не сгинул в плену,
И не стал перемещенным лицом,—
Он был отважным бойцом на войне,
А после войны улетел на Луну,
И дело с концом.
Он в командировке, секретной пока, этот внук старика.
Он работает там, на Луне, и усовершенствует лунный свет,
Чтоб исправней сияла Луна и плыла, и плыла
Здесь, над этой старой деревней, которой фактически нет,
Потому что во время войны вся она была сожжена дотла.[209]
***
Седой учитель начальных классов в пиджаке
с заложенным рукавом
рассказывает о княгине Ольге и ее хитроумной
мести древлянам,
а я гляжу за окно, где крыши косым отсвечивают огнем
и голуби уличные, кружась, над городом носятся
деревянным.
Когда ж это было? Страшно представить:
тысячелетье тому назад,
а любовь, разорванная войной, верна все так же
и вероломна,
и голуби, бедные мировестники, все так же
в гнезда свои летят,
и все еще И́скоростень горит, и зарево буднично
и огромно.
И пол-Европы лежит в руинах, но, хоть все зарева погаси,
неугасимое что-то брезжит, и синевою исходят лица,
и та княгиня: — Си первое вниде в Царство Небесное
от Руси, —
и однорукий, и мы со всеми — в одном походе,
и он все длится.
А палец выбрал уже цитату, но указующему персту
так мало, видимо, было карты, а зримый образ
так исковеркан,
что длань, продолженная указкой, пронзила пикою
пустоту:
— Не в мести правда, а в искупленье! — и вышла где-то
под Кенигсбергом.
И было тихо, но где нам было постичь всю долгую
скорбь его?
Для всякой правды свой час, и ныне в ту даль
я всматриваюсь из этой.
И он свидетель, и я свидетель — мы все свидетели,
но чего?
Чего-то высшего мы коснулись своей бедой
и своей Победой.
Ведь даже тот, кто звездой отмечен, помечен свыше
еще крестом,
и кровь, пролитая в правой битве, все кровь —
и ждет своего ответа,
но где последнее воздаянье — не в рукаве ли его пустом?
где память сердцу и утешенье — не эта орденская ли мета?
И я, поживший на этом свете и тоже тронутый сединой,
я вижу сердцем десятилетним тот класс и строгие
наши лица,
и как молчали мы потрясенно, виной настигнутые одной,
и друг на друга взглянуть не смели, боясь увидеть в них
те зарницы. [343]
Свободный стих
В третьем тысячелетье
Автор повести
О позднем Предхиросимье
Позволит себе для спрессовки сюжета
Небольшие сдвиги во времени—
Лет на сто или на двести.
В его повести
Пушкин
Поедет во дворец
В серебристом автомобиле
С крепостным шофером Савельичем.
За креслом Петра Великого
Будет стоять
Седой арап Ганнибал —
Негатив постаревшего Пушкина.
Царь в лиловом кафтане
С брызнувшим из рукава
Голландским кружевом
Примет поэта, чтобы дать направленье
Образу бунтовщика Пугачева.
Он предложит Пушкину
Виски с содовой,
И тот не откажется,
Несмотря на покашливание
Старого эфиопа.
— Что же ты, мин херц? —
Скажет царь,
Пяля рыжий зрачок
И подергивая левой щекой.
— Вот мое последнее творение,
Государь, —
И Пушкин протянет Петру
Стихи, начинающиеся словами
«На берегу пустынных волн.»
Скажет царь,
Пробежав
начало:
— Пишешь недурно,
Ведешь себя дурно. —
И снова, прицелив в поэта рыжий зрачок,
Добавит: — Ужо тебе!
Он отпустит Пушкина жестом,
И тот, курчавясь, выскочит из кабинета
И легко пролетит
По паркетам смежного зала,
Чуть кивнувши Дантесу,
Дежурному офицеру.
— Шаркуны, ваше величество, —
Гортанно произнесет эфиоп
Вслед белокурому внуку
И вдруг улыбнется,
Показывая крепкие зубы
Цвета слоновой кости.
Читатели третьего тысячелетия
Откроют повесть
С тем же отрешенным вниманием,
С каким мы
Рассматриваем евангельские сюжеты
Мастеров Возрождения,
Где за плечами гладковолосых мадонн
В итальянских окнах
Открываются тосканские рощи,
А святой Иосиф
Придерживает стареющей рукой [271]
ТАКЖЕ СМ.:
Эдуард Багрицкий (2.1),
Анна Ахматова (18.2.1).
7.2.3. Временны́е слова и понятия в поэзии
В поэзии каждый раз заново осмысляются и получают новые значения такие повседневные и «базовые» понятия, как здесь, сейчас, тут, всегда, там, этот день, в том году. Это слова, определяющие человека в пространстве и времени, «экзистенциальные» слова. Все эти высказывания как будто относятся к конкретной речевой ситуации, однако, являясь переменными, в бытовой, непоэтической речи они подразумевают отсылку к условиям своего употребления. Если же эти условия неясны, то в бытовой ситуации возникла бы путаница: что за в этот день, когда имело место это сейчас? Например, если послать SMS с вопросом «где ты?» и получить ответ «здесь», то могут возникнуть явные недоразумения. Однако в тексте стихотворения эти ограничения снимаются, например, стихотворение Хлебникова начинается словами в этот день голубых медведей, но поэт не объясняет, что́ именно это был за день. Оказывается неважно, имеется ли в виду какой-либо конкретный календарный день, но то, что перед нами именно «этот» день, тем не менее очень важно. Подобной способностью пронзать время, делать его проницаемым и абсолютно значимым наделяются в поэзии не только слова типа сейчас, но и то, что в обычной жизни могло бы показаться простым указанием на точное время (час):
***
А сейчас я звоню тебе по телефону,
А ты роняешь в вазу рта незабудки слов,
И говоришь о свидании в шесть, убегающих
от абсолютного времени, часов.
Надо дожить до этой зарубки на теле
Абсолютного Времени. [325]
Вневременное может представляться всеобщим: даже такие обозначения, как поздно/рано, способны трансформировать конкретное в общее, переносить из конкретного поздно как обозначения времени суток в абстрактное, имеющее отношение к человеческой жизни вообще, как это происходит в стихотворении Василия Филиппова.
Время суток — ночь, день, утро, вечер — часто осмысляется символически. Ночь была любима поэтами, особенно 6 романтиками XIX века и символистами начала ХХ века, так как это время, когда человек оторван от других людей, время одиночества, «индивидуализма». В поэзии часто ночь как поэтическое время противопоставляется дню:
Есть существа, чьи сны — молитва.
<…>
А днем у них глаза пустые,
Слова неверней тонкой тени,
Все дни их — вычет. Ночи ждут. [344]
В отличие от дня, ночь может воплощать как распад и анархию, так и забвение, покой. Рассвет обычно символизирует неуверенность и надежду. День, в отличие от ночи, время отношений, коллективных действий:
***
На мир таинственный духо́в,
Над этой бездной безымянной,
Покров наброшен златотканный
Высокой волею богов.
День — сей блистательный покров
День, земнородных оживленье,
Души болящей исцеленье,
Друг человеков и богов!
Но меркнет день — настала ночь;
Пришла — и с мира рокового
Ткань благодатную покрова
Сорвав, отбрасывает прочь…
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами —
Вот отчего нам ночь страшна! [317]
Обычные обозначения времени года (весна, осень, лето, зима) не сводятся в поэзии к описанию погоды, но могут переноситься на любые явления и события, в том числе на внутренний мир субъекта. В классической поэзии такое использование слов, обозначающих времена года, было настолько частым, что каждое из них стало обозначать не столько время, сколько внутреннее состояние субъекта: когда поэт писал стихи об осени, было ясно, что он находится в меланхолическом состоянии, когда о лете — в радостном и т. д. Современные поэты часто пытаются переосмыслять устоявшиеся связи между временами года и внутренними состояниями субъекта:
***
скоро зима
вот уже и этот стишок тоже становится
сухим и холодным [204]
Вдруг, внезапно, любимые поэтами временны́е слова, способные обозначить неожиданное изменение времени, переход от обыденного времени к поэтическому, даже переход в поэтическое пространство:
***
Разве кошка, встрепенувшись,
Черным зайцем обернувшись,
Вдруг простегивает путь,
Исчезая где-нибудь… [207]
Слова вечность, миг, мгновение раскрывают так называемые «вечные» поэтические темы. Такой темой является традиционное противопоставление времени и вечности и ее вариант: противопоставление мига (мгновение) и вечности: Он Вечность влил в одно мгновенье (Константин Бальмонт); И с Вечностью запретный Мигу брак (Вячеслав Иванов); и взять хоть чуточку разбега / туда, где лучезарна Вега / и нет ни времени, ни века (Наталья Горбаневская).
Вечное статично, а вре́менное воплощает динамику, суетливость, преходящесть. Противопоставление вре́менного и вечного — одна из центральных тем в романтической поэзии XIX века, а слова вечный, вечность, навеки в поэзии XIX–XX веков можно считать поэтизмами: То Вечности / Бессмертный загар (Марина Цветаева). С антитезой вре́менного и вечного связана еще одна сквозная поэтическая тема — славы, посмертной известности поэта («Памятники» Горация, Державина, Пушкина, Маяковского и других поэтов).
В символизме вечность — это ключевое понятие, символисты видят в том, что происходит в видимом (временно́м) мире, воплощение, нисхождение вечного, вечных идей («Незнакомка» Блока). С темой вре́менного и вечного связаны образы инкарнации и реинкарнации. Хотя время/вечность — это традиционная антитеза, которой трудно избежать, предпринимаются постоянные попытки вырваться из нее, нейтрализовать ее: Вечность вечная — дело пустое (Анна Ахматова). Современная поэзия часто стремится отказаться от навязчивого противопоставления вре́менного и вечного или пытается переосмыслить его.
В ХХ веке осознание настоящего и вовлеченности человека в историю приводит к тому, что все чаще и чаще стихи пишутся о здесь и сейчас. Здесь и сейчас осмысляется в поэзии середины — конца ХХ века как присутствие человека во времени, причем отсчет ведется от смерти, а не от рождения, поэтому тема здесь и сейчас почти всегда связана с темой одиночества. Постепенно здесь и сейчас, здесь и теперь, приходя на смену вечности и мигу, тоже превращаются в устойчивые поэтические высказывания: Верить в спасение здесь и сейчас — / то же, что спать на парковой скамье, подстелив под себя нечто буквальное (Наталья Черных); В перепутанном времени брешь, как просвет / Между здесь и сейчас — бой с тенью (Дмитрий Веденяпин).
Читаем и размышляем 7.2.3
Борис Пастернак, 1890-1960
НОЧЬ
Идет без проволочек
И тает ночь, пока
Над спящим миром летчик
Уходит в облака.
Он потонул в тумане,
Исчез в его струе,
Став крестиком на ткани
И меткой на белье.
Под ним ночные бары,
Чужие города,
Казармы, кочегары,
Вокзалы, поезда.
Всем корпусом на тучу
Ложится тень крыла.
Блуждают, сбившись в кучу,
Небесные тела.
И страшным, страшным креном
К другим каким-нибудь
Неведомым вселенным
Повернут Млечный Путь.
В пространствах беспредельных
Горят материки.
В подвалах и котельных
Не спят истопники.
В Париже из-под крыши
Венера или Марс
Глядят, какой в афише
Объявлен новый фарс.
Кому-нибудь не спится
В прекрасном далеке
На крытом черепицей
Старинном чердаке.
Он смотрит на планету,
Как будто небосвод
Относится к предмету
Его ночных забот.
Не спи, не спи, работай,
Не прерывай труда,
Не спи, борись с дремотой,
Как летчик, как звезда.
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты — вечности заложник
У времени в плену. [242]
Афанасий Фет, 1820-1892
СОСНЫ
Средь кленов девственных и плачущих берез
Я видеть не могу надменных этих сосен;
Они смущают рой живых и сладких грез,
И трезвый вид мне их несносен.
В кругу воскреснувших соседей лишь оне
Не знают трепета, не шепчут, не вздыхают
И, неизменные, ликующей весне
Пору зимы напоминают.
Когда уронит лес последний лист сухой
И, смолкнув, станет ждать весны и возрожденья, —
Они останутся холодною красой
Пугать иные поколенья. [324]
Ирина Ермакова, 1951
кто смежал этой розы завои
Погоди уймись обернется легендой сплетня
покружит окрепнет и обратится в миф:
на веранде открытой миру на вечнолетней
черный чай зелено́ вино белый налив
дождевая пленка горит покрывая грядку
златоклювая капля в ржавую метит кадку
больно глянуть — полдневный бес истоптал сетчатку
у прохожего пугала тысяча солнц в рукаве
от крыльца краснеет кирпичная пыль дорожки
кубометры лени валяются в жирной траве
пролетает ребенок счастливый как на обложке
и победное радио — резонирует в голове
чтобы тек этот свет свободно сквозь стены в щели
и полоски решеткой строились на полу
и гуляли по потолку как захотели
и велись и вились живые на самом деле
чтоб накалываясь на солнечную иглу
всякий мимоидущий
задравший к затылку брови
обернувшийся —
не оторвал бы глаз.
Световой завой. 58-й. Подмосковье.
Миф как миф. Прочти его еще раз. [123]
Мария Галина, 1958
***
Вплавлен жавронок в высь, точно моль в ископаемый мед,
засыхает июнь, точно сено на вилах у лета,
и когда за Вапнярку голодное солнце падет
в полосатые степи, то больше не будет рассвета.
Зреют вишни в посадах, по вечеру гонят коров,
и волхвы, все никак не найдя адресата даров,
горизонтом бредут, коробами их скрючены спины,
и когда соберутся косцы посидеть вечерком,
пахнет больше полынью, а то и ночным молоком,
и от дальнего дома
колыбелька плывет, предвечерним потоком влекома.
Погляди, кто в багряном бредет полусне,
с узелком на спине,
в пентаграмме, что ласточка режет из жести заката
в кучерявых небесных заплатах.
До Одессы в морях, до Сычавки в прогретой степи
прячут лица цикады и звезды ныряют в криницы.
Коростель пробегает с заведомым криком «не спи»,
ибо редкая птица идущего не убоится.
Мы и сами бесследно пройдем тот мосток над рекой,
потерявшись в закате, войдем в тот вечерний покой,
где уже ничего не случится.
Розовеет над хатою облачко дыма,
журавель у криницы не так-то кричит и скрипит,
спит дитя в колыбели, за деревом облако спит,
и корова в хлеву предчувствием страшным томима.
И в кринице вода уловила шальную звезду,
и мгновение это у вечности на поводу
будет длиться и длится,
и все-таки не повторится. [69]
Гали-Дана Зингер, 1962
***
Никто не хотел ложиться
Никто не хотел и вставать
Бел перстенек был с ядом
часовых и минутных стрел
Никто не смотрел на стрелки
как будто встали оне
Надет был перстень с часами
на одно из двух голых тел
Я думала сяду рядом
сейчас зачерпну из котла
черепа третью ложку
счастья из щавеля
На дне суповой тарелки
большая пустая кровать
Над ней — жавелевы воды
Никто не хотел всплывать
Персть не шевелясь лежала
и не желала встать
Канотье истлевало на тате
пока не сгорело дотла
Надежда былая на перстень
и стрелы его пополам
делили белое поле
как плотью — мадаполам
И в шесть я надела платье
и долго думала: жди
и прошлой и будущей доли
Но кто же хотел лжи и жить
Василий Филиппов, 1955-2013
***
Просыпаюсь поздно
С Григорием Богословом у изголовья
И думаю: «Сегодня поздно
Ехать устраиваться на работу».
Курю все тот же «Интер»,
Пью все тот же чай,
Но листва облетела. Голо.
Взгляд-ланцет препарирует листья.
Они шуршат, свиваясь в кисейные платья.
Листья лежат в объятьях
Друг у друга.
Осень, наверное, то же, что подруга.
А я забавляюсь с дымом «Интера»,
Выкуриваю до зубов сигарету
И призываю глаза к осеннему свету.
Григорий Богослов раскрыл том
И водит гусиным пером.
Девушка исчезла на работе.
Ее глаза по-египетски расширились среди
канцелярских кнопок.
Ее рука
Застыла над мышью-авторучкой.
Издалека
Слежу за ее движениями
В помещении.
Я отрезан от нее телефонным проводом.
Никто не позвонит. Голодно.
Дышит, наверное, осенними листьями,
А дома картинами Альтдорфера и Кранаха.
Кровь каплет из руки — раны.
Кровь приливает с работы и на работу,
Словно к голове многоногого тела.
Человек — пузырь земли
Работает в учреждении.
Как она там одна справляется с авторучкой — швейной
иглой,
Сидит за ткацким станком,
Распускает пряжу.
Как она ходит домой,
Туфельками разбивая асфальт на брызги луж.
Девушка — Иона внутри кита.
Слепота
Моя мешает созерцать уродливый город-ледник,
Где хранятся мужчины-боеприпасы
И женщины — морские раковины-японки
С шумом моря в прическе.
Город спит, положив голову на стол учреждения,
Закусив лепестками губ прядь волос.
Слышен шум.
А я спасаюсь от города в комнате.
Григорий Богослов уже дописал страницу
И теперь просит подвести его, слепого, к голубю-кринице.
[325]
НОЧЬ
Идет без проволочек
И тает ночь, пока
Над спящим миром летчик
Уходит в облака.
Он потонул в тумане,
Исчез в его струе,
Став крестиком на ткани
И меткой на белье.
Под ним ночные бары,
Чужие города,
Казармы, кочегары,
Вокзалы, поезда.
Всем корпусом на тучу
Ложится тень крыла.
Блуждают, сбившись в кучу,
Небесные тела.
И страшным, страшным креном
К другим каким-нибудь
Неведомым вселенным
Повернут Млечный Путь.
В пространствах беспредельных
Горят материки.
В подвалах и котельных
Не спят истопники.
В Париже из-под крыши
Венера или Марс
Глядят, какой в афише
Объявлен новый фарс.
Кому-нибудь не спится
В прекрасном далеке
На крытом черепицей
Старинном чердаке.
Он смотрит на планету,
Как будто небосвод
Относится к предмету
Его ночных забот.
Не спи, не спи, работай,
Не прерывай труда,
Не спи, борись с дремотой,
Как летчик, как звезда.
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты — вечности заложник
У времени в плену. [242]
СОСНЫ
Средь кленов девственных и плачущих берез
Я видеть не могу надменных этих сосен;
Они смущают рой живых и сладких грез,
И трезвый вид мне их несносен.
В кругу воскреснувших соседей лишь оне
Не знают трепета, не шепчут, не вздыхают
И, неизменные, ликующей весне
Пору зимы напоминают.
Когда уронит лес последний лист сухой
И, смолкнув, станет ждать весны и возрожденья, —
Они останутся холодною красой
Пугать иные поколенья. [324]
кто смежал этой розы завои
Погоди уймись обернется легендой сплетня
покружит окрепнет и обратится в миф:
на веранде открытой миру на вечнолетней
черный чай зелено́ вино белый налив
дождевая пленка горит покрывая грядку
златоклювая капля в ржавую метит кадку
больно глянуть — полдневный бес истоптал сетчатку
у прохожего пугала тысяча солнц в рукаве
от крыльца краснеет кирпичная пыль дорожки
кубометры лени валяются в жирной траве
пролетает ребенок счастливый как на обложке
и победное радио — резонирует в голове
чтобы тек этот свет свободно сквозь стены в щели
и полоски решеткой строились на полу
и гуляли по потолку как захотели
и велись и вились живые на самом деле
чтоб накалываясь на солнечную иглу
всякий мимоидущий
задравший к затылку брови
обернувшийся —
не оторвал бы глаз.
Световой завой. 58-й. Подмосковье.
Миф как миф. Прочти его еще раз. [123]
***
Вплавлен жавронок в высь, точно моль в ископаемый мед,
засыхает июнь, точно сено на вилах у лета,
и когда за Вапнярку голодное солнце падет
в полосатые степи, то больше не будет рассвета.
Зреют вишни в посадах, по вечеру гонят коров,
и волхвы, все никак не найдя адресата даров,
горизонтом бредут, коробами их скрючены спины,
и когда соберутся косцы посидеть вечерком,
пахнет больше полынью, а то и ночным молоком,
и от дальнего дома
колыбелька плывет, предвечерним потоком влекома.
Погляди, кто в багряном бредет полусне,
с узелком на спине,
в пентаграмме, что ласточка режет из жести заката
в кучерявых небесных заплатах.
До Одессы в морях, до Сычавки в прогретой степи
прячут лица цикады и звезды ныряют в криницы.
Коростель пробегает с заведомым криком «не спи»,
ибо редкая птица идущего не убоится.
Мы и сами бесследно пройдем тот мосток над рекой,
потерявшись в закате, войдем в тот вечерний покой,
где уже ничего не случится.
Розовеет над хатою облачко дыма,
журавель у криницы не так-то кричит и скрипит,
спит дитя в колыбели, за деревом облако спит,
и корова в хлеву предчувствием страшным томима.
И в кринице вода уловила шальную звезду,
и мгновение это у вечности на поводу
будет длиться и длится,
и все-таки не повторится. [69]
***
Никто не хотел ложиться
Никто не хотел и вставать
Бел перстенек был с ядом
часовых и минутных стрел
Никто не смотрел на стрелки
как будто встали оне
Надет был перстень с часами
на одно из двух голых тел
Я думала сяду рядом
сейчас зачерпну из котла
черепа третью ложку
счастья из щавеля
На дне суповой тарелки
большая пустая кровать
Над ней — жавелевы воды
Никто не хотел всплывать
Персть не шевелясь лежала
и не желала встать
Канотье истлевало на тате
пока не сгорело дотла
Надежда былая на перстень
и стрелы его пополам
делили белое поле
как плотью — мадаполам
И в шесть я надела платье
и долго думала: жди
и прошлой и будущей доли
Но кто же хотел лжи и жить
***
Просыпаюсь поздно
С Григорием Богословом у изголовья
И думаю: «Сегодня поздно
Ехать устраиваться на работу».
Курю все тот же «Интер»,
Пью все тот же чай,
Но листва облетела. Голо.
Взгляд-ланцет препарирует листья.
Они шуршат, свиваясь в кисейные платья.
Листья лежат в объятьях
Друг у друга.
Осень, наверное, то же, что подруга.
А я забавляюсь с дымом «Интера»,
Выкуриваю до зубов сигарету
И призываю глаза к осеннему свету.
Григорий Богослов раскрыл том
И водит гусиным пером.
Девушка исчезла на работе.
Ее глаза по-египетски расширились среди
канцелярских кнопок.
Ее рука
Застыла над мышью-авторучкой.
Издалека
Слежу за ее движениями
В помещении.
Я отрезан от нее телефонным проводом.
Никто не позвонит. Голодно.
Дышит, наверное, осенними листьями,
А дома картинами Альтдорфера и Кранаха.
Кровь каплет из руки — раны.
Кровь приливает с работы и на работу,
Словно к голове многоногого тела.
Человек — пузырь земли
Работает в учреждении.
Как она там одна справляется с авторучкой — швейной
иглой,
Сидит за ткацким станком,
Распускает пряжу.
Как она ходит домой,
Туфельками разбивая асфальт на брызги луж.
Девушка — Иона внутри кита.
Слепота
Моя мешает созерцать уродливый город-ледник,
Где хранятся мужчины-боеприпасы
И женщины — морские раковины-японки
С шумом моря в прическе.
Город спит, положив голову на стол учреждения,
Закусив лепестками губ прядь волос.
Слышен шум.
А я спасаюсь от города в комнате.
Григорий Богослов уже дописал страницу
И теперь просит подвести его, слепого, к голубю-кринице.
[325]
ТАКЖЕ СМ.:
Владимир Гандельсман (12),
Сергей Завьялов (13),
Анна Ахматова (15.2),
Евгений Баратынский (18.2.1).
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги