Пожарная застава квартала Одэнматё

Глава 21. Хранитель мечей. Зрители и поджигатели

Так я впервые и увидел Накамура Канкуро Первого.

Точнее, впервые увидел вблизи и без грима, потому что он был солнцем и луной этой сцены и игра его блистательным сиянием осеняла этот театр. Он был приемный сын самого господина Сарувака, радость и горе своего отца, герой-любовник на сцене и за сценой, юный Канкуро.

И он отчаянно обожал ходить по грани. И часто, как и в тот раз, за ним оставались следы крови.

Он обожал поддевать людей на когти ярко выраженных чувств. Дамы млели от одного его вида, а их мужья мрачнели на глазах. Он сиял как солнце. Нагасиро готов был убить за обноски с его плеча и воскурять благовония перед его гримерной.

У меня он вызывал только искреннее возмущение, но никто меня не спрашивал.

А Коноикэ не забыл о нас. Он явился на следующий день, да не один, и даже не с двумя. Их было десятка два.

— Ну, кто это был? — гулко задал он единственный вопрос.

— Один из этих, хозяин, — угрюмо ответил один из его подручных. А это же как раз тот, что намедни зарубил человека на задах театра, Камисори-Бритва, кажется. Понятно. Дело в пропавшем на время хозяйском имуществе — та девица, уже не раз купленная и перепроданная. Пропадет и Канкуро, если этот до него доберется. Такие люди не ценят совместного пользования.

Господин Коноикэ окинул не спеша невыразительным взглядом прихожую театра, Хаясу с его парнями, даже меня заметил у входа в хранилище и коротко бросил:

— Сарувака ко мне.

И удалился в один из чайных домов поблизости. А свору свою во главе со своим покупным убийцей оставил на входе. Чтобы не забыли, значит, кто сюда явился.

И вот стоят они и парни Хаясу друг против друга, взорами рост друг друга меряют, ощупывают пальцами рук бронзовые узоры на поверхности цубы своих мечей, и ясно, что дело не кончится ладом. Я сам не заметил, а рука уже лежала на ножнах у рукояти меча.

А там из зала, почуяв неладное, и Нагасиро с его единомышленниками, утонченными ценителями всего прекрасного и острого, быстро собрались.

Господин Сарувака, внезапно выскочив из коридора, едва не вызвал необратимую поножовщину.

— Тихо все, — гулко пророкотал Хаясу. — Хозяин с гостем говорить будет.

Пришлая свора расступилась, но уходить явно не намеревалась.

Господин Сарувака сглотнул, но вступил в этот враждебный коридор. Хаясу бестрепетно пошел следом.

— Я иду с вами, — поднялся я со своего места.

Хаясу едва заметно кивнул. И мы пошли. А я с ними. Зачем мне это? Ну, не воткнут в спину Хаясу меч украдкой, это я пригляжу. А от остальных Хаясу, кто знает, наверное, отобьется…

А Нагасиро пошел следом за нами уже без спроса. Никто его не остановил.

Мы вошли в чайный домик.

— Садись, Сарувака, — взгромоздившийся боком за хрупкий чайный столик Коноикэ кивнул на место напротив себя. Сарувака сел. Мы остались стоять.

— Я думаю, ты забыл, кому обязан этим местом? — процедил Коноикэ. — Почему тут стоит твой театр, и стоит без горестей до сих пор? Чьи тут деньги и чья земля?

— Господин Коноикэ …

— Твой выкормыш, несмотря на все, что я для тебя сделал, плюет мне в чашку с рисом!

— Господин Коноикэ, тут не было злого замысла, он просто не знал...

— Мне что, — угрюмо спросил Коноикэ, — на каждой моей девке надо огромную печать поставить: «Собственность торгового дома Коноикэ», как на грузовой барже, чтобы ему заметно стало? Чего он не знал? Как и что устроено в этом мире? Я вон даже сторожа за нею послал! И что? Ты меня слышишь, Сарувака?

Сарувака, вытаращив глаза, пялился на подававшую им чай девицу. Оторвав от нее ошалелый взгляд, он пробормотал:

— Да. Конечно, господин Коноикэ...

— Так... — Коноикэ перевел мрачный взгляд на девицу. — Поди-ка ты прочь, красавица, ты нас отвлекаешь от дел. Вот тебе на заколки.

И кинул в ее бамбуковый подносик с бортиком, в котором она принесла чашки с чаем, увесистый квадратный серебряный бу. Мне чтобы такой заработать целый день потратить надо…

— Ой, вы такой хороший, господин Коноикэ, — сладко выдохнула девица, прижимая подносик к груди, изящно поднявшись с колен и убегая.

— Деваться некуда от чайной пыли, — недовольно пробурчал Коноикэ. — Навел бы ты тут порядок, Сарувака, или это Ставка сделает.

— Так ведь половина дохода от чайных домов идет, — пробормотал господин Сарувака.

— Вот и займись, пока он у вас еще есть. Я тут своего человечка оставлю, ну ты его уже знаешь, вот он стоит.

Мы все разом посмотрели на молчаливо ухмылявшегося мечника с гербами северных князей на рукавах.

— Пускай его на все спектакли. И если поганец твой хоть в какой роли появится — ты от меня уж так просто не отделаешься. Он за этим присмотрит. И он же его, если уж так пойдет, и зарубит.

— Он же мой первый актер…

— А я первый купец в городе. Не гневи меня. В гневе я тяжел и меры не знаю. Твой театр — ты и решай, кто в нем играть будет. Все, устал я. Эй вы все — пошли!

И, тяжело шагая по застеленным татами половицам, Коноикэ покинул чайный домик, и присные его потянулись следом за хозяином.

А мы остались внутри. Сарувака молчал. Мы тоже. Чего уж тут скажешь.

— А он забавный, — произнесла девица с подносиком, кланявшаяся у нашего стола вслед дорогим гостям, пока они выходили.

— А тебе-то что? — прищурился Хаясу.

— А ты опять за свое, Канкуро, — устало проговорил господин Сарувака.

И мы с Хаясу очень сильно удивились, когда девица-подавальщица по-мужски ухмыльнулась во весь рот. И это действительно оказался Канкуро, напудренный и в парике.

— Вижу, я был хорош, — подмигнул нашим открытым ртам Канкуро. — Он мне даже заплатил!

И он похвастался нам своим серебряным бу.

— Ты доведешь нас до гибели, — уныло произнес Сарувака, скорбно горбясь над столиком.

— Вовсе нет! Это будет легендарная история! Как герой-любовник занырнул в нефритовые кладовые богатея за его же деньги! Да весь город будет в восторге.

— Ну что мне с этим делать? — Сарувака в отчаянии охватил пальцами седую голову.

— Как что? — удивился Канкуро. — Спектакль!

— Какой еще спектакль! Да нас по миру пустят! — причитал господин Сарувака. — Что будет? Что теперь будет? Зачем ты натворил такое, Канкуро? Что ты делаешь?

— Я здесь делаю горожан, — хитро подмигнул ему Канкуро. — Простите, батюшка, возможно, мне не хватало вашего отеческого примера.

— Что? — Сарувака в гневе задохнулся. Покраснел, вскочил и умчался из чайного домика прочь, оставив нас позади. Канкуро сладко засмеялся, как бы смущенно загородившись своим подносиком.

Я сделал шаг к нему, наклонился и тихо произнес:

— Недавно из-за вас убили человека, юноша. А сегодня могли убить вашего отца. Полагаете, вас не убьют завтра?

Канкуро замолк. Бросил на меня гневный косой взгляд. Молча встал и ушел, гордо выпрямившись, оставив поднос на столике.

Хаясу промолчал и, тяжело развернувшись, ушел из домика следом.

— Нельзя ничего подобного говорить людям вроде него, — произнес внезапно Нагасиро у меня за спиной. — Это все равно что солнце за тепло ругать.

Я хотел промолчать было, но все же сказал:

— Ему следует быть осторожнее с опасными людьми, иначе его солнце быстро закатится.

Конечно, на этом ничего не закончилось. Люди вроде Коноикэ не сносят обид и не оставляют несведенными счеты. Это противно их деловой натуре.

Вскоре одним поздним вечером, уходя с работы, я услышал на задах театра удары кресалом. Возможно, я не узнал бы этот звук, я не курю, но слишком хорошо он был мне знаком после путешествия в Эдо.

Вынув меч из ножен, я зашел за театр и во вспыхивающих под ударами кресала искрах я увидел лицо склонившегося у стены человека. Вспыхнуло и заколебалось пламя у стены, поджигатель поднял голову, и я хорошо разглядел его лицо.

Я понял, что где-то его уже видел.

Поджигатель вскочил и бросился бежать мимо меня. Я нанес удар, когда он пролетал рядом, и мое лезвие наткнулось на чужое лезвие в темноте. Он скрылся в ночи, отразив мой удар, но, не задержавшись, оставив меня рядом с подожженным им театром.

Я развернулся и глубоко вдохнул холодный воздух.

— Пожар! — закричал я в темноту.

И поднялся страшный шум, и все перевернулось вверх дном. Пока я откидывал ногами от занимавшейся огнем стены театра рассыпавшуюся связку рисовой соломы, из всех выходов под открытое небо с воплями, сбивая друг друга с ног, вывалились все, кто был внутри, — актеры, зрители, служители. Никто не хотел рисковать и задерживаться в охваченном пламенем здании.

Хаясу и его люди, служители сцены в черном, сбежались с баграми к горящей уже во всю высоту стене, начали лихо отдирать горящую дранку от кедровых столбов, которые только дымили, но не горели, сбивали пламя снятыми кимоно, затаптывали угли, плескали на стену жалкие чашки воды из лубяных ведерок. Сбежались какие-то вовсе неведомые люди, помогать. Ночь оказалась затянута дымом и воем люда, ожидающего страшного.

Актеры жались в стороне и не спешили ломать нежные руки на тушении пожара, пялились широко распахнутыми глазами на истлевающее на досках пламя, которое нам удалось усмирить. Господин Сарувака стоял и с громкими щелчками зубов откусывал ногти у себя с пальцев.

Я приблизился к Сарувака, стирая с лица слезы от жгучего дыма, и услышал, как он мычит сквозь искусанные пальцы:

— Это все он. Все он. Он…

Я вгляделся в толпу за его спиной, толкущуюся театральную толпу: в глазах каждого отражался гаснущий пожар. И увидел Канкуро. А потом и подручного Кинокунии Бундзаэмона, того, с заросшим лицом, которого купец звал Бритва. Камисори громоздился за спиной Канкуро, темный, как тень горы. В его тени отразилось пламя на лезвии обнаженного меча.

Канкуро почувствовал мой взгляд, оглянулся и, видимо, все понял. Шарахнулся в сторону от шагнувшего к нему убийцы, а я не успевал, никак не успевал, хотя бежал изо всех сил.

Но внезапно Канкуро показал себя молодцом — неуловимым ударом короткого меча из рукава богатого женского кимоно он отразил приближающееся лезвие и, ткнув вперед, поразил Камисори в широкую грудь. Подскочив, я видел только, как отшатнулся в темноту Камисори, роняя темные капли крови на вытоптанную добела театральную площадь.

Канкуро с коротким обнаженным мечом тыкал лезвием в темноту, слепо тараща ослепленные пожаром глаза.

— Где он? — выкрикнул он. — Где?

— Он бежал, — ответил я устало. — Он не вернется.

Самурай сражен рукой актера. Не ожидал такого увидеть. Даже в театре.

Пожар погасили, не дав ему разгореться.

А вражду актера и купца погасили так же раньше, чем убитые стали лежать на каждом пороге в округе.

Сакуратай все устроил, как ему и полагалось.

И через несколько дней Сарувака одну за другой выложил пять рё на стол в чайном домике, а купец Коноикэ, сидевший напротив, не мигая следил за руками театрального мастера.

— Это доля Канкуро в заработках театра за последний месяц, — объяснил Сарувака. — И он будет работать только на вас до конца лета.

Коноикэ думал всего мгновение:

— Печать моего торгового дома он тоже будет носить на своей одежде все это время.

Сакуратай покосился на Сарувака, тот смиренно вздохнул и согласился.

— Все удовлетворены? — спросил Сакуратай. — Значит, на том и разойдемся.

Чем ему остался обязан Сарувака за устройство этого примирения, я так и не узнал.

Коноикэ, тяжело опершись на скрипнувший столик, поднялся с места и не прощаясь пошел к выходу:

— Камисори, забери деньги, — бросил он, уходя.

Камисори, не глядя на меня, приблизился к столу и, морщась от боли в перевязанной груди, медленно собрал со стола монеты в рукав и ушел, не поднимая на нас глаз. А я и не чаял увидеть его еще раз живым.

Канкуро не был рад решению своего отца.

— Я не сделаю этого! — решительно отказался он. — Вы отдали ему мой гонорар, пусть, но сделать из меня его девку я не позволю.

— Ты сделаешь это, — угрюмо ответил господин Сарувака.

— Не сделаю!

— Сделаешь. Или я от тебя откажусь. Ради тебя самого. Хотя бы жив останешься.

Оба свирепо молчали, безупречно выдерживая невыносимую паузу, как и положено выдающимся актерам.

— Хорошо. — Канкуро, тяжело вздохнув, поклонился отцу. — Я сделаю.

Даже я понял, что только ради общего спокойствия он сделал вид, что смирился.

Представления продолжались, как им и следовало, что бы ни происходило вокруг.

Ставили верную, надежную классику: «Минамото но Ёсицунэ против монаха Бэнкэя на мосту Тысячи мечей», в которой излагалась каноническая версия, где взбеленившийся беглый монах Бэнкэй отбирал меч у каждого ступавшего на мост Годзё и собрал так аж груду в девятьсот девяносто девять мечей. Но тысячным мечником оказался не кто иной, как ловкий юноша Ёсицунэ, наследник древнего воинского рода, прибывший в Киото никому не известным, и на нем-то Бэнкэй и сломался и судьба его навсегда переменилась.

Канкуро настаивал на новом прочтении. Сарувака ругался и запрещал все, что выдумывал Канкуро.

Я иногда пропускал Нагасиро на репетиции. Хаясу мне не препятствовал, видимо, рассчитывая на мое благоразумие.

В один из тех дней меня неожиданно позвал к себе хозяин театра.

— Господин Исава, Канкуро нужно гулять, его голосу полезен свежий воздух. Прошу вас, на него уже покушались, составьте Канкуро компанию.

— Конечно, господин Сарувака.

— И этого кабукимоно, Нагасиро, прихватите. Он может быть полезен.

Мог ли я отказать? Надо ли говорить, как рад оказался Нагасиро? Пожалуй, я мог считать себя теперь вполне отдарившимся за введение меня в это общество.

Наша прогулка началась утром прямо от театра, мы шли до замкового рва и далее уже не спеша прогуливались вдоль широкого, как иная река, рва, поглядывая на затянутые черным мхом огромные валуны на той стороне, составлявшие наклонный вал выходящей к воде крепостной стены.

Канкуро шествовал впереди, похлопывая по ладони сложенным веером. На спине его белого кимоно искусный мастер начертал черной тушью в стиле театральных афиш мускулистых зубастых рогатых демонов, азартно топивших в бушующем море бочки для сакэ с надписью «Торговый дом Коноикэ» на каждой.

Канкуро ни с чем не смирился.

Нагасиро неброско следовал за нами, не собираясь нарушать свой обычай угрюмого молчания даже ради беседы с предметом своего поклонения.

— Ты владеешь малым мечом? — спросил я тогда у Канкуро.

— От вас ничего не скроется, господин Исава.

— Ты где-то учился?

— У отца. Моего предыдущего отца. Господин Сарувака, мой батюшка, замечательный человек и право носить свой меч заслужил, но владеет он им только на сцене.

— Значит, ты происходишь из семьи самураев?

— Воины следуют за Кабуки с момента его появления. Основательница Окуни странствовала с воином Нагоя Сандзабуро. Он принес ей личную присягу на сухом дне реки Камо в Киото в год, когда она впервые выступила перед лицом наместника Ставки в старой столице. И следовал за нею всю свою жизнь. Мне приятно вспоминать, что я происхожу из его рода.

— Понятно, — пробормотал я.

— Нагасиро! — Канкуро обернулся к нашему попутчику, широко взмахнув веером, а я сильно удивился тому, что Канкуро помнит его имя. — У тебя есть мнение по поводу нашей обновленной пьесы?

— Ваша новая роль передает должный дух, — угрюмо, но вежливо произнес Нагасиро, приблизившись к нам. — Раньше ваш Ёсицунэ был комичен, почти смеялся, разделывая беднягу Бэнкэя. А теперь видно, что он герой, несокрушимо следующий своим путем.

— Недавно со мной произошли некоторые напряженные события, и в связи с ними я завел определенно плодотворные знакомства, полезные для создания верного впечатления, — озорно произнес Канкуро, прикрыв рот сложенным веером. — Ну же, господа! Смотрите веселей! Не пристало столь образцовым представителям этого города пребывать в печали, будьте эдокко, получайте радость от своей жизни! Пожары и поединки — это буйные и прекрасные цветы Эдо, его цвет и его вкус! Без них жизнь стала бы невыносимо пресна! Вам ли быть в печали? Все хотят быть такими, как вы, будьте достойны этого признания.

Должен сказать, это было неожиданно. Мы с Нагасиро переглянулись. Я недоумевал, а тот, вдруг белозубо ухмыльнувшись, закинул на плечо красные ножны с мечом, что нес в руке, развернул плечи и с дерзкой улыбкой, широко расставляя ноги, зашагал вперед вразвалочку навстречу почтительно расступавшейся толпе, бросавшей вслед боязливые и восхищенные взгляды, которые я ранее относил на счет нашего спутника-актера.

И я тяжело задумался.

Что? Что это значит? Значит, быть эдокко? Мне действительно оставить прошлое и так же дерзко смотреть вперед, забыть Какэгава и все, что было до того, и жить на этих улицах каждый день как последний, в готовности к смерти? Разве я могу сказать, что это место не по мне? Разве не так и должен жить воин в наши мирные времена?

Я огляделся, и до меня окончательно дошло, я окончательно понял, что уже никуда из этого огромного и недоброго города не денусь. Я допустил, что достиг конца пути, что я действительно умру здесь, может, погибну на этих улицах, в драке, или от огня, или от своей руки. Может, и от голода. Но здесь.

И смирился с этим.

Но вряд ли я полюблю пожары или драки. Я уже не молод для таких молодецких утех.

А ведь и не думал, что старого воина можно научить новым штукам, но театр научил. Научил, как мне жить дальше в этом новом страшном и прекрасном мире, как найти в нем свое место, а точнее — себя.

Надо быть героем своей истории и следовать по ней до конца, каким бы он ни был.

Меня рассчитали концу месяца, как и было уговорено. Господин Сарувака обещал позвать при случае снова, что я благоразумно не принял во внимание, подарил мне кошелек, в который сложил заработанные мной восемь бу — один к одному, все как положено, и это кроме бесплатно просмотренных мною спектаклей без счета.

Служители театра, люди в черном, внезапно поднесли мне на прощание бутылку сакэ в соломенной оплетке. Пришлось ее тут же открыть и налить всем хотя бы по одной. Хаясу на это безобразие только степенно кивнул.

А еще на прощание я получил подарок от Канкуро. Это была свежеотпечатанная черной тушью на желтоватой бумаге афиша, где юноша представал в спектакле о воинах в непривычной роли степенного и медлительного седого воина-старика.

Канкуро все еще продолжал учиться всему у всех и продолжал расширять свои амплуа…

Я подарил эту афишу Нагасиро — он это заслужил. И тот это оценил.

Так настал конец этого странного месяца — и уже пришло время цветения камелий. И я покинул театр, успокоившись душой, готовый жить дальше. В этом огромном городе.

В Эдо.