Последний приют

Глава одиннадцатая

Наконец-то мы вышли в море. Это была моя первая ночь в море после многих лет. Я находился один на юте, после того как мы отплыли из Зонгулдаге[64]. Лежал, завернувшись в плащ, в кресле-качалке.

Береговые огни, после того как мы взяли курс, быстро исчезли, и мы попали в бескрайние просторы. Птицы, хотя и было темно, все еще продолжали летать.

Я всегда чего-то ожидал от моря. Даже когда-то думал о том, чтобы построить небольшой парусник и на нем пуститься бороздить морские просторы. Ближе к последним годам перемирия, когда я искал работу, мне предложили место секретаря в конторе по перевозкам, которыми занималось одно Сенегальское грузовое судно. Капитан судна да и вся остальная команда были сенегальцами и говорили по-французски. Среди них оказались и те, кто знал арабский. Эта маленькая конторка находилась в одном из удаленных уголков пристани Сиркеджи[65]. Бывая там, я словно попадал в другой мир, где жили люди с другим цветом кожи.

Однако центральный штаб, от которого я тогда все еще зависел, запретил мне работать в этой конторе, тем самым обрекая на голодное существование.

Я вспомнил сейчас эту историю с перевозками под звук вздымающихся под нашим пароходом волн, словно совершил тогда какое-то путешествие. После этого грузового сенегальского судна, которое впоследствии превратилось в полупиратское, свою мечту о путешествиях я осуществил на прекрасном лайнере «Паке», когда впервые отправился во Францию.

Вместе с береговыми огнями погасли и огни на нашем судне. Остался гореть только большой вахтенный фонарь. Я задремал и опять стал видеть сон о Голубом и Черном.

В противоположность Голубому, в котором я представлял себе Ахмета Джеляля той ночью в «Тепебаши», на этот раз я начал видеть его в Черном, бредущим по неизведанным бескрайним просторам… Но вдруг я проснулся от негромкого голоса. Это был голос Макбуле, которая всегда заставала меня спящим.

У Макбуле была слабость. Вернее сказать одна из ее слабостей… Ее тянуло ко мне из-за одной вещи — непреодолимой степени моей отчужденности. Чувствуя, что со мной сможет пережить приятное приключение, она с неудержимой страстью рвалась ко мне. Когда ей казалось, что я нуждаюсь в помощи, она клала голову мне на плечо. Даже иногда заходя дальше, думая, что я не замечаю, подбирала подол платья, оголяя при этом ногу.

В конце концов я даже предположил, что она делает все это, потому что хочет стать любовницей второго человека в театре и тем самым сохранить чувство собственного достоинства и получать главные роли.

Иногда и я подумывал о ней, глядя на ее маленькое детское личико. Однако чтобы не дать повода для сплетен в нашем маленьком мирке, мы просто стали закадычными друзьями.

Макбуле опять поймала меня с поличным.

— А говорили, что устали и будете спать, — сказала она.

— А я что делаю?

— Вы даже не собираетесь спать. У вас ни в одном глазу! — воскликнула она. А потом опять, как ребенок на празднике, продолжила: — Я поняла: вы этой ночью просто решили скрыться от назойливых беспардонных вопросов капитана… — Увидев, что я молчу, она добавила: — Но у вас есть на это полное право… Я и сама еле сбежала от этого назойливого человека.

Иногда транжирство все же брало верх над нашим патроном. Вот и сейчас он хотел, чтобы вся наша труппа хотя бы раз отправилась первым классом. Чтобы, когда наш пароход будет отходить от пирса в Стамбуле, он имел возможность построить всех на палубе, дабы журналисты нас фотографировали. Он считал это вопросом престижа. Я, использовав свое право вето, сказал, что было бы неправильным сейчас слишком выставляться.

— Это реклама для «Нового турецкого театра», — ответил он мне. — В будущем мы все вернем сполна. Мы ведь «Комеди Франсез» этой страны.

— До этого еще далеко, — возразил я.

— Ну, хотя бы надо сфотографировать лидеров труппы: вас как режиссера и женщин-актрис.

— Господин, это вопрос дисциплины, исключений не должно быть.

Увидев мое недовольное лицо, он от безысходности подчинился. Однако он был патроном и, естественно, его машинисточка могла путешествовать первым классом.

На пароходе выискался любитель покрасоваться — подлиза-капитан. Несмотря на то, что на судне имелись элементарные неисправности, например, краны, он пригласил оркестр и разместил его в большом зале. Среди пассажиров судна был один генерал и несколько депутатов.

Одной из причин моего отказа плыть первым классом было то, что я слышал, как капитан говорил, что «развеселит больших людей, находящихся на его судне», а из этого следовало, что будет шумно.

Господин Сервет после перешептываний с капитаном пригласил артисток в первый класс. Со злой шутки ходжи начались насмешки. Он назвал путешествующих первым классом лордами, а всех других — чернью. Однако в течение часа приглашенная капитаном чернь положила глаз на первый класс. За исключением Азми и Ремзие.

Я так хорошо спал на ветру в кресле-качалке, пока Макбуле не испортила мне это удовольствие…

Макбуле сообщила, что забрала Исмаиля к себе в каюту.

— Значит, так? Прекрасная новость… В каюте лордов, естественно, спокойней, хорошо выспится, — сказал я, слегка задев ее.

Она поняла это и, засмеявшись, выложила:

— Не сердитесь, но вы плохой человек! — Потом стала сплетничать о бале и капитане. — Патрон сказал, что я лицо труппы и должна присутствовать. Я нарядилась, накрасилась. Хочешь не хочешь, а все равно пришлось пойти на бал…

Я, сохраняя серьезный вид, еще раз пошутил:

— Конечно, это ведь патрон… Надо подчиняться.

На этот раз Макбуле не выдержала и огрызнулась:

— Не злите меня, господин Сулейман. Вот схвачу одеяло и пойду в третий класс. В самый нос парохода.

— Ладно, сдаюсь, — сказал я, подняв руки.

Она продолжила:

— Помнишь, как звали нашего назойливого директора «той ночью»? — Между собой ту снежную ночь, когда мы впервые встретились, мы называли «та ночь». — Капитан такой же надоедливый, как тот директор. Плюс ко всему еще и подлиза. На пароходе есть депутаты и генерал. Бал устроили в их честь. Нашу труппу позвали, чтобы их развлекать. А наш дурень, подумав, что весь этот маскарад организован для него, заладил: «Наш театр, наш театр».

Макбуле, надев платье, приготовленное для одной пьесы, в которой она должна была играть, отправилась на бал с другими женщинами. Я не пошел, сославшись на усталость. Макбуле после этого приглашения почему-то вернулась не в настроении.

Зная, что я недоволен всем, что происходило вокруг, я не исключал, что она немного играла. Однако, приглядевшись, понял, что настроение у нее и вправду не было.

— Празднество устраивал Надоедливый Прилипала, однако официанты очень бойко все чеки нашему идиоту давали подписывать, — сказала она.

В нашей труппе появилась привычка всем давать прозвища. Еще во время репетиций в Стамбуле они появлялись неизвестно откуда, но приставали навсегда.

Почти у всех было свое. Например, Садуллаха Нури прозвали Господин Пучеглазый. Это прозвище он получил из-за своих неимоверно больших желтых глаз. Он знал, что это придумал ходжа. Потом «пучеглазый» заменили на более тактичное слово и стали называть его Господин Навыкате. Почему-то присоединившемуся к нам позже Газали не смогли придумать ничего оригинального и называли просто Газель. Капитана парохода наши друзья сразу сделали Прилипалой.

Сплетни Макбуле были к месту. Прикидываясь святошей, она продолжала рассказывать:

— Клянусь Аллахом, патрон расстроился, что не смог взять вас с собой и там похвастаться своим режиссером. Однако, с другой стороны, это было ему на руку. Он, не переставая, говорил о театре. Если бы вы находились там, он бы постеснялся… Потом беседа затянулась. Начали играть джаз. Столько болтовни бесплатно выслушать нельзя. Как началась музыка, наших девочек изрядно облапали. А эти Дремлющие Змеи так задрали носы, что аж я поразилась. (Дремлющие Змеи — это Масуме и Мелек.)

У этих девочек много талантов, но за ними нужен глаз, да глаз! — заключила она. — Что тут сказать и наш Одногорбый Верблюд (Дюрдане) была так весела… (Это прозвище Дюрдане получила за свой свисающий второй подбородок и за выпяченные губы, выглядывающие из-под длинного носа.)

Мы для нее приготовим одну-две любовные роли. Пусть потешит самолюбие. На балу один слепой депутат так прижался к нашему Верблюду!

— Слепой?

— Да, скорее всего, слепой. Разве может зрячий обнимать такое? Если честно, то я не выдержала, села рядом и спокойно ей сказала: «Будем надеяться, что ты этим вечером не забеременеешь». Я думала, она рассердится, но ей, честное слово, даже понравилось.

— А вы что, не танцевали?

Я понял, что Макбуле больше всего разозлило, что среди других девушек ей меньше всего уделяли внимание.

— Один раз, — ответила она. — Не могла отказать одному генералу. А потом Прилипала стал приставать…

— С танцами?

— Ах, если бы так! Он же знает, что я «известная солистка». Сразу поднялся. Пару раз хлопнул в ладоши, призывая к тишине, и начал: «Многоуважаемые гости! Их превосходительство приказывают… Наша солистка споет нам песню». Чтоб я ослепла, если вру! Так и выразился: «Приказывают… Солистка госпожа Макбуле из своего прекрасного репертуара исполнит несколько песен!» Я не люблю равнодушие. В ту снежную ночь не подорвала свой голос, только из-за теплоты, царящей в зале. Больше не найдя что ответить, я сказала ему так: «Я уже не пою. Я ушла на заслуженный отдых!»

«А мы вас попросим вернуться!» — воскликнул капитан.

Мне так и хотелось ему ответить: «А что, если вас после вашего выхода на пенсию заставят стать капитаном маленькой, задрипанной лодки…»

— Злая вы, госпожа Макбуле, — произнес я.

— И наш патрон тоже оригинал. Машинисточка избавилась сегодня от своей лягушечьей шкурки. Словно вышла из кокона шелкопряда. Вырядилась в шикарное шелковое платье. Наверное, наш транжира прикупил ей целый гардероб…

Я понимал, что принимать сторону Макбуле стало бы неправильно. Потому что потом ее трудно было бы сдержать.

— Госпожа Макбуле, патрон — это патрон! С вашего разрешения, пусть он сам решает, как ему поступать, — одернул ее я.

— Как прикажите, ваше величество!

Макбуле сразу спасовала.

— Смилуйся Аллах, — сказала она и, чтобы перевести разговор на другую тему, стала рассказывать историю. — Я вам уже говорила, что мой последний муж был не человеком, а ангелом в военной форме, только с палкой в руках. Вы, наверное, догадались, на что я намекаю, говоря о палке. То есть эта палка иногда и мою спину гладила. — Она визгливо засмеялась, а потом вдруг стала серьезной. — То есть я хочу сказать, что, несмотря на это, я не боялась своего мужа так, как боюсь вас…

Я привык шутить над Макбуле, поэтому ответил вопросом:

— То есть вы что-то попросили, показали, а мы ответили «нет»?

Да, Макбуле явно вилась около меня.