Последний приют

Глава седьмая

Когда стало темнеть, мы все дружно собрались и господин Сервет повел нас в ночной клуб «Тепебаши». Время ужинов под открытым небом еще не настало, хотя погода была довольно теплой. Господин Сервет приказал, чтобы в сад вынесли несколько столов, и мы не спеша принялись ужинать.

За рюмкой-другой о чем только мы не говорили той ночью. Никто ничего не утаивал. Мы рассказывали о своей жизни вплоть до мельчайших подробностей, испытывая от этого огромное наслаждение.

Первой поведала нам свою историю Макбуле:

— Я дочь секретаря небольшого богословского заведения. Раньше я стеснялась говорить об этом, а теперь мне все равно.

Как выяснилось, лето она проводила у одного из своих богатых родственников в особняке в Фенерйолу[47].

— Он одевался как европейцы, а сам был простым агентом тайной полиции, — сказала она, снова махнув рукой.

В особняке частенько проводились музыкальные вечера игры на сазе. Женщины слушали музыку из-за стены, в женской половине особняка в саду среди деревьев. Однако она всегда находила повод и убегала в мужскую половину дома.

— Я была ровесницей других девочек, живших в особняке, на которых уже надели чаршафы. Однако выглядела намного младше своего возраста, да и турецкий мой тогда, да как и сейчас, оставлял желать лучшего… Родственники не обращали на меня никакого внимания, потому что в противном случае мне пришлось бы потратиться, заказав шелковый чаршаф. Если говорить начистоту, то мое положение в особняке почти ничем не отличалось от положения прислуги. Но меня называли «барышня», хотя я это и не принимала на свой счет.

В те времена был один известный музыкант, играющий на уде. Звали его господин Ферхат. Это был красавец шатен с полным лицом и большими пышными усами. Чтобы меня принимали за ребенка и не закрывали в женской половине, я подстригала себе челку и носила короткие юбки. Но господин Ферхат не клюнул на это. Пока я с восхищением слушала его игру на уде, сидя на полу и сложив руки на острых коленках, он в это время, словно в экстазе, прикрывал иногда глаза и из-под длинных ресниц бросал взгляд на мои ноги, видневшиеся из-под юбки… Каждый раз под этим его взглядом я, не удержавшись, поправляла юбку. Я до сих пор поражаюсь тому, как господин Ферхат, несмотря на то что я даже не раскрыла рот, рассмотрел во мне талант и определил что у меня прекрасный голос. В особняке из уважения к хозяевам он давал одной девочке уроки игры на уде и взялся давать мне уроки пения. Сам он был любителем турецкой народной музыки, однако ему не нравилось, когда пели в нос.

«Держи голову прямо, рот вот так открой, — говорил он и без остановки дергал меня за шею, щеки, подбородок и губы. — Не пой в нос, говорю тебе», — орал он и зажимал мне нос.

«Господин, вы говорите, пой грудью, но так сильно сжимаете мне грудь», — сказала я ему однажды, не выдержав. — Макбуле, произнеся это, засмеялась, потом закашляла и добавила: — Я всегда горжусь тем, что господин Ферхат был моим первым учителем по вокалу, однако в то время на моем теле не было такого места, где бы ни побывали его руки.

Слушая ее, мы все заливались смехом.

— Наверное, я очень откровенно рассказываю, может, это неприлично, — смутилась Макбуле и остановилась.

— Ничего подобного, ничего подобного! Что может быть лучше откровенности на этом свете? Если этот бессовестный сорванец сделал тебе еще что-нибудь, то, ради Аллаха, и об этом расскажи, не стесняясь, — с волнением в голосе произнес ходжа.

— И ты тоже нам расскажи, как малолетних школьниц просил оголить грудь и ноги и рисовал их! — сказала Макбуле. И я понял, что той ночью Азми рассказал об этой выходке ходжи не только мне, но и ей.

Услышав это, Эюр ходжа как-то неестественно дернулся. Он хотел сделать серьезный вид и надуться, как той ночью в доме культуры. Однако, быстро поняв, что не сможет изменить настрой этого вечера, поменял политику. Теперь он потихоньку потягивал виски, бросая откровенные взгляды на Макбуле. Иногда он тыльной стороной ладони легонько шлепал ее по рту или внезапно сжимал нос, который этой ночью еще больше напоминал нос ребенка.

— Этот прохвост мало дергал тебя за нос. Он должен был просто вырвать его с корнем! — произнес ходжа, и мы все весело ему зааплодировали.

Господин Сервет опять превратился в прожигателя отцовского состояния, сынка паши.

— Это вам не мечеть, уважаемый Эбюсууд. Это театр! — чуть ли не прыгая от радости, говорил он.

Бедняжка даже не знал, что уважаемый господин Эбюсууд не был имамом в мечети, зато он очень хорошо знал, что такое театр… Все мы в этот вечер не могли усидеть на месте, словно в нас тыкали иголками…

Из истории Макбуле мы поняли, что из особняка в Фенерйолу она частенько ходила в сад Папазян[48] и в театры. Маленькой девочкой она вначале увидела пьесы «Дама с камелиями» и «Бедный юноша», а потом влюбилась в исполнителя главной роли Бинемеджияна. Однако у Бинемеджияна, в отличие от господина Ферхата, не было возможности давать частные уроки.

Она нашла книгу «Дама с камелиями» в книжной лавке одного иранца и выучила наизусть. В особняке вместе с мальчишками, которые учились в лицее «Галатасарай», она устроила театр. И так хорошо играла роль Маргариты, что семья начала переживать, как бы чего не натворил этот ребенок. На этот раз, несмотря на все ее протесты, на нее надели шелковый чаршаф и изолировали от мужского общества. Однако разве это выход? В сердце человека этот огонь загорается раз и навсегда!

Когда она вернулась домой в Сюлеймаие, ее стали запирать. А мать услышав, как из ее комнаты доносится крик «Арман, Арман», думая, что ее дочь влюбилась в неверного, всполошилась. Возможно, тогда и не было причины для беспокойства, но кто может дать гарантии, что и потом не произойдет?!

В те годы в Шахзадебаши произошел один случай: дочь одной женщины влюбилась в сына лавочника-грека. Они вместе убежали в Измир. Там парень принял ислам. И, по велению Аллаха, они поженились, однако жить им было не на что. Взявшись за руки, они пошли в сторону Анатолии и стали бродячими артистами. Парень взял себе мусульманское имя, однако девушка выходила на сцену под греческим. И так продолжалось много лет, пока их не поймали в Эскишехире[49].

— Постой, постой, вспомнил, — закричал ходжа, ударив себя по лбу. — Комик Хюсни, не правда ли? А женщина, выходящая на сцену под греческим именем, — турчанка.

— Я бы согласилась стать второй женой, но такого, как ее парень, не нашла, — сказала Макбуле. — Потому что в то время, чтобы стать актрисой, другого выхода не было. В конце концов меня, невзирая на все мои вопли, выдали замуж за пожилого адвоката…

После этих слов женщина смолкла и задумалась, но, вспомнив, что говорила той ночью в доме культуры, засмеялась.

— Вы скажете, а разве твой муж не майор? Конечно, майор, но он был моим третим мужем… После всего, что мы с вами пережили, разве могут быть между нами тайны? Всем этого не рассказываю, но вы же свои. Я женщина, которая была замужем три раза. Что на это скажете? Такая уж моя участь!

Макбуле стала рассказывать, как она умудрилась выставить своих трех мужей одного за другим. Все трое были неплохими людьми. Однако она искала в семейной жизни совсем другого.

— Кто знает, может, все это случилось от безделья, — говорила она. — Ешь, пей, спи… Что можно было делать в маленьком провинциальном городке в Анатолии? Ну, отдав свой сверток прислуге, сходить в хамам. Или пойти попить газировки со взрослыми женщинами, или же сходить в дом офицеров, чтобы послушать музыку — вот и все. Такая жизнь была не для меня. Если бы мой муж-бедняга поднял бы на меня руку, может, я, и задержалась бы подольше возле него…

В конце концов она и его бросила. Слава Аллаху, в то время турецкая женщина уже обрела право выходить на сцену. Пусть немного поздно, но она направилась в Дарюльбедаи. Много раз обивала его пороги, но никто не хотел ее понять.

— Ах, ну не могла же я пойти в труппу к Нашиту, чтобы там заниматься импровизацией… Я поклялась себе, что лучше стану посудомойкой, но в четвертый раз замуж не выйду. От безысходности я прибилась к группе музыкантов, играющих на сазе, которые гастролировали по Анатолии.

Она очень быстро прославилась. Выйдя из рядовых певичек, стала известной как Кероглу, чье имя передавалось из уст в уста. Хоть это и не походило на театр, но все же что-то. Хоть желание свое удовлетворила. Но как раз в это время на радио запретили арабеску[50]. Узнав об этом, губернаторы проявили большое рвение и стали выпроваживать певцов из больших городов. В одной области начальник управления безопасности ей предложил:

— Если вместе с играющим на сазе музыкантом согласишься исполнять турецкие народные песни, — прекрасно… А петь базарные песни я вам не позволю.

— Раз приехали, не уезжать же с пустыми руками, — согласилась на это предложение Макбуле. Однако, увидев, что зал пуст, она в негодовании схватила сумку и убежала оттуда. Это был ее последний выход на сцену.

Макбуле рассказывала об этом с радостью, смешанной со злостью, а в глазах стояли слезы.

— Как хорошо, что мы встретились… О Аллах, как хорошо! — воскликнула она и добавила: — Как жаль, но я уже не в том возрасте, чтобы играть в «Даме с камелиями». Однако могу исполнять комические роли.

Произнося эти слова, она одновременно смеялась и плакала, чем нас очень удивила.

Ходжа сразу вытащил платок и стал вытирать ей нос.

— Не дури. Старость — где там. С таким носом ты просто ребенок, младенец! — произнес он, а у самого в глазах заблестели слезинки.

Макбуле еще раз с большим трудом вырвала свой нос из цепких рук ходжи.

— Какой ужас, просто позор, — сказала она, открыла сумку и, достав оттуда косметику, стала приводить себя в порядок.

На этот раз начались страдания у ходжи.

— Видите, что происходит? Нет, не видите? — спросил он, показывая на находящиеся немного в отдалении расплывчатые очертания залива золотой рог, где заканчивается свет Касымпаши[51]. — А я вижу… Это мой броненосец «Хыфзыррвхман». Однако я вижу больше этого, я вижу канат, свисающий с его кормы… Вижу, как молодой офицер, обхватив его руками, спускается по нему в лодку, чтобы убежать с корабля в театр «Конкордия». Вы спросите: «Как можно убежать с броненосца?» Вот вам мой ответ — если человек захочет, он не только может убежать с корабля, но и привести к себе в каюту женщину.

Однако, радостно начав рассказывать свою историю, он, как и Макбуле, стал волноваться.

— О Аллах, такое впечатление, будто это было не тридцать пять лет назад, а случилось вчерашней ночью. Как стыдно… Какой позор, — возмущался он.

После множества историй мы перешли к жизни ходжи в Анатолии. Оказалось, что с возрастом приключения ходжи немногим отличались от тех на броненосце. Наслаждения и страдания шли по его жизни рука об руку.

— «Мы пошли на поводу у разбитого сердца, а оно нас привело к любви и страданиям», — закрыв глаза, слабым голосом прочитал ходжа строчку из стихотворения.

Однако когда казалось, что все выпавшие на его долю мучения и страдания закончились, он приехал в этот маленький городок к своей семье, чтобы больше не расставаться, и настоящие бедствия только тогда и начались…

Одно время ходжа состоял на службе в Бюро по переписи и корректировке зданий в стороне Антепа… А потом он очень сильно заболел в одном из селений и слег. Его поместили в каменное небольшое помещение, где осенью обычно делали компоты, больше похожее на туалет, чем на комнату. Каждое утро ему приносили кувшин воды и разбитые в оливковое масло два яйца. Оставив все это, уходили.

— Там с сорокоградусной температурой в беспамятстве я пролежал очень долгое время. Иногда приходя в себя, я с радостью думал о том, что если выкарабкаюсь, то обязательно отправлюсь взглянуть на мир.

Его ощущения были поразительно похожи на те, что мы испытывали, когда сидели с Азми в яме в лагере Зеказик. Поэтому мы с ним часто переглядывались, слушая историю ходжи.

Рассказывая о семейном счастье, ходжа как-то вдруг осунулся и казался совсем старым. Он уже не скрывал своего увольнения, в котором прежде не сознавался.

— Был оклеветан злыми языками. Да, допустил оплошность. За это мне полагалась ссылка. Я попросил меня отправить в какой-нибудь уголок Анатолии. Какой смысл выпроваживать меня к себе домой. Хуже не придумаешь. Жена давно меня не интересовала. Бедняга совсем состарилась. Однако сыновья выросли, превратились в мужчин. Кроме того, и внуки у меня появились.

«Что ты натворил, отец? Честь семьи смешал с грязью», — набросились все разом на меня.

«Олухи, о какой чести вы говорите», — хотел возразить я, но, опасаясь большего скандала, промолчал.

Нападки закончились, началась «забота».

«Папа, ты уже старый, не должен есть ни мяса, ни мучных изделий, ни сютляча[52], ни гюлляча[53]. Тебе рано надо ложиться спать…»

Сигареты ножницами разрезали на две части, чтобы я меньше курил. А пол-литра ракы, которую я, быть может, пил в течение недели, они прятали на кухне, заворачивая в полотенца…

Борьба ходжи с детьми была самой смешной частью всей его истории. Он и сам, рассказывая, смеялся и передразнивал своих отпрысков. Однако бывали такие моменты, когда он, совершенно не стесняясь, плакал, как ребенок.

— Я бы тоже с тобой поплакала. Но ты опять начнешь вытирать мне нос, — шутила Макбуле. И мы все снова смеялись.

Очередь рассказывать дошла до господина Сервета.

— Не печалься, брат, не будь ребенком, — говорил он ходже, стараясь играть роль сильного человека, однако и он сорвался.

Страдания господина Сервета очень походили на мучения ходжи.

Жена его — дочка потомственного визиря, была неплохой женщиной, однако когда дети подросли, во всех вопросах они стали поддерживать мать. Кроме этого некоторые ее родственники-смутьяны занимались подстрекательством, поэтому постоянно возбуждались различные судебные тяжбы, которые выводили его из себя. Тяжбы между мужем и женой, скорее всего, были связаны с проблемами наследства. Однако наш патрон не хотел подрывать наше доверие, поэтому предпочел об этом много не распространяться.

Мы с трудом упросили Азми пойти с нами. Но у самых дверей в клуб он попробовал от нас отделаться.

Господин Сервет подумывал взять его в труппу в качестве главного актера, наслушавшись в ту снежную ночь о нашем театре в Зеказик и, наверное, спутав его с «Комеди Франсес». Несмотря на все старания, господин Сервет не смог вывести его из состояния отчужденности. И чтобы долго не распространяться о своей жизни, он спросил у Азми:

— Господин Азми, вы все молчите, у вас что, совсем нет проблем?

Азми сидел под деревом, тень от огромной ветки закрывала его лицо. Этот вопрос мог его очень задеть. В эту секунду сердце мое бешено забилось. Однако он ответил голосом прежнего Азми:

— Да у меня нет проблем. Честное слово, нет. Когда нет надежд и желаний — проблем тоже нет.

Потом, улыбнувшись улыбкой прежнего Азми (такой улыбки, без преувеличения, я больше ни у кого не видел), добавил:

— Я даже забыл, что такое проблемы. Я по-настоящему счастливый человек, достигший нирваны.

Эта последняя фраза, на мой взгляд, очень многое объясняла.

Когда-то учитель, дававший нам уроки персидского, рассказывал о лысом попугае, которого хозяин побил за то, что разбил бутылочку с миндальным маслом. Попугай с горя перестал говорить. Но, увидев однажды входящего в магазин лысого мужчину, он встрепенулся и заговорил на персидском языке:

— Интересно, и ты тоже, наверное, разбил бутылочку из-под миндального масла?

Вспомнив это, я чуть не заплакал от радости. Это для меня было очень важно.

Может, мы сидели на месте, где в свое время во время знаменитого пира Голубого и Черного Ахмет Джемиль[54] смотрел на эти же звезды и наблюдал звездный дождь из жемчуга и алмазов.

В макетах, которые я делал в пансионе, я искал сказку, в которой должны были осуществиться все мои заветные желания. Однако эта сказка со временем становилась реальностью. Доказательство тому люди, окружавшие меня. В другом месте и в другое время во мне кроме отвращения не вызвал бы других чувств этот, несмотря на свой пятидесятилетний возраст, остающийся глупым и легкомысленным, расточитель отцовского состояния; эта болтливая певица и трепач-старик. Они точно не мои герои. Вместе с тем все это для меня до сих пор остается игрой, сном, от которого не пробуждаешься. Однако когда ужин закончился, как и в ту ночь на станции, наши руки опять оказались вытянутыми на столе. Господин Сервет принес шампанское, и, чтобы выпить, мы все встали, и вот тогда я вдруг пришел в себя, и меня прошиб пот. Я вдруг увидел, что незаметно для меня все зашло слишком далеко. Никто лучше меня не знает этого прожигателя отцовского наследства. Кто ведает, за каким его очередным капризом мы все потянулись. Я ясно все это увидел. Однако было уже очень поздно… С другой стороны, а что я потеряю? Перед глазами вдруг предстал мой хозяин магазина. А я уже находился на дороге, с которой не мог свернуть. Я решительно шагнул в мир грез, дверь в который мне открыли мои макеты.

Я, размышляя об этом, иногда брал Азми за руку. Его руки были влажные и холодные. Видимо, он нервничал.

Такие люди, как господин Сервет, сразу хотят воплотить в реальность то, что им придумается. Кто знает, может, это и есть расточительство. Помню, как на одной вечеринке он пачками разбрасывал купюры, а когда шел на другую вечеринку, его уже окружала толпа почитателей. И вот теперь и я один из них. Кроме того, у меня самая сложная роль. Мне поручили управление театром и режиссуру. По крайней мере, годы научили господина Сервета бояться своей расточительности. Он предложил нам взять себя чуть ли не под опеку.

— Бюджетом будете распоряжаться вы. Без вашего разрешения не буду тратить, — говорил он.

Это, конечно, была сказка, не имеющая конца. Однако это не облегчало моего бремени.

Все с невообразимой быстротой вошло в свою колею. Временное бюро разместили в особняке паши Софу Сейфуллаха, который был выставлен на продажу, и взялись за работу. Этот особняк за долгие годы пришел в запустение. Жить в нем было практически невозможно. Однако вся мебель оставалась на месте. Ходжа иногда прохаживался по комнатам и, рассматривая старинные мебельные гарнитуры, большие зеркала и люстры, присвистывал:

— Наверное, мы берем грех на душу, говоря плохо об этом человеке. Если бы он был таким, каким его представляют, разве от всего этого что-нибудь осталось бы? — размышлял он.

Однако он все это говорил, не потому что верил во все эти сплетни, а чтобы поднять мой дух, понимая, что я начинаю подозревать, во что ввязался.

— Может быть, — соглашался я. — Возможно, годы научили его кое-чему.

В доме господина Сервета мы единогласно отложили в сторону проект нового здания театра. Дай ему волю, он бы опять, как всегда, стал сорить деньгами. Однако из-за того, что все мы были бедными людьми, и чтобы, насколько это возможно, дольше продлить это дело, мы взяли его под свою опеку. Организованное нами управление без моего разрешения денег не тратило.

Господин Сервет сам предложил нам это, так как не был уверен в себе.

Нашим первым делом, как он сам сказал, было привести временное бюро в подобающий вид.

Мы отказались от предложенных им расходов. Моим главным помощником в этом деле стал ходжа.

— Ради Аллаха, господин, грех платить десять, если можно обойтись пятью! — говорил он.

Господин Сервет не мог понять смысла слов ходжи, когда тот говорил о там, что если работа продлится на день дольше, то ему это выгодно.

Мы наняли несколько бедных женщин, живших на нашей улице, чтобы они прибрались в мужской половине особняка.

Макбуле в халате, повязав голову платком, не отходила от них ни на шаг и периодически, как в хамаме, то орала, то пела песни. Азми тоже был одним из тех, кто работал не покладая рук. Мы его поместили в одну из комнат особняка под предлогом того, что он будет его сторожить. Он долгое время был без работы. Последний раз он устроился в одну вечернюю газету за гроши, лишь бы прокормиться. И там одному секретарю без видимой причины заехал по морде, за что его уволили. Если говорить честно, то было за что. В походе на канал Азми ранили в голову, в лагере он постепенно ослеп на один глаз. Однако это не было заметно. Он скрывал это и от меня, и от других. Даже обманывал меня, говоря, что немного видит. Несмотря на то что он очень внимательно исполнял свои обязанности, секретарь из-за одной ошибки накричал на него, при этом сказав: «Ты что, слепой!» А Азми не смог проглотить обиду. Я не знал, где он жил все это время после увольнения. Он не заходил ко мне, пока не оставался совсем без денег и голодным. Если бы он почувствовал, что я догадываюсь о его бедственном положении, он бы больше не пришел, поэтому я делал вид, что ничего не подозреваю. Немного погостив, не сказав ни слова, он опять пропадал.

Сейчас Азми стал снова вполне нормальным человеком. Разговаривал, работал, как в походе на канал. Это меня очень радовало и являлось основной причиной моего счастья.