ЗАСЕДАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Итак, четверо старших воинов славянской кондотты из Венеции отбыли собирать свои семьи. Потому что разумнее сперва спокойно переправить своих домашних в безопасное место, а уж потом показывать большую фигу шишкам Венеции.
— Слышь, Токомерий, а что, у них первым головой Ипатий был? — полюбопытствовал Горыныч.
Валашский князь ухмыльнулся:
— Первым головой был Лютовой, пращур вот этого Славуса Лютовоя.
— А почему кондотта тогда Ипатьевская?
Токомерий хрюкнул:
— Потому что Лютовой был не только лютым воином, но и лютым матершинником. Чуть что: ипать его туда да сюда, да какими способами… хуже боцмана, честное слово. Вот в честь Лютовоевой привычки кондотту и назвали, при жизни ещё…
Поржали все, конечно.
Потом обсудили общую систему защиты. Горыныч вызвался поставить второй купол, чтоб, если что, он своей инерцией часть атаки смог погасить. Мне вынесли общее порицание, чтоб не расслаблялся и не подставлялся таким вот образом.
Тут Пахому пришло время с ребятишками заниматься. Все пятеро наших мелких клановцев остались без школ, и покуда не было учителя, родители распределили меж собой время, занимая ребятишек, чем могли. Болеслав обещал сменить его через полтора часа, а покуда мы приступили к Токомерию с допросом альвовой крови.
Вопросы задавали долго и разнообразно, кто во что горазд — надо было по возможности выжать максимум, а натренированная ручка-самописка старательно всё заносила в толстую амбарную книгу. В результате мы имели достаточно много информации о личности не какого-то там наёмника, а одного из высших альвов, Генриха Арвуда, о его приближённом к оловянно-островной королевской семье роде, о взаимоотношениях с альвийскими спецслужбами об особенностях задания и прочем-прочем-прочем.
Подтвердилась моя догадка касательно причины особой ко мне нелюбви. Собственно, нелюбви не было. Да им вообще было на меня плевать. А вот устранить Пожарского и одним махом смести всю недоглядевшую русскую верхушку, включенную в клятвенный союз — это была составная часть того плана, который сейчас разворачивался на наших глазах. Также Генрих Арвуд слышал, что в междоусобные распри обязательно должны вклиниться польские магнаты и литовские князьки. Кроме того, альв был уверен, что молодой царевич их поддержит и при любом удобном случае вообще выступит не только на стороне Царства Польского, но и любой страны, на которую ему укажут.
— Кто укажет? — попытался уточнить Горыныч. — Имя, имя давай!
— А не знал он имени, — Токомерий развёл руками. — Какая-то уважаемая дама.
— Дама? Старая королева Лиза, что ли?
— Да ну, что он — стал бы называть королеву дамой? — усомнился я.
— Нет, не королева, — покачал головой Токомерий, — королеве он был представлен. Другая. Безымянная дама. Видел её раз, под вуалью. Единственное, глаза ему показались чёрными.
— Темноокая?
— Именно чёрные. Прямо чернота сквозь вуаль пробивала.
— Уж не Морга́на ли? — хором сказали Горыныч и Кузя.
— Ничего больше сказать не могу.
Дальше мы спрашивали вообще что кому в голову взбредёт. Между прочим, прозвучало несколько очень уважаемых фамилий, на которые альвы планировали опереться для установления своего протектората над Русским Царством.
А уж после, отпустив Болеслава, Хаарта и Чжана с его парнями, мы уселись кружком уж совсем малым: я, Кузьма, Горыныч, Токомерий и Матвей, выставлять которого за дверь было делом абсолютно при его свойствах бесполезным.
— Но мы должны просить тебя, наш мохнато-адамантиевый друг, — возвышенно обратился к нему Кузьма, — хранить в тайне всё, что ты услышишь здесь касательно Дмитрия Михайловича.
Матвей встопорщил усы:
— Кажется, до сих пор нареканий в мою сторону не было? Не думали же вы, что я, прожив рядом даже пару дней, не догадаюсь, кто такой Дмитрий Пожарский?
— Ну… На самом деле думали, — признался я. — Я ж Дурак, у меня голова вечно другими мыслями занята. А Кузьме, видать, по наследству досталось. И давно ты понял?
— Да говорю же, дня через два. Нет, первые смутные подозрения у меня возникли, когда ты имя моё по буквам разложил, но я тогда так ошалел от счастья, не до логических построений было. А вот потом я спокойно сел, посмотрел по сторонам, подумал — а уравнение-то возьми да сложись! И уверяю тебя, князь, не ранее чем через полгода аналитики больших кланов к тому же выводу придут. Больно много странностей вокруг тебя, как волны, знаешь, вокруг большой рыбы.
— Ладно, когда они разродятся — тогда и действовать будем сообразно, а пока сделаем наивное лицо и будем изображать юного отпрыска.
— Я вот тоже такой позиции придерживаюсь, — сказал Токомерий. — Если надо кем-то прикинуться, особенно ради своего удела и его народа — это я запросто. Валахия — страна маленькая. Я в юности клятву дал её беречь, и не отступаюсь. От себя отступаюсь иногда, а от неё — нет.
— Личины меняешь? — Горыныч достал из стенного шкафчика пару бутылок вина и четыре бокала, спросив Матвея взглядом, мол: «Будешь?» — на что тот скривился: «Ме-е-е!»
— Не меняю, представь себе, — ответил Токомерий. — Кровь у нас сильная, все потомки в меня, — он вздохнул. — Были. Я ж от дел отойти хотел. Сын хорошо себя показал, я престол ему оставил, к тебе тогда поехал, — Змей, разливая по бокалам вино, кивнул. — На Кавказе такая школа была, братцы! Какие годы… Ребята… Э-эх, никого почти не осталось в живых, всех война проклятая перемолола…
— Помянем, — просто сказал Горыныч.
Выпили. Немного помолчали, каждый о своём думал.
— Ну вот, жил я в гостях, не тужил, годы не считал. В магию с головой ушёл. И тут вызов! Бояре валашские заговор затеяли. Вырезали всех моих внуков-правнуков, твари, чтоб им Стикс не переплыть… Я услышал — и туда рванул. Примчал аккурат к делёжке власти — нового князя выбирают, чуть не передрались. И тут я выхожу, красивый, из-за трона. Они меня увидели, испугались, давай орать: «Мертвец! Мертвец! Влад из могилы вышел!» За внука приняли, который на меня больше всех похож был. А я и спорить не стал. «Не ждали?» — говорю. И обернулся драконом. Эта форма у меня тогда уже очень хорошо получалась. Они бежать. Только от дракона попробуй-ка убеги… Весь двор я тогда кусками рваных тел забросал. Кровушки всякой напробовался — чуть не свихнулся от многих чужих воспоминаний… И такое узнал, что знать бы не хотел… — Токомерий покачал головой. — Страшен в гневе был. Да… Так что теперь я — Влад. Влад Дракон, по-нашему — Дракул.
— А клыки — это побочный эффект? — спросил Матвей, и это неожиданно выдернуло всех нас из состояния тягостной тоски.
— Почему эффект? — ухмыльнулся Токомерий-Влад. — Кровь брать удобно, чтоб с расспросами не маяться. Я ж зооморф! В любого зверя могу оборотиться, хоть полностью, хоть частично, что ж я — клыки себе удобные не отращу?
— Ну, за зоотрасформацию! — тут же предложил Горыныч.
Выпили, уже звонко чокаясь бокалами.
— Между прочим, — снова сказал Матвей, — феномен дознания через кровь — явление своего рода аномальное. Я слышал о подобных экспериментах, но ни разу — о том, чтобы кто-то получил ожидаемый эффект.
Мы немного пообсуждали тему и пришли к умозаключению, что для успеха надо было-таки умереть и испробовать крови в состоянии бесплотного духа, приобрести свойство читать воспоминания, а потом — вернуться.
— Сложноватая процедура, — резюмировал Горыныч. — Да и с возвращением никаких гарантий. Не думаю, что очередь из желающих стать подопытными выстроится.
— Ну, за науку, — предложил Токомерий, наполняя наши бокалы…
В общем, посидели душевно, даже, вроде, песни пели.
НА ТРЕЗВУЮ ГОЛОВУ
Наутро я застал в кабинете Кузьму и Горыныча, в глубокой задумчивости перечитывающих протоколы допроса, один — первую тетрадь, другой — вторую.
— А меня, я так понимаю, вы будить не стали, чтоб не делиться?
— Да почему? Держи, бать, — Кузьма протянул мне свою тетрадку. — Я уж обе перечитал.
— А Токомерий где?
— К себе помчал, — погружённый в свои страницы, пробормотал Горыныч. — Распоряжения по домам для Ипатьевой кондотты раздавать… — он захлопнул свою тетрадь и потряс ей в мою сторону: — Давай поменяемся, а? тебе всё равно с чего начинать, а я эту уже перечитал.
— Давай, — я сменил один талмуд на другой, полистал… отложил на столик. — Я вам, други, и без перечитывания скажу, что меня вчера больше всего насторожило.
— Что оловянщики тебя со свету сжить хотят? — насупился Горыныч.
— Да ну! Тоже мне, новость! Мы с вами это сколько раз уж предполагали. Ну, получили ещё одно верное подтверждение. А вот царевич…
Оба моих собеседника тут же признали, что рассуждения о предполагаемых действиях царевича им тоже показались странными. С чего бы будущему русскому царю столь открыто под альвийскую дудку скакать?
— Помяните моё слово, — покачал головой я, — не зря оловянные вокруг него крутились, раз теперь так уверенно рассчитывают на царевичеву покладистость. И нечто такое в памяти альва-стрелка промелькивало, что, вроде бы, и впрямую не подтверждало, но заставляло усомниться в разумности и самостоятельности Дмитрия.
И тут пришёл Матвей. На двух ногах пришёл, необычным способом. Нет, я знал, что он так может, но выглядело… пугающе. Экстраординарным явлением мы были обязаны газетам, которые сердитый Матвей нёс в передних лапах:
— Вы только почитайте, чем нас сегодня будущий царь-батюшка порадовал!
— А он нашёлся? — удивился я.
— Явился не запылился, — гневно вывалил пачку газет на стол Матвей. — На Волоколамском тракте разбил свой временный лагерь. Воззвание, вишь, состряпал!
Газет было много и разных, но открывались они сегодня все одинаково. Каждому из нас хватило, чтобы развернуть первую страницу, на которой крупным шрифтом было распечатало очередное псевдо-отеческое обращение будущего царя к своему народу.
— Он с ума сошёл, что ли? — первым отложил свой номер Кузьма. — Это что? Реально — официальное заявление?
Дмитрий-царевич сурово журил старшие кланы, которые не смогли удержаться от междоусобной вражды и повергли государство Русское в пучину распрей и дрязг. Столица пришла в запустение… Ну, в принципе, всё как бы верно, и хотелось бы как-то положить этому конец, но то, что задумал престолонаследник…
— Призвать для усмирения буйных родов миротворческий контингент Европейской Коалиции??? — растерянно спросил у газеты Горыныч. — Это вообще царевич ли? Или альв под его личиной⁈ — Змей соскочил, швырнул на кресло газету и забегал по кабинету, сердито матерясь на разных языках.
А что тут скажешь?
Всё утро я терзался сомнениями. Сто́ит ли с кем-то делиться своими соображениями? Если поразмыслить, в отделах аналитики и безопасности кланов не дураки сидят. Да и не будет ли от подобных озвученных идей хуже маленькому, едва начавшему утверждаться на ногах роду Пожарских? Сотню раз прокрутив соображения так и эдак, решил аккуратно поделиться соображениями с Муромскими, тем более, что они были названы альвом Генрихом Арвудом в числе родов, категорически отказавшихся налаживать контакты с Оловянными Островами. В итоге черкнул к Илюхе письмо. Мол, сведения есть, что с царевичем что-то не то, но сведения невнятные. И хорошо бы это как-то проверить, прежде чем на царство его садить.
Отправил нарочным отрядом кхитайцев. Кузьма с этого дня категорически меня покидать отказывался. Подозреваю, что и за меня боялся, и за себя. Кому охота одному на свете остаться?
Илья прислал сдержанный ответ, мол: «вопрос в работе». Что ж, посмотрим.
БУРЛЕНИЕ
В ближайшие дни вокруг Москвы развилась необычная для этого времени года активность.
Раз уж Кузьма неотступно оберегал мою тушку, Змей перекинулся дятлом (не спрашивайте меня, почему именно дятлом) и полетел в сторону Волоколамского тракта. Отсутствовал он пару дней, мы уж беспокоиться начали.
— Место выбрали грамотно, — рассказывал Змей, воздавая должное Осьмушиной стряпне, — чуть в стороне от дороги, на высоком холме, при слиянии реки Сходни с Москвой-рекой. Сходня там петлю делает, получается, что с трёх сторон обрыв, а с четвёртой уже успели земляной вал насыпать, окопы нарыть и деревянные укрепления нагородить. На самом холме уже крепостицу девевянную возвели, вроде острожка, и вокруг палаток множество. Судя по ямам в земле, роют и погреба. Людишки в окрестных деревнях забеспокоились, что срубами дело не ограничится, припасы прячут, я даже в лесу нычки видел.
— Не пойму я, Дмитрий что, долго в том лагере сидеть собирается? — удивился я. — По нынешним временам — несерьёзно ведь: деревянный острог, земляные укрепления…
— Это, брат, только то, что простым людям видимо. А вот то, что я рассмотрел — многослойная защита, никак не хуже нашей. Архимаг там сидит. Не поручусь, что два, но один — точно. Народец это быстро расчухал. Кое-кто из известных тебе фамилий туда перебежал. К примеру, дражайший Михаил Глебович.
— Салтыков⁈
— Да, и со всеми четырьмя сыновьями, лично имел неудовольствие всех видеть.
— Он же у Кощея в лечебнице был?
— Выходит, подлечился. Похудел здорово, ходит бережно и рука одна по сю пору в повязках и травными настоями разит, но смертью от него уже не несёт.
— Поторопился. Испугался, что ближние к новому трону места без него поделят.
— Скорее всего. Там уже и двор новый формируется. Дворецким Звенигородский поставлен, из Черниговских князей. А Салтыков назначен ни много ни мало, а главой новой боярской Думы. Сыновья тоже все при деле. Сейчас им поручена честь собирать повинность с окрестных деревень и городков в виде срубов. Первоначально-то вокруг холма палаток да шатров наставили, но, сам понимаешь, не по нашим погодам те палатки. Под автомобили, опять же, сараи строятся. И изрядного размера навесы для неизвестных целей — говорят, что-то такое с польской армией идёт, то ли машины большие, то ли големы.
— А поляки точно идут?
— Перешли наши западные границы, — Горыныч отложил вилку. — Знаешь ли, подписанных бумаг не видел, но ходит стойкий слух, что царевич Дмитрий польскому крулю Смоленск и Северскую землю обещал передать. За помощь с усмирении буйных подданных.
— Вот сука.
— Согласен.
— Из Москвы ещё новости. В газетах пока тишина, и объявлений никаких не было, но слухи ползут, что вчера во время обеда Борису Зерновому в одночасье стало плохо.
— Прямо посреди трапезы?
— Да, в присутствии малого круга помощников и доверенных лиц. Начал хватать воздух ртом, скребсти горло и в одночасье скончался.
— Если Моргана близко, для неё это — пара пустяков. А Ирина, мать царевича — что?
— Да кто её знает. Сидит, вроде, в своих покоях тихо… Да и много ли от неё сейчас зависит?