Пожарная застава квартала Одэнматё

Глава 20. Хранитель мечей. Театр и актеры.

Той ночью мне снился мой прежний господин, старший садовник. Он был молодым, мы были еще молодыми, тридцать лет тому, а позади в ночи на меловых утесах Симабары горел черным пламенем замок Хара и тяжело пахло горелым мясом.

— Я не хочу увидеть это еще раз, — произнес мой прежний господин, старший садовник. — Просто не могу.

Я проснулся, не понимая сна, который увидел. Некоторое время я смотрел на дощатый потолок храмовой каморки. Затем встал с циновки, на которой спал, потер лицо ладонями. Что за странный сон?

Было еще темно, но я не стал ложиться вновь. Храмовый сад отнимал немало времени. После сада я, как обычно, работал в городе, жаль, работа со священной повозкой уже закончилась, а она мне бы сейчас пригодилась.

За стрижку садовых растений в хороших домах платили серебряный бу, если садовник приносил ножницы с собой. У меня нет ножниц. И мне платили четверть.

После полудня я столкнулся с моим благодетелем из купеческого сословия, Окасукэ.

— Добрый ли день, господин Исава?

— Благодарю вас, что беспокоитесь, — смущенно ушел я от ответа.

— Да, — понимающе покивал Окасукэ. — Вот кончилась работа на повозке, а как она бы сейчас вам пригодилась?

— Это так.

— Ну, это ничего, — бодро поддержал меня Окасукэ. — Сегодня вечером к вам в храм зайдет молодой человек. Он вызвался проводить вас к людям, которым могут пригодиться ваши услуги.

— Премного благодарен, почтенный Окасукэ.

— Ну что вы, господин Исава, я только рад.

Вечером в храм пришел не кто-то другой, а Нагасиро. Тот самый молодец в белом, что дрался с соседскими на шествии, что вздорил с приятелями в первый мой вечер в Эдо. Это было неожиданно!

Он без церемоний, не очень-то вежливо кивнул мне, сразу направился к храмовым воротам, коротко бросив:

— Идем.

Очень невежливо. Но я последовал за ним.

Мы прошли через весь квартал, вышли к квартальным воротам, пересекли канал по мосту.

Вечерний Эдо бурлил, освещенный огнями вывешенных из окон фонарей с именами хозяев, начертанных на бумажных плафонах широкими мазками черной туши, и я понял, что уличная толпа мне уже несколько привычна, что я следую за Нагасиро, не замирая на широких перекрестках, где сталкивались потоки пешеходов, смело вливаясь в сонмы людей. Пахло пылью и потом, горячим маслом фонарей, нагретой бумагой.

Широки и бурливы улицы столичного Эдо вечерами.

Мы углубились в кварталы, которые были мне еще не знакомы, но я понимал, что находимся мы примерно в Накабаси.

И вот я услышал мерный стук глухого барабана и выкрики зазывалы. Шум скопища людей, голос жаждущей зрелища толпы.

И он открылся нам неожиданно из-за поворота — высокий фасад, увешанный вертикальными полотнищами с огромными узорами, башня, собранная из связанных толстых бамбуковых стволов над входом, с которой и надрывался зазывала, избивая свой барабан, толпа волновалась под его ногами. Ярко освещенный вывешенными фонарями фасад театра приковывал внимание и уже не отпускал. В воздухе вибрировало страстное ожидание.

— Спешите! Спешите! Последнее представление в этот день! Сегодня представлений больше не будет! — кричал зазывала в такт ударам барабана. И толпа под ним отзывалась на каждый удар.

Это был театр. Театр «Сарувакадза». Самый первый и самый старый в Эдо театр Кабуки, а значит, и самый главный среди театров Восточной столицы.

Именно сюда привел меня кабукимоно Нагасиро.

Мы не пошли к ярко освещенному главному входу прямо под башней, мы обошли ожидающую шумную толпу и вошли в узкий переулок сбоку от театра. Там, на задах, мы прошли мимо грозного сторожа, казавшегося борцом сумо, присматривавшего за нами из-под тяжелых век.

— Привет, — бросил Нагасиро, проходя мимо.

— А, — гулко ответил сторож. — Это ты, Нагасиро. А кто это с тобой?

— Его пригласил Сарувака, — ответил Нагасиро.

— Ты же знаешь, что я узнаю, если это не так? — мягко спросил у Нагасиро сторож, а Нагасиро ничего не ответил, приподняв занавесь с неизвестным мне гербом, нырнул внутрь. Я, откинув занавесь, вошел следом.

Я никогда прежде не был в Кабуки.

Конечно же, я слышал о нем.

Мне доводилось присутствовать при церемониях Но, проходивших в нашем замке, я сопровождал господина старшего садовника и полагал, что сложил полное мнение о высоком театральном действе, и я бы занимал свое внимание чем-то менее надуманным и скучным. Конечно, я видел деревенские представления кукольников, грубые и достаточно легковесные, кто их не видел? Но к тому, что мне показали тут, я не был готов.

Это было огромное здание, больше зала старшего совета в нашем замке в Какэгава. Кедровые колонны держали в воздухе навес второго этажа и высокую крышу, над галереями, в середине которой было видно темнеющее небо.

Зал был полон зрителей, и бой барабана, стучавший за тонкими стенами, призывал к началу спектакля словно к битве.

А мы были с другой стороны бамбукового занавеса, разделявшего театр, с этой стороны иллюзии, по эту сторону волшебства.

— Канкуро! — надрывался взмокший дядька с самурайской прической, при мече, в отчаянно цветастом, словно женском, кимоно. — Канкуро! Куда он делся, вздорный мальчишка? Найти немедля, нам давно пора начинать! Нагасиро? Тебе чего тут нужно?

— Я привел человека, который вам нужен, господин Сарувака, — поклонился Нагасиро со всем возможным почтением, поразившим меня до глубины души.

— Сейчас я занят, — раздраженно взмахнул сложенным веером господин Сарувака. — Подождите до конца отделения. Где Канкуро?! Он нужен мне немедленно!

И убежал прочь.

Нагасиро едва заметно усмехнулся ему вослед.

— Ну что ж, Исава, — проговорил он. — Посмотрим спектакль, раз уж мы тут. Некоторые за вход сюда два рё да три бу отдают.

— Поразительная сумма, — пробормотал я. За такие деньги можно приобрести на рисовой бирже три здоровенных мешка с необрушенным черным рисом. И нанять десяток носильщиков, чтобы унести его с собой, — и ноги у них будут подгибаться…

— Да уж, просто удивительно, как иные переплачивают порой, — усмехнулся Нагасиро. — Непостижимо сколько. И я бы столько платил, только не хочу родителей довести до нищеты.

Нагасиро провел меня в зал, заполненный сидящим на циновках зрителями, за задние ряды, где мы встали у кедровых четырехгранных колонн, от которых было видно все, а спектакль уже начинался со стука звонких деревянных колотушек, от звука которых замирало сердце, и заунывный напев чтеца завел свой рассказ о временах далеких и местах отдаленных...

Пьеса была о злоключениях Сугавара-но Митидзанэ, сосланного в далекий край на Кюсю, и его верной вишне, перенесшейся в его далекую ссылку из воспоминаний детства. Печальная история.

И где-то к середине я понял, что это не новое переложение ученического рассказа о злоключениях древнего царедворца, это злободневное иносказание, рассказ о судьбе людей, мне небезразличных, это нашего сосланного господина представляли здесь в виде Сугавара-но Митидзанэ, что томился теперь в одиночестве в изгнании. А вишня — вросший в землю родины воинский дом его, что не сдвинется с места и не перенесется, конечно, на далекий север, чтобы поддержать господина в его одиночестве, потому что деревья вернее людей…

Видеть такую интерпретацию было неожиданно и больно.

Я даже оглянулся, ожидая увидеть шпионов Ставки за спиной, что будут вязать всех и каждого за созерцание столь злободневного и нелояльного зрелища. Но никого там, конечно, не было. То ли никто из тех, кому следовало по должности, не различил этого злободневного иносказания, то ли не счел это важным...

И я смотрел дальше, до самого конца.

После того как актеры покинули сцену, Нагасиро отвел меня на встречу с нанимателем. К господину Сарувака.

— Приветствую вас в нашем театре, — поклонился Сарувака при новой встрече, одеяние его было уже другим, но также неимоверно цветастым. — Нагасиро сказал, что вы человек надежный, воспитанный, на вас можно положиться. Наш хранитель мечей болен и ему требуется замена. Согласитесь ли вы оказать нам услугу заместить его на время? На месяц?

Временная должность театрального надзирателя? Сидеть у входа и следить, чтобы публика сдавала мечи при входе на хранение? Принять этот неожиданный дар судьбы или отказаться от этого сомнительного благодеяния? Но мне нечем было перебирать. Я согласился молча, с поклоном.

Меня представили главному театральной охраны, Хаясу. Это оказался тот здоровяк, стоявший на входе для актеров. Под началом у него была еще пара дюжих парней, вооруженных дубинками. Мы условились, что я приду утром к началу первого представления.

Всю ночь после того я думал, примерял на себя странное впечатление, не укладывающуюся мысль, что принес ли я присягу странному многоликому сюзерену, танцующим жрецам, театральной труппе или я наемник вроде поденных крестьян самого подлого рода?

Так начался мой труд в театре «Сарувакадза», в месте странном, но захватывающем.

И моя служба там оказалась нелегкой.

Мое место было недалеко от входа — небольшая обшитая бамбуком комната с вертикальными подставками под мечи. Над мечом кленовая бирка с выжженным раскаленным прутом номером. Посетитель входит и сдает мне свой длинный меч, получая бирку взамен, до самого момента, когда будет покидать театр, и только тогда получит меч обратно. Хаясу и его люди присматривают за прочим.

— А если кто будет упираться, — наставлял меня Хаясу, — покажите на эту доску с указом Ставки, там все написано. Вход в театр с длинными мечами запрещен для всех званий.

Все было понятно и просто. И сложно.

Театр оказался местом, которое никогда не спит. Спектакли начинали показывать вскоре после восхода солнца и продолжали весь день и заканчивали глубокой ночью в свете развешенных в зале обтянутых белой бумагой пузатых фонарей с размашисто начертанным названием театра. И ночь не прерывала постоянного движения. Работники сцены снимали черные маски, скрывавшие белые лица, а также скидывали черные балахоны, скрадывавшие их появление на сцене, и начинали строить новые декорации для новых спектаклей. Являлись актеры. Шли репетиции. И так до утра. А там с боем барабана начинался новый день.

Со всех концов города постоянно приваливал возбужденный, взбудораженный люд, надрывно веселый. Они являлись затемно и не уходили с концом показа. Они жили под навесами на прилегающих к театру улочках, ели из бумажных коробок простенькую еду, что приносили с собой или покупали в заведениях, принадлежавших тому же театру. Или, если были еще при деньгах, проводили время в обществе «чайной пыли» — игривых девиц из чайных домиков, окружавших театральную площадь, в которых у главных участников труппы была немалая доля. Здесь ничего не теряли, каждый дзэни шел в кассу театра. Бывало, эти люди, верноподданные зрители, пропадали, и надолго, но всегда возвращались, чтобы обменять тяжело добытое на блестящее мимолетное зрелище.

Приходя каждое утро на театральную площадь, я видел людей, спящих прямо на улице в надежде попасть на утреннее представление.

И я начал понимать, какой непреодолимой притягательностью обладает это место. Это был праздник каждый день. Это была воплощенная сказка, живая легенда, сошествие богов.

Хаясу и его люди постоянно вышибали за порог тех, кто пробирался бесплатно. Но такие люди не теряли надежды и проявляли исключительную изобретательность, и их выкидывали снова. Но не калечили. Даже такие могли однажды принести деньги.

Театр был сосредоточением лихорадочной работы, со мной почти никто не говорил, единственный, с кем я перебросился больше чем парой слов, оказался великан Хаясу.

Показывать доску с указом приходилось нечасто, в основном это были приезжие, воины из свит дальних князей; угрюмо окинув меня, гербы на моей одежде и хранилище недовольным взглядом, прочитав копию указа, смирялись и вынимали длинный меч из-за пояса, а потом шли в зал, недоуменно рассматривая деревянную бирку в руках. Не знаю, как приходилось моему предшественнику на этом месте, но воины с некоторым неуверенным доверием поручали воину хранить их мечи, сданные на входе. И я выполнял свой долг.

Сложнее было с другими. Такими, что считали себя вне обычных рамок.

Одной из нежданных сложностей работы оказался как раз сам Нагасиро и молодые люди, сходные с ним интересами и вкусом. Кабукимоно, неугомонные и шумные, но не бесполезные. Господин Сарувака умел управляться с их цветастой и опасной толпой, обитавшей в окружавших театр чайных домиках. Он управлял ими, распределяя бесплатные места на представления, допуском на репетиции и к обществу ведущих актеров во время их прогулок по городу. Но молодые люди все благодеяния отрабатывали сторицей, отбивая руки, аплодируя в новых номерах, разнося вести о новых спектаклях по всему городу и ограждая актеров от посягательств господ, полагавших, что, заплатив за вход в театр, приобрели в нем все и всех, до последнего человека.

С последним типом посетителей мне оказалось сложнее всего.

И в тот день к началу вечернего спектакля явился один такой, властитель жизней и судеб. Господин поставщик ко двору сёгуна, сын известных торговцев сакэ Коноикэ, человек низкого происхождения, купец, но заслуживший право носить оружие, один меч за поясом, и имевший достаточно средств, чтобы окружить себя молодцами, получившими право носить пару мечей от рождения, а таких в Эдо порой приобретали по паре дзэни за штуку.

Его бритый лоб лоснился, прическа словно выточена из дуба, волосок к волоску, кимоно темных приличных цветов, но шелковое, облекало грузное тело. Меч в точеных ножнах из черного дерева, цуба меча оправлена изысканно матовым сякудо — сплавом золота с серебром. Сразу видно выдающегося человека.

— О, нас обслуживает настоящий самурай, — гулко произнес он, передавая свой меч телохранителю. — Какая роскошь. Сарувака хорош, богато тут все обставил.

И не оглядываясь, прошествовал в зал, к своему месту, ближайшему к сцене, отделенному от соседних мест низенькой переносной оградкой. За ним, мелко семеня, прилично потупив глаза, следовала девица, слишком юная и со слишком богатым парчового золота бантом на спине, с чрезвычайно излишним числом заколок в высокой прическе, чтобы быть ему кем-то кроме содержанки.

Я некоторое время смотрел на то, как удаляется его обтянутая темным шелком спина, отстраненно, чтобы не бередить бесплодную ярость, размышляя, убил бы я его, услышь такое от подобного ему лет тридцать назад? Убил бы, наверное. Потому не сразу заметил, как его телохранитель сует мне под нос меч своего хозяина.

Лицо его, грубое, тяжелое, покрыто былинной порослью, принятой еще во времена войны Онин. На рукаве черного кимоно белый герб одного из северных домов дальних князей. Тоже теперь не на воинской службе.

Я со всем почтением забрал меч, поставил на подставку. Затем мы некоторое время обменивались с телохранителем безучастными взглядами, пока он не догадался, дернул губой, вынул из-за пояса и отдал мне свой меч тоже. Я отдал ему обе бирки, и он быстро удалился в зал, не оглядываясь.

Вот тогда все и началось.

Где-то в начале второй половины представления Коноикэ начал крутить головой, заозирался так, что даже мне с моего места стало заметно.

— Где Окин? — гулко прорычал он. — Куда она делась? Камисори, а ну, найди ее. Куда подевалась эта продажная девка?

Телохранитель резво вскочил, вызвав глухие возгласы недовольства от сидевших прямо за ними. Камисори, высокомерно проигнорировав их, быстрым шагом обошел зал, огляделся, выскочил в прихожую театра, встретился со мной взглядом и вернулся в зал, где и столкнулся с тем несчастным, сидевшим с края, на ладонь которого Камисори и наступил. Далее все происходило так, как и должно было происходить в таких случаях.

Молодой человек вскочил, они с Камисори обменялись яростными взглядами, а затем оскорбленный вышел из зала и прошел прямо ко мне.

— Отдайте мне мой меч, пожалуйста! — тихо, но грозно прорычал он, нависая над моим местом у входа в хранилище. Он был молод и бледен, но решителен. Кимоно в тонкую вертикальную полоску, гербов я не разглядел. И протянул мне дощечку с номером.

Я покосился на Хаясу, тот едва заметно кивнул, и я забрал бирку и повесил на стену, снял обеими руками меч в черных ножнах с подставки и подал хозяину. Тот, коротко поклонившись, забрал меч обеими же руками, засунул за пояс и, не оглядываясь, вышел на площадку перед театром, где остановился в ожидании.

Краем глаза я заметил накопившуюся на выходе из зала толпу, едва не вываливавшуюся из дверей, но молчаливую.

Камисори оглянулся на хозяина и, косолапо покачиваясь, вышел из зала.

Молча он подал мне бирку, получил меч взамен и, засовывая меч за пояс, вышел из театра под уже темное небо. Первый вышедший оскалился и, широко взмахнув ладонью, указал ему, куда пройти; косясь друг на друга, они двинулись в одну сторону, и я уже не мог видеть их за столбами у входа.

Все это было вполне понятно и ожиданно. Но вот чего я не ожидал, так это того, что толпа снялась со своих мест в зале и с возбужденным, неприятно аппетитным гудением вытекла следом за ними. В театре почти никого и не осталось.

— Давай, — кивнул Хаясу одному из своих подручных. — Иди за квартальным. Тут не обойдется без убитого. Или двух.

Где-то в отдалении с лязгом столкнулись два меча, громко вздохнула толпа и раздался и затих полузадушенный хрип.

— Быстро они управились, — пробормотал Хаясу, подняв огромное лицо и прислушиваясь. Потом вышел в темноту, подняв с пола зажженный фонарь.

В театре не осталось почти никого кроме Коноикэ, неожиданно вставшего над моим местом у входа; угрюмо покосившись на меня с высоты своего роста, он процедил недовольно:

— Да что это такое! На что я трачу свое время? Где хозяин этого балагана? Приведи его мне.

Я даже не удивился такой его наглости, хотя у меня был меч за поясом, а у него нет.

Насколько мог невозмутимо, я произнес:

— Я могу выдать вам ваш меч. Или оставить его тут. Если вы пройдете в зал.

Он едва заметно удивился, прищурился, покосился на меня сверху, усмехнулся. Вынул из рукава кимоно монету и кинул ее передо мной. С тихим звоном рыжая тонкая овальная монета шлепнулась на циновку. Это был золотой кобан. Целый рё золотом.

— Возьми меч, старик, — произнес он голосом, от которого у меня похолодела кровь до самого сердца. — И отдай его мне. А потом приведи мне того, кого я сказал. Больших денег тебе нигде не заплатят.

Тяжелая монета на циновке передо мной притягивала взгляд. Он прав. На эти деньги год можно есть рис…

— Заберите вашу монету, почтенный, — быстро, пока сам не передумал, ответил я. — Мне платит господин Сарувака.

Коноикэ уже не удивился. Купец криво усмехнулся и произнес сквозь зубы:

— Ладно, старичок. Понятно. В следующий раз дам тебе больше.

А с улицы уже потянулась обратно в театр толпа, громко обсуждая обстоятельства кровопролития. По их словам, кто-то застал другого за неуместными знаками внимания к сопровождаемой им юной содержанке и дело для молодого повесы кончилось быстро и плохо.

— Камисори, подбери монету. И забери мой меч, — злобно выплюнул Коноикэ в лицо своему телохранителю, что вошел вместе со всеми с улицы и быстрым шагом вышел из театра. — Сарувака об этом еще пожалеет…

— Нарвешься, старичина, — тихо процедил Камисори, забирая у меня меч своего хозяина.

А я только и думал о том, как купец непочтительно обращается с собственным мечом, как с вещью. Неудивительно, что ему приходится покупать людей, ведь он не способен убивать их сам…

Еще какое-то время все не могли успокоиться. Когда пришли люди квартального и унесли тело, завернув его в циновку, вернулся Хаясу.

— Что за хамство! — кипятился господин Сарувака, покинувший сцену, чтобы узнать, куда делась половина публики. — Что за невоспитанность прерывать представление такой грубой прозой! И где опять этот сорванец Канкуро! Его выход! Найдите мне Канкуро!

Я молча следил за зрителями, возвращавшимися от одного зрелища к другому. Сидел у входа в хранилище на циновке, для этого постеленной, и молча думал. Что бы ни свело этих двоих в поединке, это было их дело и, несомненно, это касалось их чести и только их самих.

Их поединок не должен был стать зрелищем для толпы. Но стал.

И, похоже, в этом городе зрелищем могло стать что угодно, даже смерть, смерть кого угодно, в том числе и моя.

Это оказалось знание, которое я был не рад приобрести.

А потом из скрытого коридора за широкой спиной Хаясу украдкой поднялась занавеска и оттуда выскочила донельзя смущенная та купеческая девица, которую искали, да так и не нашли, Окин, и, мелко, но изящно переставляя ножки в своем узком лимонном фурисодэ, помчалась мимо нас всех к выходу, не поднимая глаз, коротко кланяясь всем встречным.

Я удивленно проводил ее взглядом. А она откуда тут и как здесь взялась?

— Канкуро, — гулко произнес Хаясу. — Тебя ищет хозяин.

Я оглянулся и заметил за занавесом юношу, совсем молодого.

Он изящный, тугой и гибкий, как только что законченный веер, и так же еще ничем не запятнанный, настолько довольный собой провожал убежавшую девицу взглядом, что стало понятно — они там, за занавеской, не стихи на вэньяне слагали…

— Ничего, отец упорный, скоро найдет, — легкомысленно ответствовал юноша, подтягивая широкой узорчатый пояс на шелковом серебряном кимоно, как-то очень раскидисто, разнузданно расписанном алыми лапками паучьих лилий.

— Ты пронырливый, — произнес неподвижный Хаясу, видимо, признавая очевидное. — Но настанет день, и твоей пронырливости уже не хватит.

— Так помолимся, чтобы он не настал никогда! — ответствовал юнец, возвращаясь в коридор, открытый только для актеров труппы, и скрываясь за бамбуковой занавесью.

Угрюмое, недовольное молчание Хаясу провожало его.